Он так и не понял, почему остановился. В тот миг не было ни внезапного озарения, ни всплеска сострадания, ни даже отчетливого осознанного решения. Его тело, казалось, среагировало само, словно повинуясь давно забытому, стертому ритму. Машина, эта идеально отполированная, пахнущая кожей и воском крепость, тихо вздохнула и прижалась к обочине рядом с одинокой фигурой. Для него автомобиль всегда был продолжением дома, а может, даже более того — продолжением его самого. Это была тщательно выверенная вселенная, где он устанавливал законы. Если в квартире еще мог воцариться творческий или просто человеческий беспорядок по вине жены и сына, то здесь, в салоне, царил его абсолютный космос. Он сам отвозил железного коня на мойку, стоял рядом, придирчиво осматривая каждый сантиметр, каждую складку на сиденьях. Его требования к семье — не есть, не пить газировку, не оставлять крошки, не ставить сумки с острыми углами на обивку, не болтать ногами в грязной обуви — казались им абсурдным тиранством, и многие совместные поездки заканчивались молчаливым напряжением или откровенными перепалками. Этот порядок был его щитом, его способом говорить миру: «Я все контролирую». А в тот вечер щит дал трещину.
— Девушка, вам куда?
Он увидел ее за несколько сотен метров — маленькую, съежившуюся от холода точку под тусклым светом автобусной остановки. Поздний ноябрьский вечер дышал ледяной сыростью, редкие проезжающие машины лишь подчеркивали безлюдье. Она стояла, прижав к груди какой-то нелепый объемный предмет, и в ее позе читалась такая беспомощная отрешенность, что его рука сама потянулась к рычагу поворотника. Машина мягко замерла рядом. Сквозь приспущенное стекло пахнуло влажным морозцем.
— Вы в какую сторону едете? — ее голос прозвучал глухо, словно сквозь вату.
Она наклонилась, и свет салонной лампы выхватил из темноты лицо — молодое, очень бледное, с размытыми тенями под глазами. Глаза, покрасневшие и влажные, смотрели невидяще. На щеках поблескивали высохшие дорожки, а губы слегка дрожали.
— Я на Московскую, вам по пути?
Она не ответила, лишь молча потянула ручку двери и буквально ввалилась на пассажирское сиденье, утягивая за собой тот самый странный предмет. Холодный воздух ворвался внутрь. Он машинально прибавил печку, отмечая про себя, что она ставит на пол сумку, а не вездесущую, как он опасался, влажную обувь. Но что это за сумка? Матерчатая, потертая, с отчетливыми, выцветшими от времени портретами… Сердце екнуло смутным, далеким воспоминанием.
— Вам куда именно на Московской? — переспросил он, отрывая взгляд от неожиданного артефакта и возвращая его к пассажирке.
Ее тонкие пальцы, покрасневшие от холода, нервно теребили край куртки. Сумка лежала на коленях, и теперь он разглядел ее четче: Алла Пугачева в огромных очках и молодой, улыбчивый Валерий Леонтьев. Эхо восьмидесятых. Звук кассетного магнитофона, запах школьной раздевалки.
— Я с вами выйду, — пробормотала она, тяжело, с надрывом вздохнув и начиная шарить по карманам в поисках платка.
— У вас что-то случилось? — вопрос прозвучал автоматически, по шаблону вежливости, но внутри тут же взбунтовалась привычная рациональность. Зачем ввязываться? Не его проблемы. Совершенно не характерно для него, человека, выстраивающего жизнь по четким, не терпящим чужих эмоций, графикам.
— Меня мама из дома выгнала.
Он молча качнул головой, глядя на убегающую вперед темную ленту асфальта. В голове сами собой стали строиться типичные сюжеты: любовник старше, семейный, вероятная беременность, скандал. Или воровство. Или наркотики. Стандартный набор родительского кошмара.
— Почему? — все же выдавил он, чувствуя, как колея чужой драмы затягивает его против воли.
— Она узнала, что у меня есть… что я встречаюсь. Не так, как она одобряет.
— Любовник намного вас старше? — сформулировал он самый очевидный, по его мнению, вариант.
— Почему старше? — в ее голосе прозвучало искреннее, почти детское удивление, и он с уколом стыда понял, что поторопился с ярлыком. — Он мой одноклу… однокурсник. Я на третьем курсе учусь.
— Вы… — он запнулся, подбирая деликатные слова для следующего очевидного вопроса. Невинность давно стала относительным понятием, но для некоторых родителей…
— Что? — она снова вздохнула, и этот звук, полный безысходности, заставил его напрячься, ожидая слез.
— Почему ваша мама так… резко отреагировала? Ну, встречаетесь вы с юношей, и что? Сейчас это не редкость. Вы же друг друга любите?
— Нет.
— Нет? — он не смог скрыть удивления. Готов был прочесть нотацию о важности чувств, о том, что связь без любви — пустое дело, но вдруг, как тень, в памяти мелькнуло лицо Кристины, той самой, из далекой юности, и слова застряли в горле. Он прикусил язык. Кто он такой, чтобы судить?
— Нет, — повторила девушка, глядя в темное окно. — Мама у меня… из другого времени. Она всегда говорила, что это должно быть только с одним человеком и только после того, как все будет официально. Я думала, это уже не так важно. Разве не так?
Она повернулась к нему, и в ее взгляде была чистая, незамутненная детская мольба, ожидание подтверждения, что мир устроен проще, чем ей внушали. Этот взгляд обезоружил.
— Конечно, не так важно в том смысле, что вы сами вправе решать, — осторожно сказал он. — Вы сейчас к нему, к этому юноше?
— Нет, — снова это короткое, как удар, «нет». — Он в общаге живет, там не пустят на ночь.
— К подруге? Может, у вас есть тетя, бабушка?
— Нет.
— Так куда же вы направляетесь?
— Не знаю, — она бессильно пожала плечами, и этот жест, полный инфантильной растерянности, вдруг страшно разозлил его. Не на нее, а на всю эту ситуацию, на глупую, жестокую безалаберность.
— Что за безответственность! — его голос прозвучал резче, чем он планировал. — На улице ночь, холод, а вы «не знаете»! Набирайте адрес матери. Я вас разворачиваю и везу обратно.
— Но она же…
— Ваша мама, скорее всего, уже обзвонила всех, кого можно. Телефон у вас, наверное, выключен?
Она испуганно засопела, точь-в-точь как его Марк в детстве, когда был пойман с поличным на разбитом окне или двойке в дневнике. Этот звук, такой знакомый и родной, неожиданно смягчил его.
— Включайте. Сейчас же.
Она послушно достала из кармана телефон. Экран вспыхнул, и почти мгновенно аппарат завибрировал отчаянной мелодией. Она робко поднесла его к уху. И даже не нужно было быть телепатом, чтобы понять, что творится на другом конце провода. Громкий, срывающийся на крик женский голос был слышен в тишине салона. Сначала — истеричная радость, что жива, потом — поток упреков, обвинений, и наконец — железный, не терпящий возражений приказ немедленно возвращаться. Девушка лишь кивала, бормоча «да, мам» и «прости, мам».
— Вот видите, — сказал он, когда разговор, наконец, закончился. — Все решаемо. Дайте адрес.
Она молча продиктовала улицу и номер дома в том же районе. Он кивнул и повернул на нужном перекрестке. Тишина в машине стала уже не неловкой, а почти мирной. Его взгляд снова упал на сумку.
— Откуда у вас эта… реликвия? — не удержался он.
— О, это? — она наконец оторвалась от созерцания своих коленей и слегка оживилась. — Я нашла ее на антресолях у бабушки. Она, правда, классная? Стиль ретро.
— Более чем, — он не сдержал улыбки. — У меня в детстве была точь-в-точь такая. В музыкальную школу с ней ходил. В ней идеально помещались ноты, тапки для сменки, да и подраться после уроков было удобно — мягкая, но увесистая.
Она рассмеялась — коротким, счастливым смешком, который совершенно преобразил ее заплаканное лицо.
— У вас есть пакет? Просто любой?
— В багажнике найдется, а что?
— Я сейчас переложу свои вещи в пакет, а сумку… я хочу отдать ее вам. В знак благодарности.
— Не стоит, что вы, — запротестовал он автоматически, но внутри что-то екнуло. Ему, невероятно, отчаянно захотелось эту сумку. Не как вещь, а как ключ. Ключ к тому мальчику, который когда-то бегал с ней по улицам, а не сидел за рулем, отгородившись от мира списком правил о чистоте салона.
— Стоит, — настаивала она, уже раскрывая молнию. — Если бы не вы, я бы, наверное, до утра на этой остановке просидела или куда-нибудь в подворотню пошла. Вы… вы вернули меня домой. В прямом смысле.
Он не стал больше спорить. Остановился у тротуара перед указанным многоэтажным домом, вышел, открыл багажник, достал чистый пакет из-под автоаксессуаров. Она быстро и ловко переложила в него какие-то мелкие вещи, свернутую кофту. Пустая сумка обрела прежнюю форму. Она протянула ее ему.
— Спасибо, — сказала она просто и искренне.
— Берегите себя, — ответил он. — И поговорите с матерью. Спокойно.
Он ждал, пока она скроется в светящемся прямоугольнике подъезда, и только тогда тронулся с места. На пассажирском сиденье лежал подарок. Ткань была прохладной на ощупь, фактурной. Он провел по ней ладонью, и в ушах отдаленно зазвучали гитарные проигрыши «Арлекино» и синтезаторные волны «Дельтаплана».
Дорога домой показалась ему иной. Знакомые улицы текли за окном, но внутри было странное, непривычное чувство легкой взволнованности, будто он привез с собой не просто старую сумку, а капсулу времени.
Ключ повернулся в замке, и дом встретил его привычным звуковым фоном: стук клавиатуры из кабинета и приглушенные звуки игры из-за двери сына. На пороге кухни его ждала жена.
— Марк опять в школе конфликт устроил, директор звонил, — сказала она без предисловий, не отрывая взгляда от экрана ноутбука на кухонном столе. — Ужин в духовке, гречка с котлетой. У меня завтра сложное заседание, материалы допоздна. Посуду, пожалуйста, сам.
Раньше такие реплики вызывали в нем мгновенную волну раздражения. Он тоже приходил с работы, уставший, он тоже хотел тишины и порядка, а не очередного отчета о проблемах, которые, как ему казалось, можно было решить проще и без его участия. Ее вечная занятость чужими судьбами, ее борьба за справедливость в мелких, как ему виделось, вопросах, ее бесконечные клиенты, благодарные лишь коробками дешевого чая и конфетами, — все это он считал напрасной тратой сил. Но сегодня…
— Марина, — он подошел сзади, положил руки ей на плечи. Они были напряжены. — Мариш, я тебя люблю.
Она замерла на секунду, затем откинулась на спинку стула, позволив ему обнять себя, и запрокинула голову. Он поцеловал ее в макушку, вдохнул знакомый запах шампуня и усталости.
— И я тебя, — она потянулась и быстро, почти мимоходом, коснулась губами его губ. — Прости, не до сантиментов. Дай закончить этот пункт.
Он отпустил ее. Разогрел ужин, съел его, стоя у окна и глядя на огни города. Помыл тарелку и сковородку, тщательно вытер их. Потом взял сумку и понес в гостиную, где мягко светил торшер.
Он устроился в кресле и рассматривал ее. Пугачева смотрела на него с вызовом, Леонтьев — с беззаботной улыбкой. Он осторожно расстегнул молнию. Внутри пахло старым домом, бабушкиным сундуком — пылью, нафталином и чем-то еще, неуловимо сладким. Он засунул руку внутрь, будто надеясь найти там прошлое. И нашел. Не ноты Черни, конечно, и не учебник по сольфеджио. Он нашел того самого соседского мальчишку, Славика, с которым они дрались на пустыре, валялись в сугробах, строили шалаши. Нашел себя — не блюстителя чистоты, а человека, способного на спонтанный, может быть, даже глупый поступок просто потому, что кто-то стоит в темноте и плачет.
Он достал телефон, долго искал в мессенджере нужный контакт — связь сохранилась, но молчала годами. Написал: «Славик, привет. Ты помнишь, как мы в том далеком восемьдесят пятом году из-за горки из ледяных глыб во дворе дрались? И ты меня тогда так ловко в сугроб закатал, что я весь в снегу был, как пирог в муке. Я тогда нос разбил. Так вот, я требую реванша. Пусть и с опозданием в тридцать с лишним лет».
Ответ пришел почти мгновенно: «Валер, это ты? С ума сошел? Или это не ты, а твой аккаунт взломали? Реванш только на борще и домашних котлетах. Или ты уже совсем от жизни отстал?»
Он рассмеялся, громко и радостно, как не смеялся много лет. Звонкий, мальчишеский смех эхом отозвался в тихой комнате. Он поймал себя на мысли, что не будет завтра устраивать Марку разнос за драку. Будет разговаривать. Спросит, что случилось. Попробует понять. А еще он подумал, что завтра утром, за завтраком, спросит Марину не о деле, а о ней. Как она себя чувствует. Не болит ли голова от этой вечной работы. Не хочет ли она в выходные просто так, никуда не торопясь, съездить за город.
Он аккуратно сложил сумку, погладил ее по потертому боку и поставил на книжную полку, на видное место. Не в шкаф, на антресоли, не в кладовку. Рядом с дипломами, фотографиями и другими символами своей взрослой, выстроенной жизни.
Поздно. Пора спать. Он выключил торшер и пошел в спальню. Темнота за окном была уже не враждебной, а просто ночной. Глубокой, спокойной, укрывающей город, как большое одеяло. И где-то там, в ее глубине, одна девушка, наверное, уже мирилась с матерью, а один бывший мальчишка Славик улыбался, читая странное сообщение. А он, Валерий, шел к жене с новым, тихим знанием: иногда, чтобы вернуться домой по-настоящему, нужно сделать крюк, остановиться на пустой дороге и впустить в свой безупречный салон немного чужого, нелепого, живого хаоса. И найти в нем давно забытый собственный смех.