Ключ выскользнул из онемевших пальцев, звякнув о бетонный пол подъезда. Второй попытки не потребовалось — металлическая пластина сама притянула его обратно, будто понимая, что иного пути нет. Невеста ступила через порог, и тяжесть дня, свинцовой гирей висевшая на плечах, растворилась в густом воздухе жилища.
Тёплый воздух обволок её, как влажная простыня. Но это тепло было чужим, отчуждённым, пропитанным запахами, не имеющими отношения к домашнему очагу. Застоявшийся перегар висел тяжёлыми нотами, переплетаясь с кислым дыханием дешёвого пива и вяленой рыбы, чья чешуя, должно быть, сверкала где-то на столе, будто рассыпанные серебряные монеты. Этот воздух был густым, почти осязаемым, он обволакивал, как болотная тина, не давая сделать полноценный вдох.
Она не стала снимать ботинки. Грубые, искалеченные глиной и мазутом, они оставляли на светлой поверхности пола жирные, чёткие отпечатки. Каждый шаг отдавался во всём теле — ноющей болью в коленях, тупым гулом в пояснице, звоном в висках. Три часа, проведённые в остывающем железном ящике на краю ночной трассы, и ещё час — под ледяным дождём, когда она пыталась остановить хоть кого-то в потоке безразличных фур, оставили в её мышцах память о холоде, проникшем до самых костей.
Тишина в квартире была обманчивой. Её разрывали звуки, доносившиеся из гостиной, — утробные, раскатистые вздохи, похожие на работу старого двигателя, борющегося с последними каплями топлива.
Она двигалась по коридору, будто плыла сквозь густой сироп. В тёмном зеркале шкафа мелькнуло отражение — лицо, которого она бы не узнала. Землистая кожа, глубокие тени под глазами, превратившие взгляд в две тёмные бездны, размазанная тушь, создавшая эффект театральной маски. Волосы, спутанные ветром и страхом, торчали в стороны, напоминая орешниковый куст после грозы. На дорогой куртке, подаренной год назад с пометкой «чтобы ты выглядела достойно», зияла рваная дыра — след от троса, которым случайный дальнобойщик цеплял её мёртвую машину, чтобы оттащить к обочине.
Гостиная предстала перед ней законченной композицией, достойной кисти мастера, изображающего упадок. На столе высилась пирамида из алюминиевых банок, блестящих, как доспехи поверженных солдат. Рядом — пакет с остатками рыбного пира, чешуя сверкала на полированной поверхности, словно россыпь потерянных пайеток. По полу были разбросаны предметы одежды, свернувшиеся в немые вопросы.
А в центре этого натюрморта, на широком диване, покоился Виктор.
Он лежал в позе завоевателя, покорившего царство лени. Руки раскинуты, одеяло сползло на пол, обнажив живот, обтянутый тканью футболки с бессмысленным титулом. Его рот был приоткрыт, и из него вырывались те самые звуки — размеренные, уверенные, самодовольные. Сон его был глубоким, сладким, беспечным. На лице, лоснящемся от жира и благополучия, застыло выражение полной, абсолютной отстранённости от мира и его проблем.
Она смотрела на него, и внутри, в самой глубине, где раньше копились слёзы и рождались слова оправданий, теперь формировалось нечто новое. Холодное, твёрдое, кристально ясное. Чувство, по температуре совпадающее с той ночью на трассе, но по сути своей — гораздо более леденящее.
Она вспомнила свой голос в телефонной трубке девять часов назад — сдавленный, срывающийся на крик, заглушаемый воем ветра в стёкла. Вспомнила слова о заглохшем двигателе, о садящемся аккумуляторе, о тёмном лесе по обочинам. И его ответ — ленивый, сытый, снисходительный, пережёвывающий что-то на заднем фоне: «Лариса, ну будь взрослой. У нас тут всё только начинается, компания собралась. Вызови эвакуатор, не порть людям праздник». И короткие гудки в пустоту. А потом — тишина мобильного устройства, экран которого погас, как последняя надежда.
Её взгляд упал на его смартфон, лежащий на подлокотнике. Дорогой, тонкий аппарат, заряженный на все сто процентов. Рядом стояла бутылка пива, в которой оставалось ещё несколько глотков золотистой жидкости.
Будить его не имело смысла. Трясти за плечо, кричать, требовать объяснений — всё это было бы монологом в пустоту, растратой последних душевных сил, которых и так почти не осталось. Для человека, который сделал осознанный выбор между банным весельем и её безопасностью, слова были бы слишком высокой честью, которой он не заслуживал.
Она развернулась и направилась в ванную.
Свет там горел — он, как всегда, забыл его выключить. Она подошла к раковине, но не для того, чтобы увидеть своё отражение. Она разглядывала свои руки. Грязь въелась в кожу, заполнила каждую трещинку, каждый ноготь, превратив кисти в карту чужих дорог и неслучайных встреч.
В углу, за белой громадой стиральной машины, стояло ведро. Простое, синее, пластиковое, на десять литров. Приспособление для мытья полов. Она наклонилась, вытряхнула сухую тряпку, поставила ведро в ванну.
Поворот крана сопровождался гулом, наполнившим маленькое помещение. Струя ледяной воды ударила в дно, зазвенела, заплескалась. Вода в трубах ещё не успела прогреться после зимы, она была обжигающе холодной, родственной той ночи за окном.
Она наблюдала, как уровень воды поднимается, сантиметр за сантиметром. Этот монотонный процесс успокаивал, гипнотизировал. Шум воды заглушал эхо унижения, смывал липкий страх, который она испытала, когда чья-то тень дернула ручку её машины в кромешной тьме, а она сидела внутри, сжимая в кулаке единственное оружие, и беззвучно шептала молитву, в которую уже не верила.
Ведро наполнилось до краёв. Она перекрыла кран. Тишина вернулась, но теперь она была наполнена весом. Десять килограммов холодной, безмолвной ярости. Она обхватила ручку обеими руками, почувствовав, как напряглись мышцы плеч и спины.
Она вышла из ванной, неся эту тяжесть перед собой, стараясь не расплескать ни капли. Вода капала с краёв, оставляя за ней пунктирный след, похожий на путь, ведущий к точке невозврата.
Виктор по-прежнему спал. Он даже перевернулся на другой бок, подставив спину, затылок, уязвимые места. Он был в тепле. Он был в безопасности. Он был дома, в своей крепости.
Она подошла вплотную к дивану, на мгновение задержав дыхание. В её сознании не всплыло ни одной мысли о порче имущества, ни одном опасении насчёт реакции соседей. Была только кристальная ясность намерения.
Она подняла ведро. Руки дрожали не от слабости, а от концентрации, от сжатой пружины действия, готовой распрямиться.
— Проснись, дорогой, — беззвучно прошептали её губы, складываясь в странную улыбку.
И одним широким, почти балетным движением она опрокинула ведро прямо на него.
Ледяной водопад обрушился со всей силой гравитации. Вода хлынула на затылок, на спину, мгновенно пропитав тонкую ткань футболки, ударив в кожу, затекая за воротник, в уши, наливаясь в складки дивана. Звук был тяжёлым, глухим, финальным — будто захлопнулась огромная дверь.
Реакция была мгновенной и животной. Храп оборвался, превратившись в хриплый, захлёбывающийся звук. Тело дёрнулось, подскочило, будто по нему прошёл электрический разряд. Он взмахнул руками, глаза распахнулись, в них плескался первобытный ужас и полное непонимание происходящего. Он свалился с дивана на пол, в уже образовавшуюся лужу, барахтаясь, кашляя, отплёвываясь.
— А-а-а! Что за…! Тонем?! — его крик сорвался с места, грубый и сиплый. — Что случилось?!
Она стояла над ним, держа пустое ведро. С её волос стекали капли грязной воды, смешиваясь на полу с чистыми струями. Её взгляд, направленный сверху вниз, был тяжелее опустошённой пластиковой ёмкости.
— Просыпайся, Виктор, — прозвучал её голос, ровный и безжизненный, как гладь озера в безветренный день. — Банный день завершён. Наступило время реальности.
Он барахтался на скользком полу, пытаясь подняться, но ноги разъезжались, не находя опоры. Он напоминал крупное морское существо, выброшенное на незнакомый берег — грузное, беспомощное, яростное. С его волос, с носа, с подбородка стекали струйки, смешиваясь с пылью и крошками на ламинате.
— Ты с ума сошла окончательно?! — закричал он, ухватившись наконец за край столика и поднимаясь. Пирамида из банок с грохотом рухнула, покатилась по полу, наполняя комнату металлическим лязгом. — Это же ледяная вода! У меня сердце! Ты хочешь меня в могилу свести?!
Он отряхивался, тряс головой, и его взгляд с ужасом упал на диван. Светлая обивка потемнела, впитывая влагу, превращаясь в бесформенное тёмное пятно. Вода уже просачивалась глубже, в наполнитель, обещая навсегда поселить там запах сырости и забвения.
— Диван! — его голос взвился до визга. — Мы же за него ещё платим! Лариса, ты больная! Он теперь сгниёт! Пол вздуется! Тряпку, быстро, не стой как истукан!
Он не смотрел на неё. Его взгляд метался между испорченной мебелью и вздувающимся ламинатом. Его не волновало, почему жена стоит перед ним в порванной куртке, с синими от холода губами. Его волновали материальные потери, ущерб, нанесённый его комфортной вселенной.
Пластиковое ведро выскользнуло из её ослабевших пальцев и с глухим стуком упало на пол. Этот звук, простой и бытовой, заставил его замолчать и наконец поднять на неё глаза. В его взгляде бушевала смесь ярости и искреннего, почти детского недоумения — за что его, кормильца, добытчика, так жестоко лишили покоя в законный выходной.
— Ты бросил меня одну на ночной трассе в сломавшейся машине и не приехал, потому что у тебя была предоплачена парная с друзьями. Ты даже не потрудился вызвать мне такси, хотя знал, что телефон мой мёртв. Я три часа провела в лесу, пока ты парился и пил пиво?
Он моргнул, слизывая с губ солоноватую влагу.
— Что? — скривился он, будто услышал нечто совершенно абсурдное. — Опять эта песня? Я же сказал — вызови эвакуатор! Или такси! Что я должен был сделать? Бросить всех, бросить всё и мчаться на край света, потому что ты не в состоянии уследить за железной консервной банкой?
— Мимо проезжали машины. Никто не останавливался. Потом остановилась фура. Двое дальнобойщиков.
Виктор замер. В его глазах пробежала тень — не беспокойства за неё, а скорее тревоги за нарушенные границы, за потенциальный урон своей репутации.
— Ну и? — буркнул он, выжимая подол мокрой футболки, и вода с шумом хлынула на пол. — Приставали?
— Помогли, — её голос был стальным лезвием. — Оттащили машину, дали позвонить, довезли до города. Совершенно незнакомые люди, от которых пахло бензином и дорогой, оказались человечнее тебя. Моего супруга.
— Ой, перестань разыгрывать трагедию! — он отмахнулся, разбрызгивая капли. Страх отступил, уступая место привычному, удобному раздражению. Жена дома, цела, значит, катастрофы нет. Есть лишь бытовые неудобства — мокрый диван, испорченное утро. — «Замёрзла она». На улице не арктическая стужа. Посидела бы в машине, подумала о своих ошибках. Сама виновата!
Он сделал шаг к ней, грузно ступая босыми ногами в холодную лужу, и его лицо залилось густым, тёмным румянцем.
— Кто виноват, что ты забываешь заряжать телефон? — начал он, загибая пальцы, будто ведущий бухгалтерский отчёт. — Я тебе сотню раз повторял: купи автомобильное зарядное устройство! Купила? Нет! Кто настоял на покупке этой рухляди, а не нормального автомобиля? Ты! А теперь ты мне предъявляешь? Я вкалывал всю неделю! Я имею право отдохнуть с друзьями, а не носиться по ночам, решая твои проблемы!
Она смотрела на него и видела не мужчину, с которым делила жизнь долгих пять лет, а огромного, капризного ребёнка, обросшего взрослыми атрибутами. Он искренне верил в свою роль пострадавшей стороны. Жертвы её неорганизованности, жертвы её «истерик», жертвы этого неожиданного потопа.
— Ты даже не спросил, как я добралась, — произнесла она, и её слова повисли в воздухе, холодные и лёгкие, как снежинки. — Ты просто спал.
— Я спал, потому что я устал! — рявкнул он, и его голос сорвался на визгливую ноту. — И я был пьян, да! Имею право! А ты являешься под утро, грязная, как дворняга, заливаешь мою квартиру и строишь из себя героиню боевика. Знаешь что? Берёшь тряпку и убираешь всё это. Немедленно! Пока пол не пошёл волнами. И молись, чтобы диван высох, иначе новый покупать будешь из своих денег.
Он демонстративно отвернулся, с силой стягивая с себя мокрую, прилипшую к телу ткань. Его обнажённая спина, покрытая мурашками от холода, была немым укором, выражением полного презрения. Он был уверен, что спектакль окончен. Что сейчас Лариса, как это случалось бесчисленное количество раз, сникнет, может, всплакнет для вида, но послушно поползёт на коленях, спасая его имущество.
— Виктор, — позвала она, и в её голосе не было ни просьбы, ни требования. Был констатация факта.
— Что ещё? — обернулся он, скомкав мокрую футболку в руке. — Полотенце принеси. И халат. Я коченею, благодаря тебе.
Она опустила руку в карман куртки. Пальцы, холодные и цепкие, нащупали гладкий цилиндр. Баллончик «Шпага» с перцовой смесью. Она приобрела его полгода назад, после череды тревожных сводок новостей, и он тогда долго смеялся над ней, называя параноидальной и смешной.
— Полотенца не будет, — сказала она. — И халата тоже. У тебя есть ровно шестьдесят секунд, чтобы собраться и покинуть эту квартиру.
Он застыл. Брови медленно поползли вверх, рот искривился в гримасе, которая пыталась быть усмешкой, но получилась лишь кривой чертой.
— Чего-о? — растянул он, будто не расслышал или не понял смысла произнесённого. — Куда это я должен уйти? Ты в своём уме, вообще? Это наша общая квартира, если ты забыла. Мы в браке.
— Квартира принадлежала моей бабушке, — напомнила она спокойно, как будто объясняя очевидное. — Ты здесь — временный жилец, прописанный на период, пока мы копили на собственное жильё. На ипотеку, которую ты регулярно пропивал в таких вот банных посиделках.
Его лицо потемнело, будто его окунули в чернила. Эта тема была самым болезненным местом, ударом по тщательно выстроенному фасаду самоуважения.
— Слушай, закрой свой рот, — он сделал тяжёлый шаг вперёд, нависая над ней всей своей массой. От него пахло застарелым потом, перегаром и злобой. — Командовать вздумала. Я никуда не уйду. Я сейчас лягу на сухую часть, а ты будешь убирать этот потоп. И если я услышу ещё хоть слово — я тебе так врежу, что отучишься говорить навсегда. Уяснила?
Он был уверен в своей силе, в своём превосходстве. Он привык к её уступчивости, к её стремлению избегать конфликтов, к её тихим вечерам и безропотным утрам. Для него это был просто ещё один бытовой спор, который закончится либо примирением в постели, либо тяжёлым, гнетущим молчанием за ужином.
Но он не смотрел в её глаза. А если бы посмотрел, то увидел бы там не страх, а пустоту. Бескрайнюю, холодную пустоту, в которой утонули все прежние эмоции.
— Время пошло, Виктор, — произнесла она и вынула руку из кармана.
Алый баллончик в её руке казался игрушкой на фоне его массивной фигуры. Но именно этот маленький предмет мгновенно преобразил атмосферу в комнате. Воздух стал густым, колючим, будто насыщенным статическим электричеством.
Виктор застыл на полпути. Его грудная клетка тяжело вздымалась, кулаки сжимались и разжимались. Он посмотрел на баллончик, потом на её лицо, и его губы растянулись в напряжённой, неестественной улыбке.
— Ты что, серьёзно? — фыркнул он, но смешок получился коротким, нервным. — Перцовкой в мужа? В собственной же квартире? Лариса, убери эту детскую игрушку, пока я не вставил её тебе куда следует. Ты же понимаешь, что если ты дрогнешь, я тебя просто размажу по стенке?
Он сделал ещё один шаг. Медленный, угрожающий, шаг хищника, привыкшего к тому, что добыча отступает.
Она не сдвинулась с места. Её рука с баллончиком поднялась на уровень его глаз. Большой палец лёг на спусковую кнопку, сдвинув предохранительную клипсу с тихим, щелкающим звуком.
— Это «Шпага», Виктор, — её голос был лишён интонаций, это был голос автоответчика, объявляющего погоду. — Струйного типа. Дальность — три метра. Концентрация капсаицина такова, что глаза не просто закроются — они будут гореть, будто в них всыпали раскалённый песок. Кожа лица ощутит ожог, сравнимый с прикосновением к раскалённой плите. Дышать станет невозможно. Ты будешь лежать здесь, в этой луже, рыдать и задыхаться, пока я буду спокойно собирать твои пожитки в мусорные мешки.
Он остановился. Это детальное, почти техническое описание эффекта, произнесённое её тихим, всегда таким покладистым голосом, дало трещину в его самоуверенности. Он увидел её палец на кнопке. Сустав побелел от напряжения. Рука не дрожала.
— Ты сумасшедшая… — прошептал он, и в его глазах, наконец, мелькнуло нечто похожее на осознание. На понимание, что игра идёт по новым, неведомым ему правилам. — Ты реально ненормальная. Я на тебя заявку напишу! Это покушение!
— Пиши, — кивнула она. — Но сначала ты выйдешь за порог. У тебя осталось сорок секунд.
— Да как я выйду, тварь?! — его крик сорвался в визг. Лицо покрылось красными пятнами от ярости и унижения. — Я голый! Я мокрый! На улице мороз! Дай хоть штаны надеть!
Он рванулся было в сторону спальни, где в шкафу аккуратно висели его джинсы.
— Стоять! — её команда прозвучала резко, как удар бича.
Он инстинктивно замер, вздрогнув всем телом.
— Шаг в сторону спальни — и я орошаю твоё лицо, — предупредила она, слегка поводя баллончиком, чтобы ствол следовал за его движением. — Ты не уловил сути, Виктор. Ты уходишь сейчас. В том, в чём стоишь. Это плата за мою ночь в лесу. Я там тоже была не в норковом манто. И камина у меня не имелось.
— Ларис, давай без перегибов, — его тон резко сменился. Агрессия уступила место жалобному, заискивающему нытью. Он осознал, что силовой вариант отпадает — дистанция слишком велика, он не успеет перехватить её руку до того, как облако газа достигнет цели. — Ну проучила, ну отомстила. Хватит. Давай обсудим всё как взрослые люди. Я замерзаю, реально. Зубы стучат.
Он нарочито задрожал, обхватив себя за мокрые плечи. Вода с его одежды капала на пол, образуя новые, маленькие озёрца. Он выглядел жалко и нелепо: располневший, посиневший от холода мужчина в промокшем насквозь белье, которого держит на прицеле хрупкая, грязная женщина.
— Тридцать секунд, — ответила она, глядя сквозь него, будто он был стеклянным.
— Да ты что, смерти моей хочешь?! — взвизгнул он. — Я заболею! Пневмонию схвачу! Ты же человек вроде бы?
— А я человек? — тихо спросила она. — Вчера, когда я звонила тебе и умоляла о помощи, я была человеком? Или просто досадной помехой твоему веселью? Ты сказал «не порть праздник». Я не порчу. Я его продлеваю. Ты сейчас выйдешь на свежий воздух, пробежишься, согреешься. Говорят, адреналин прекрасно бодрит.
Виктор посмотрел на входную дверь, потом на неё. Его мозг лихорадочно просчитывал варианты, как шахматист, попавший в безвыходную позицию. Броситься? Слишком рискованно. Если она нажмёт, он ослепнет, и тогда она сможет сделать с ним всё что угодно. Позвонить в полицию? Нелепо. «Меня жена выгоняет и угрожает баллончиком» — над ним будут смеяться.
Бессильная, чёрная злоба клокотала в нём. Он не мог принять реальность, в которой эта «удобная», молчаливая женщина, всегда готовая уступить, стерпеть, проглотить обиду, вдруг превратилась в непреодолимую скалу.
— Ты об этом пожалеешь, — прошипел он, сузив глаза до щелочек. — Ты, стерва, приползёшь ко мне на коленях. Ты пропадёшь без меня. Кому ты сдалась, немолодая, со своим багажом проблем? Я уйду, но помни — потом не звони. Я тебя знать не желаю.
— Двадцать секунд, — она сделала полшага вперёд. — Я начинаю обратный отсчёт. На счёт три я нажимаю. Раз.
Она вытянула руку полностью, прицелившись ему в переносицу.
Он попятился. В её глазах он увидел то, что пугает сильнее любой физической угрозы — полное, абсолютное безразличие к последствиям. Ей было всё равно, что будет дальше. Всё равно, что он подумает или сделает. Всё равно, заболеет ли он. В этой безразличной пустоте таилась самая страшная сила.
— Ладно! Хорошо! — он вскинул руки, отступая в коридор. — Психованная! Я ухожу! Но ты мне за это ответишь! Ключи от машины дай! Моя машина внизу!
— Ключи от твоего автомобиля лежат в кармане твоей куртки, — напомнила она без тени эмоций. — А куртка, если я не ошибаюсь, висит в спальне. Туда тебе путь закрыт.
— Ты издеваешься?! — заревел он. — Мне что, в мокрых трусах по улице до такси топать?!
— Два, — произнесла она. Её палец на кнопке напрягся ещё сильнее.
Виктор понял, что время дискуссий истекло. Инстинкт самосохранения, этот древний и мудрый механизм, пересилил гордыню. Он метнулся в прихожую. Там, на вешалке, болталась его лёгкая ветровка — осенняя, почти не греющая. Единственная доступная ему верхняя одежда в этом пространстве.
Он сорвал её с крючка, судорожно пытаясь попасть рукой в рукав. Ткань затрещала под напором.
— Ботинки! — крикнул он, нагибаясь к своим кроссовкам, стоявшим у двери. — Дай хоть обуться!
— У тебя пять секунд, чтобы исчезнуть, — она вышла в коридор, продолжая держать его в прицеле. — Я не шучу, Виктор. Мне очень хочется нажать на эту кнопку. Рука просто чешется. Не давай мне повода.
Он, подпрыгивая на одной ноге, натянул один кроссовок на мокрую ступню, второй схватил в руку. Ветровку он накинул прямо на голое тело. Молния заела, не желая сходиться на его округлом животе.
Он распахнул входную дверь. Из подъезда пахнуло сквозняком, холодным и сырым.
— Сучка, — выдохнул он, оборачиваясь на пороге. Его лицо было искажено гримасой такой ненависти, что, казалось, вот-вот лопнет кожа. — Ты мне за каждую каплю ответишь. Я тебе всю жизнь сломаю.
— Три, — сказала она и сделала резкое движение рукой вперёд, имитируя нажатие.
Виктор шарахнулся, как от огня, выскочил на лестничную площадку и с оглушительным грохотом захлопнул дверь снаружи, спасаясь от воображаемого химического облака.
Она осталась стоять в прихожей. Щелчок язычка замка прозвучал финальной точкой в длинном предложении их совместной жизни. Она быстро, на автомате, привычными движениями задвинула цепочку, провернула верхний замок на два оборота, затем нижний.
Тишина.
За дверью послышался топот босых ног по бетонным ступеням, удаляющийся вниз, сопровождаемый отборной, многоэтажной бранью, которая эхом разлеталась по пустому подъезду.
Она опустила руку с баллончиком. Пальцы свело судорогой, и ей пришлось разжимать их другой рукой. Она прислонилась спиной к холодной поверхности двери и медленно сползла по ней, опускаясь на корточки. Но слёз не было. Не было истерики, не было опустошающей слабости. Было лишь гулкое, чистое пространство внутри черепа и едва уловимый запах острого перца, который, возможно, был лишь игрой воображения, ведь она так и не нажала на спуск.
— Всё, — сказала она в наступившую тишину.
Но она знала, что это ещё не финал. Виктор вернётся. Не сейчас, так позже, когда окончательно замёрзнет и осознаёт своё положение. Или попытается выломать дверь, или вызовет аварийную службу. Война, длившаяся годами в тихой, холодной форме, наконец перешла в открытую фазу. Но первую, самую важную битву, она выиграла, не пролив ничьей крови, кроме ледяной воды.
За дверью разразилась буря. Он колотил в полотно — глухо, тяжело, скорее всего, кулаком, потому что ноги его были босы, а под рукой не оказалось ничего подходящего.
— Лариса, ты труп! — доносился его голос, искажённый толщиной металла и утеплителем. — Открой, стерва! Я сейчас дверь с петель сорву! У меня ключи от машины в джинсах остались! Мне не на чем ехать!
Она не ответила. Она даже не вздрогнула от очередного удара, отдавшегося лёгкой вибрацией в стене. Адреналин, державший её в напряжении последние минуты, начал отступать, подобно воде после шторма, оставляя после себя звенящую пустоту и приятную, тяжёлую усталость в каждой мышце. Это была усталость альпиниста, покорившего наконец неприступную вершину. Усталость человека, сбросившего со своих плеч многолетний, невыносимый груз.
Она медленно поднялась и прошла в комнату. Там, посреди хаоса, царила странная, почти священная тишина. Мокрый диван темнел огромным, бесформенным пятном, напоминающим абстрактную картину. На полу расплывалась лужа, в которой плавали окурки, вымытые из опрокинутой пепельницы, и блёстки рыбьей чешуи. Запах в комнате преобразился: к запаху вчерашнего веселья теперь добавились ноты сырости, лёгкий, химический оттенок перца — возможно, баллончик действительно выпустил немного газа, или это её сознание дорисовывало недостающие детали.
— Эй, соседи вызовут наряд! — орал он за дверью, и его тактика менялась с калейдоскопической скоростью: от угроз он переходил к попыткам разумного диалога, затем снова скатывался в истеричные требования. — Тебя упекут, дура! Открой, я только вещи заберу! Я коченею, чёрт возьми!
Она подошла к журнальному столику. На нём лежал его смартфон. Экран загорелся — пришло новое сообщение. Она скосила взгляд. «Вован Баня»: «Вик, ты где? Пиво тёплое становится, леща ещё не тронули».
Уголок её губ дрогнул, наметив подобие улыбку, лишённой всякой радости. Она взяла телефон двумя пальцами, брезгливо, словно поднимая что-то неприятное, и зажала кнопку выключения. Экран погас, превратившись в чёрное зеркало. Таким образом, последняя нить, связывающая Виктора с его привычным миром, была перерезана. Теперь он оставался один на один с холодным подъездом, с соседями, которым, возможно, было не до него, и с собственными, внезапно обнажившимися, слабостями.
Она не стала тут же собирать его вещи. Не стала сгребать их в чёрные мусорные мешки, чтобы выбросить на помойку или выставить за дверь. Это было бы эмоциональной реакцией, жестом, продолжением диалога. А диалог был завершён. Его вещи — джинсы, рубашки, коллекция ненужных гаджетов, набор дорогих ножей — внезапно утратили всякую личную значимость. Они стали просто предметами, занимающими пространство. Мусором, который предстоит утилизировать, когда у неё появится время и желание.
Она пошла в ванную, взяла швабру с мягкой насадкой из микрофибры и вернулась в гостиную.
— Лара! — голос за дверью стал жалобным, сиплым. Агрессия выветривалась вместе с остатками тепла тела. — Ну всё, хватит. Я всё осознал. Ну проучила и хватит. Впусти, поговорим по-человечески. Я же простужусь, ты потом сама меня будешь лечить. Лекарства нынче — золотые…
Она опустила швабру в лужу. Тряпка жадно впитала грязную, холодную воду. Она с силой надавила на рукоять, проводя по ламинату широкими, размеренными движениями. Она стирала не просто воду. Она стирала следы его присутствия. Стирала годы, проведённые в тени его эго. Стирала его насмешки, когда она просила о помощи. Стирала его вечное «сама разберёшься», когда на неё сваливались проблемы. Стирала ту самую ночь на трассе, которая стала последней каплей, переполнившей чашу, и в которой она осознала простую истину: одиночество вдвоём — это самое страшное и беспросветное одиночество на свете.
Она отнесла швабру обратно, выжала грязную, почти чёрную воду в унитаз и спустила воду. Звук смыва прозвучал как заключительный аккорд симфонии, посвящённой окончанию одной эпохи и началу другой.
За дверью наступила тишина. Похоже, Виктор понял, что спектакль окончен, а зрительный зал опустел. Возможно, он пошёл к соседям, чтобы попросить телефон и вызвать такси. Или спустился к своей машине, в надежде как-то туда проникнуть и согреться. Ей было безразлично. Его судьба перестала быть её заботой, крестом или долгом.
Она вернулась в коридор. Посмотрела на свои руки — исцарапанные, в грязи, с обломанными ногтями. Затем перевела взгляд на дверь. Замки, верные стражи, хранили молчание и покой.
Она начала расстегивать куртку. Молния заела на рваном участке, и ей пришлось дёрнуть её с силой. Куртка тяжело упала на пол, издав глухой звук. Следом полетели джинсы, пропитанные дорожной грязью, маслом и страхом. Она сняла с себя всё до нитки, оставаясь обнажённой посреди прихожей.
Холод квартиры коснулся её кожи, но это был честный, прямой холод. В нём не было обмана, лицемерия или фальши.
Она перешагнула через кучу грязной одежды, символ всего пережитого, и направилась в душ. Она знала, что будет делать дальше. Она простоит под струями горячей воды столько, сколько потребуется, пока кожа не покраснеет, а мурашки не сменятся ощущением чистоты и лёгкости. Она смоет с себя этот день, эту ночь, этого человека, эти годы. Потом заварит самый крепкий чай, какой найдётся, сядет в своё кресло у окна, выключит телефон и будет просто смотреть, как за окном медленно светает, окрашивая небо в нежные, пастельные тона.
И если завтра, или послезавтра, Виктор явится с участковым, со своей матерью, с друзьями из бани или с инструментами, чтобы взломать дверь — это будет уже совершенно другая история, другая книга, в которой у неё не будет ни строчки. Это будут проблемы незнакомца, по ошибке пришедшего не по тому адресу.
Она зашла в кабинку и повернула кран. Горячие струи ударили в плечи, в спину, смывая грязь, усталость, прошлое. Она закрыла глаза и сделала глубокий, полный вдох, первый за долгие-долгие месяцы. Воздух был чистым, свежим, своим. В квартите больше не пахло чужим перегаром, чужим потом, чужим присутствием. Теперь здесь пахло свободой. Свободой жёсткой, прохладной, без гарантий и обещаний, но абсолютно стерильной, честной и безгранично её собственной.
Концовка:
Рассвет за окном был не броским, не огненным, а тихим и постепенным, как выздоровление после долгой болезни. Первые лучи не резали глаза, а лишь мягко золотили край подоконника, где стояла пустая кружка. В квартире царила та особая, звенящая тишина, которая наступает не после бури, а после окончательного решения. Воздух, промытый ночью и собственной решимостью, был прозрачен и лёгок. На полу не осталось ни одной лужи — лишь слабый, едва уловимый отсвет влаги на том самом месте у дивана, напоминающий о том, что некоторые потопы не разрушают, а очищают. Она сидела, завернувшись в мягкий плед, и смотрела, как за окном просыпается город. Не было ни торжества, ни ликования. Было лишь глубокое, бездонное спокойствие — то самое спокойствие, которое приходит, когда ты наконец перестаёшь ждать спасения извне и понимаешь, что самый прочный якорь всегда находился внутри тебя. И этот якорь, отныне, удерживал её не на месте, а давал уверенность, чтобы плыть дальше, в свои собственные, пока ещё неведомые, но уже ни от кого не зависящие воды.