Ворота у Семёновых стояли нараспашку, будто сама душа дома распахнулась навстречу миру. Двери в сенях тоже не закрывались, скрипели на ветру старческими костями, впуская и выпуская бесконечный поток людей. Все так и шли — неторопливо, с достоинством, словно совершая некий обряд. Сначала пришли ближние: сестры, братья, их разросшиеся семьи с ребятнёй, топотавшей по половикам. Потом потянулись дальние родственники, те, кого видели раз в году на кладбище в родительскую субботу. А затем, как ворковала старушка Нюра, сидевшая на завалинке, «седьмая вода на студне, да и та замутилась». За ними — соседи с их улицы, доброжелательные и любопытные, а следом и с окраины, с соседней улицы, что упиралась в темный ельник. Кажется, шла вся деревня, от мала до велика.
А зачем шли-то? Да на светлый праздник глядеть, на чудо!
Вернулся из армии младший сын, Ванюшка. Не просто вернулся — возмужавший, преображенный, будто не три года отсутствовал, а десять. Любимчик материнский, душа её, свет очей. Зинаида всех своих детей лелеяла, но Ванюшеньку — особенно. Он был её поздним подарком, поскрёбышем, как сама с улыбкой говорила. Три долгих года не было дома парня. Ох, сколько ночей провела Зинаида без сна, прижавшись лицом к прохладной наволочке! Сколько тайных молитв выучила, скрываясь от скептического взгляда супруга! Сколько свечек поставила перед ликом Богородицы, шепча одно и то же: «Сохрани, оборони, укрепи».
И вот он здесь. Ах, какой же красавец вырос! Не парень — былинный витязь. Служба на флоте вытянула его, отлила из стали и бронзы. Плечи — косая сажень, осанка — прямая, как струна. Чуб темный, цвета воронова крыла, выбивался из-под бескозырки и вился упрямыми колечками на лбу. Ремень с тяжелой бляхой, начищенной до ослепительного зеркального блеска. Широкие клёши с идеальными стрелками, от которых, казалось, мог порезаться воздух. И, конечно, ленточки — белые, с черными якорями на кончиках, что трепетали на малейшем дуновении ветра, как крылья чайки. Будет гулянье! Ванька Семёнов, моряк, домой воротился!
А ещё привёз чемодан, весь облепленный диковинными наклейками из заморских портов: незнакомые буквы, пальмы, паруса. Увидела Зинаида сына и завыла — завыла от счастья, от щемящей нежности, что разрывала грудь. Бросилась к нему, обвила шею руками, будто девица, а не пожилая женщина.
— Сыночек, Ванюшенька родненький! — голос её сорвался на высокий, рыдающий вопль. С головы слетел платок, обнажив седину, белую и чистую, как первый зимний иней.
— Мам, ну мама, успокойся… Жив-здоров, всё хорошо.
— И вправду, мать. Ну чего разревѣлась? — заворчал отец, Николай, топчась на месте и пряча влажные глаза. Видно было, как дрожит его старческая рука, привыкшая к топору и рубанку. — Здравствуй, сынок. Рад ты нам.
— Здорово, батя, — осторожно, словно боясь сломать, Ваня поставил мать на землю и крепко, по-мужски обнял отца, похлопал по согнутой спине. Как он осунулся, ссохся за эти годы…
Наобнимавшись со стариками, моряк обернулся и ловким движением, словно фокусник, достал из-за своей широкой спины… девушку. Такую маленькую, хрупкую, что её поначалу и не разглядеть было за его мощной фигурой. Стройную, как тростник, с большими, чуть испуганными глазами цвета морской волны.
— Мама, отец, знакомьтесь. Это моя Леночка, Елена. Жена моя, законная.
Тишина повисла густая, тягучая, как кисель. Зинаида зажала рот ладонью, заглушая готовый вырваться возглас. Николай лишь крякнул, сдвинув седые брови.
— Ванюша, а как же…
— Прошу любить и жаловать, — голос сына прозвучал мягко, но с несгибаемой сталью внутри. — Это не обсуждается. Жена. Законная и любимая.
Он ласково привлёк к себе девушку, и та прильнула к его боку, будто ища защиты. «Бесприютная какая-то, — мелькнуло в голове у Зинаиды. — Синичка заблудшая. И что в ней нашёл? Ведь и посмотреть-то не на что». И тут же, как удар обухом, мысль о другой. О Варе. Ой, Варька-то что скажет? Ведь уже и дом для молодых с её матерью, Людмилой, присмотрели, и приданое девке потихоньку собирать начали. Ох, горько… Сердце сжало ледяной рукой. Едва дошла до скрипучего стула у печки. Такой парень, картина писаная, и… эта. Откуда она взялась-то?
Пока мать отходила от потрясения, Ваня с Леной обустраивались в его прежней комнате, где на стенах ещё висели вырезки из журналов со спортсменами и кораблями. Вышел он во двор, потянулся, задев ладонями низенький навес. Воздух был пьянящим и сладким.
— Лен, смотри, яблони-то как цветут! Чуешь, как пахнет?
Девушка сморщила носик, вдохнула полной грудью и чихнула звонко, по-кошачьи: «Апчхи!» Он рассмеялся. И в этот миг будто вихрь ворвался в тишину двора. На него стремительно налетела, вцепившись в шею, статная, пышущая здоровьем девка. Румяная, с густой косой, перекинутой через плечо.
— Приехал! Дождалася, милый, желанный! — Осыпала его лицо влажными, жаркими поцелуями.
Ваня отшатнулся, с трудом расцепил её цепкие руки.
— Стой! Ты кто?.. Варя? Да очухайся! Я же письмо тебе отправил, всё объяснил!
— Какое письмо, Ваня?
— О том, что жену встретил, что женился! Варя, я же тебе ничего не обещал! Ты ж девчонкой была, когда я уходил…
— Не обещал? — Голос её стал тонким, как лезвие. — А письма? Кто каждый месяц отвечал?
— Ты писала — я отписывался. Разве я там что-то наобещал? С чего ты взяла?
Девушка фыркнула, и слёзы, крупные, как горошины, брызнули из её синих глаз. Развернулась и побежала, сбивая с ног куст сирени. Огонь-девка, невеста богатырская.
— Она салапеткой была, когда я призывался, — смущённо пробормотал Ваня, обращаясь больше к себе. — Ну, писала мне… А теперь поди ж ты…
Отгулял положенное время, да и за дела принялся. Устроился на работу, в доме родителей ремонт затеял. Лену свою, Елену, тоже пристроил — как раз место фельдшера в сельском медпункте освободилось.
А у бабок у магазинной палатки, как водится, начались бесконечные пересуды. Жалели бедную Зинаиду, которой так «нефартово» выпала сноха.
— И руки-то, слышь, золотые только на шприцы, — вещала Зинаида, находя живительную отраду в сочувствии. — Ни тебе борща сварить, ни тесто замесить. Барыня. По утрам не вскочит, чай в постель подавай. А он, глупыш, всё Ленка да Ленка…
— Зина, а не приворот ли? — шептались соседки, окружив её тесным кольцом.
— Ой, не знаю, милые… Может, и к знахарке Козулихе сходить? Шёпотком пошептать? Мочи моей нет — не пара она ему! Совсем не пара!
Чужой себя чувствовала Лена и была ею. Не послушалась родителей, уехала за любимым на край света, в этот тихий, душный мир, запертый тайгой. Тосковала по морю, по крикам чаек, по солоноватому ветру. Здесь же было тесно от леса и просторно от молчания. Люди, хоть в душе и добрые, казались ей угрюмыми, тяжеловесными. Она разучилась смеяться звонко, по-девичьи. Её постоянно мутило, еда казалась безвкусной, а хотелось только одной странности — вяленой рыбки, которую мастерски готовил её отец. Сказала Ване — тот наловил в речке карасей. Не то. Погрызла один, солоноватый вкус на миг принёс облегчение.
— В положении, что ль? — как-то сквозь зубы спросила свекровь, сверля её испепеляющим взглядом.
— Да, — кивнула Лена, заливаясь румянцем. Внук, думала она, растопит это ледяное сердце.
— От Вани… надеюсь? — уточнила Зинаида, и в голосе её прозвучала такая ядовитая усмешка, что у Лены перехватило дыхание от обиды и несправедливости.
Ничего не говорила она мужу. Молча терпела. Думала: родится ребёнок — всё изменится…
Верочка родилась крошечной, с личиком фарфоровой куколки. Дед Николай подошёл, долго смотрел на внучку, и в его глазах, обычно строгих, появилась какая-то новая, тихая теплота. Бабушка же глянула мельком, сдавленно крякнула.
— Не наша порода, — бросила отрывисто, словно отрубила. И не подходила больше, даже когда девочке исполнилось три месяца.
А Ваня всё чаще отдалялся. То на репетицию в клуб, то с приятелями в домино. Свекровь тут как тут с оправданиями:
— Пусть парень отдохнёт, поработал! Пусть развеется, молодой ещё.
Всё мрачнее становился Ваня, всё больше вздыхал Николай, качая колыбель. Казалось, только он один и радуется хрупкому существу в кружевах.
Однажды муж вернулся под утро. Зинаида весь день ходила с таинственным и довольным видом, даже напевала. Николай не выдержал:
— Чего ты как дура на свадьбе?
— Ой, господи, да что за люди слепые! — запела она медовым голосом. — Дальше своего носа не видят.
Ваня хмурился, а потом и вовсе не пришёл ночевать.
— У Славки засиделись, — буркнул утром. — Самогонка подвела.
Исчез тот весёлый моряк, что читал стихи и смешил до слёз. По дому ходил угрюмый, пропахший табаком и тоской мужчина. А свекровь только поощряла: «Ванюшенька, блинков покушай, Ванюшенька, котлетку. Кто тебя, милок, накормит, коли не мамка?» Всё оттирала она невестку, вклинивалась в любой разговор.
Как-то Лена, проходя мимо сельского клуба, увидела афишу: гастролирует московский ансамбль. Сердце ёкнуло. Робко попросила мужа сходить.
— Хочешь? — оживился он, и в глазах мелькнула искорка прежнего. — Сходим! Мам, отец, с Верой посидите?
— Вдвоём что ль? — фыркнула Зинаида.
— Ну да, мама. А ты с нами? — удивился Ваня.
— Вот ещё! Мне, старухе, по клубам шляться?
Лена нарядилась в лучшее платье, давно не чувствовала себя так легко. И Ваня в последнее время будто оттаивал, с дочкой играл. Может, правда, всё наладится?
В клубе на них все смотрели, шептались. И вдруг Лена услышала знакомый, раскатистый, заливистый смех. Это пришли местные девчата, цветущие, сильные, пышущие здоровьем и задором. И среди них — Варя. Та самая. Смеялась, запрокинув голову, над шутками какого-то парня. Лена украдкой взглянула на мужа. Он смотрел на ту, на Варево веселье, и взгляд его был таким… живым. Живее, чем за все последние месяцы. Желваки заходили на скулах, пальцы сжались в кулаки. Лена тихо забрала свою руку из его ладони и опустилась на стул.
Шли домой после концерта в гробовой тишине. Ваня курил, одну сигарету за другой.
— Ваня…
— М-м?
— Я подумала… Наверное, нам с Верой надо уехать.
— Куда? Как это?
— Домой, к морю. Я не могу больше видеть, как ты мучаешься. И я здесь чужая.
— Что за чушь? Твой дом теперь здесь! Хочешь, от родителей съедем…
— Я вижу, кого ты любишь. Отпусти нас. И будь счастлив.
— Да что ты городишь! — вспыхнул он, вырвав руку. — Кого отпустить? Не неси ерунды!
Но вечером, лёжа в темноте, сказал в потолок:
— Не выдумывай. Никого у меня нет. Тебя люблю и дочку. Забудь. Будем жить. Прости меня.
И будто вправду начали жить. Скоро купили маленький домик неподалёку. Лена вернулась на работу. Николай не отдал внучку в ясли — сам приходил, нянчился. Зинаида же внучку игнорировала, а невестку поносила на чём свет стоит, твердила, что та сына сгубила, приворожила. Зато Варе была рада, звала в гости, подгадывая визиты к приходу сына.
Потом случилась новая весть: Варя оказалась в положении. Зинаида ликовала.
— Чья ж, как не наша? — говорила она сыну.
— Мать, с ума сошла? — сурово пресек он. — Я к ней и не подходил. Кончай эти сплетни. У меня своя семья. Будешь так — и к тебе ходить перестану.
Зинаида плакала горькими, обиженными слезами.
— Для кого я её растила, лучшую-то? Пара бы вам была, а не с этой…
— Мама, «эта» — моя жена, — голос Вани стал тихим и опасным. — Я без них жить не могу. Не смей больше.
А вскоре и жених у Вари нашёлся, из соседнего села, увез её, полюбовно всё уладив. Говорили, Зинаида голосила тогда, будто по родному покойнику.
Лена же со временем расцвела, окрепла, отрастила длинную, тёмную косу. Но свекровь ненавидела её теперь ещё лютей, обвиняя в том, в чём только могла. Родился у Лены сын, Колька. И на этого внука бабушка не пришла взглянуть.
Так дети и росли, зная одну лишь дедову любовь.
Уже будучи при смерти, позвала Зинаида сына, прощения просила. Но на Лену так и не смогла взглянуть без ненависти.
— Уйди, — шептала она, отвернувшись к стене. — Не могу я на тебя… Извела ты его, извела. Счастливым не был.
— Не слушай, — утешал Ваня жену. — Характер у неё всегда был тяжёлый, а тут и возраст взял своё.
И никто не замечал, как порой Ваня замирал у окна, глядя вдаль, на дорогу, что вела в поле. И на лице его появлялась тихая, печальная улыбка, а в глазах — далёкая, недосягаемая грусть. Никто не видел, кроме Лены.
Она знала этот взгляд. Таким он смотрел когда-то на Варево веселье на деревенской улице. Заноза той, несостоявшейся, яростной любви так и осталась в самом сердце, глубоко и навсегда. Он выбрал семью. Поступил разумом, долгом, честью. Но сердце… материнское сердце Зинаиды, может, и чуяло правду той невесткиной тоски, да никто не верил, считая её просто злой, старой бабой.
А для мужа своего матери Лена так навсегда и осталась чужой. Чужой, которая подарила ему двух детей, делила с ним хлеб и соль, лечила его раны и грела постель в долгие зимние ночи. Чужой, которая одна понимала музыку его молчания и читала грусть в его глазах, когда цвели яблони, наполняя воздух горьковатым, прощальным ароматом уходящей юности.
И жизнь текла дальше, широкая и неторопливая, как река у края деревни. В ней были будничные заботы, смех внуков, первые морщины и седина у висков. Была тихая, выстраданная нежность, что крепче любой страсти. А та, другая любовь, так и осталась где-то там, в прошлом — яркой, неувядающей точкой, как та самая заморская наклейка на старом, пыльном чемодане. Воспоминанием. Мечтой о другой, неслучившейся жизни. Но эта, настоящая, с её тихими радостями и молчаливым пониманием, была тоже любовью. Просто другой. Не такой, как в песнях, зато настоящей, как земля под ногами, как крепкий хлеб, как яблоня у дома, что каждый год, несмотря ни на что, надевает свой белоснежный, благоуханный наряд, знаменуя неизбежное и прекрасное круговращение жизни.