Поженились мы с Феденькой без всякой пышности и торжественности, без громогласных маршей и толп гостей. Решение наше было тихим и обоюдным, как первое дуновение осеннего ветра, предвещающего долгие вечера и разговоры у печки.
– Вот еще, такие деньжищи на ветер пускать, – сказала нам в тот вечер моя бабушка, Клавдия Степановна, поправляя наколку на седых волосах. – Ты, внучка, сделай по-моему: возьми банку трехлитровую, машину и Федора (именно в таком, строго выверенном порядке она всех перечислила) и объезжай родню. Пусть деньги в банку вам кидают, дарят, значит. А вы лучше куда-нибудь махните, мир повидаете. Нечего за один день прожирать то, на что полгода вдали от дома можно продержаться. Да еще бонусом на пьяные, искривленные улыбки смотреть – так, что ли?
Федор покраснел, рассмеялся смущенно и звонко, и спросил, искренне не понимая:
– Бабушка, а с банкой-то зачем? Пусть в конвертах дарят, как люди положено делают!
– Дурень малолетний, – улыбнулась в ответ Клавдия Степановна, и в глазах ее вспыхнули веселые искорки. – В красивый конверт тебе пару сотенных бумажек положат и будь здоров. А в банку, в эту прозрачную пустоту, посовестятся кидать так скудно. Слыхано ли дело, сироту обделять! А ты еще представь, Марьяна, – повернулась она ко мне, – украдут твою туфлю и заставят какого-нибудь бедолагу из нее же пить. Это ж «скорую» сразу вызывать, с твоей-то ножкой! – так нелогично и с невозмутимым видом закончила свою речь бабушка, пообещав тут же лично обзвонить всех тетушек и дядюшек. Я представила себе это действо – меня, в нелепом платье, с огромной стеклянной емкостью в руках, – и почувствовала себя внезапно нищенкой, выпрашивающей милостыню. Нищенкой с большими, недамскими ступнями и внушительными, пышными формами, далекими от хрупких идеалов.
Федор, предатель, тихо хихикал в кулак, а я закипала молчаливым негодованием. Ножка у меня и правда была далека от миниатюрности, стыдно даже произнести размер, да и я сама никогда не походила на хрупкое создание из сказки. Но так хотелось мне в белом, облачном платье покрасоваться, как же хотелось! И торт многоярусный снился по ночам, и первый танец под тихую мелодию, и бокалы, звонко сталкивающиеся в воздухе. Хотелось, одним словом, немножко волшебства, немножко кино.
– Ну, смотри, – не унималась бабушка, будто читая мои мысли. – Вот моя соседка по лестничной площадке. Кредит на свадьбу взяли, в долги как в шелковые одежды окунулись. Еще не расплатились, а молодые уж разбежались, будто их ветром разнесло. Или вон на свою подружку глянь – нет, чтобы машину купить или комнатушку какую обставить, все за день спустили, словно воду в песок. Это даже хуже баловства. Мы соберемся, стол накроем скромный, душевный, посидим тихо, да разговоры хорошие поговорим. И не плачь ты, будет тебе и торт, и платье – особенное.
Я ее понимала. Понимала всей душой. Она меня одну растила, с дедом разошлась еще тогда, когда мама моя маленькой была. Бабушка гордая, непреклонная, от алиментов отказалась наотрез – плохо они расстались, со скандалом и горечью. Вот и швырнула необдуманные слова в пылу ссоры, а потом уж не могла на попятную пойти, назад дороги не было. Тяжело ей пришлось, невыносимо порой, но вырастила дочь, замуж выдала, и со мной, когда я появилась, помогала без устали. А потом случилось то, чего она до сих пор, спустя столько лет, простить себе не может. Часто она мне рассказывает о том дне, и каждый раз, словно в первый, голос ее дрожит, а на морщинистые щеки наворачиваются слезинки.
– Пришла я тогда с работы, смертельно уставшая, – начинала она, и мир вокруг будто замирал. – Смотрю, а Олечка моя, твоя мама, какая-то нервная, вся на иголках, расстроенная. Спрашиваю, что случилось, а она мне жаловаться, мол, Станислава сегодня в ресторан пригласили, да и ее тоже, праздник у них на работе. А дочку, тебя то есть, она боится оставить одну, вдруг животик разболится или ушки. А я, дура старая, уговорила ее, сказала: «Иди уже, пока Марьяна не проснулась, я побуду с ней, все будет хорошо». Не даром тебя так назвали, спать ты всегда любила, сладко так, посапывая. Олечка так обрадовалась, платье новое надела, шелковое, голубого цвета, накрасилась быстро, румяна нанесла. И все тебя на руки хотела взять, прижать. А я ей сказала: «Иди уже, а то опоздаешь, пока Марьяна не проснулась». А Оля все так руки тянула к твоей кроватке…
Бабушка всегда начинала плакать, дойдя до этого момента. Я ее успокаивала, как могла, гладила по спине, твердила, что никто не мог знать, что родители так нелепо, так глупо погибнут, попав под машину. Странное выражение, конечно – «погибнуть глупо». Разве может смерть быть умной? Но это так, к слову. Бабушка мне не раз говорила сквозь слезы, что наверняка совершила в жизни какие-то жуткие ошибки, раз судьба во второй раз привела ее к подобной ситуации – ребенка одной поднимать. Даже к более жестокой и ужасной, потому что горе было двойным. Она все пыталась разобраться в клубке своей жизни, найти ту злополучную ниточку, где она сделала неверный поворот, и никак не могла этого понять. Надо мной тряслась, страшно ей было до дрожи: а вдруг и с ней что-нибудь случится, и тогда мне куда? Родни-то много, она широкая и ветвистая, но это когда все хорошо и радостно. А когда несчастье, черное и безгласное, стучит в дверь, многие ли приходят на помощь? Боялась она, ужасно боялась, но головы не теряла. Запрятала свое горе и ужас поглубже, в самый дальний угол души, и воспитывала меня спокойно, не впадая в истерику, с бесконечной любовью, но и с необходимой строгостью. Я любила ее всей душой, люблю и сейчас. Обижалась порой на судьбу-злодейку, что родителей лишила, но за бабушку, за ее тепло и стойкость, всегда благодарила безмолвно звездам. Не всем так везет, как мне.
Федора бабушка приняла сразу, без раздумий. Она вообще у меня удивительная, людей чует, как редкий зверь. Сама смеется, говорит, что нюх у нее, как у старой волчицы, из песенки – плохих людей она за версту вынюхивает. Сколько раз я поражалась этому ее необъяснимому качеству. Часто бывало: скажет, не нравится ей этот человек, хоть он и любезен, и не слащав, а что-то отталкивает, холодком веет. Или же наоборот: посмотрит на какого-нибудь матершинника, буйного с виду, вроде бы «колючего», а сама и говорит: «Вот с этим хоть в разведку, хоть в ресторан». Под рестораном она понимала все радостное, светлое, что случается в жизни, и часто твердила мне, что в веселье, в празднике люди познаются лучше и вернее, чем в горькой беде.
Я ей сначала не верила, отмахивалась, считала предрассудками. Но потом… Потом был тот случай. Дружила я в школе с одной девочкой, не разлей вода были. Она у меня дома постоянно гостила или я у нее, такая любовь и дружба – словами не передать. А бабушка моя ее почему-то не жаловала, морщилась, когда та входила в дом, и тихонько меня предупреждала. Я обижалась, горячо спорила, говорила, что бабушка уже старая и ничего в настоящей, юной дружбе не понимает. А она лишь хмыкала в ответ и повторяла свое заветное: «Вот увидишь, внучка. Увидишь все сама». Увидела. И очень скоро. Купила мне бабушка однажды блузку. Как прозаично звучит – просто блузка! Но это было нечто неземное: кипенно-белое, воздушное и легкое, будто сплетенное из утреннего тумана и солнечных лучей. В ней я чувствовала себя другой – легкой, парящей, прекрасной. Бывают такие вещи на свете – они не просто одежда, они словно улучшитель не только внешности, но и самой души, настроения. Счастливые вещи, так я их мысленно называла. И вот пришла я в этой блузке в школу. Все ахали, восхищались, а Лидка – та самая подружка – больше всех. Гладила материю тонкими пальцами и трещала без умолку: какая чудесная блузка, какая я в ней красивая, прямо принцесса. В тот день у нас была физкультура. Мы, как всегда, переоделись в раздевалке в свои спортивные формы. А после урока, когда мы влетели обратно в тесную, пропахшую потом комнатушку, я сразу увидела на полу, посреди кафеля, свою истерзанную блузку. Она была порвана в клочья, серая от грязи и пыли, с оторванными, потерявшимися пуговицами. Я даже не заплакала от горя. Просто не могла глаз оторвать от этого жалкого, униженного лоскута. Меня мгновенно поглотило такое густое, черное отчаяние, что даже слезы сквозь эту ледяную броню не могли просочиться. Я просто окаменела, а внутри, в самой глубине, зрел и копил силы немой, оглушительный крик. Девочки окружили меня, стали утешать, гладить по голове, говорить, что найдут, кто это подлое дело совершил. Я их не слушала, просто смотрела на пол, на белое, ставшее грязным. И вдруг, сама не знаю почему, я резко подняла голову и увидела, что Лидка довольно улыбается. Злобно так, но весело, и смотрит мне прямо в глаза, не таясь, не отводя взгляда. Ей не просто захотелось сделать мне больно, совершить гадость. Ей захотелось, чтобы я поняла. Все про нее поняла. Зачем ей это было нужно – загадка. Я так прямо у нее и спросила, голосом, похожим на скрип ржавой двери. Конечно же, она стала все отрицать, глаза округлила в наигранном непонимании. Взгляд и ту злорадную улыбку видела только я одна. Да и как я могла что-то доказать? Мы с ней, естественно, перестали общаться, дружба рассыпалась в прах. А я с тех самых пор в бабушкин «нюх» уверовала безоговорочно. И он не раз меня спасал впоследствии от многих неприятностей и разочарований. Вот и замуж я изначально собиралась не за Федора. Был у меня другой кавалер, говорил красивые слова, клялся в любви, на руках пытался носить, да не смог – говорю же, девушка я весомая, во всех смыслах. И вот бабушке он, с первого взгляда, показался гниловатым внутри, пустым. Я ее слушала вполуха, да не слышала. А случай, как водится, все расставил по своим местам. Заболела я серьезно, воспаление какое-то коварное. Больница, операция, долгое восстановление. Бабушка с ног сбивалась, бегая между работой, моей палатой и домом. Я думала, что Владик, тот самый кавалер, будет навещать меня, поддерживать. Ведь болеть – это так тоскливо и страшно, особенно когда ты одинока. Но он лишь позвонил разок и сказал, что друзья зовут его на море, на долгожданный отдых, и ему неудобно им отказывать. И уехал. В самый трудный момент.
– Все поняла теперь? – спросила тогда бабушка, сидя на краешке больничной койки.
– Конечно, – сквозь предательские, горькие слезы ответила я и отвернулась к стене, не желая, чтобы она видела мое унижение. Она и так все поняла, лишь тяжело вздохнула и заговорила о чем-то отвлеченном, о погоде за окном, о новом варенье.
Владику я потом сказала, что лучше бы нам не тратить друг на драгоценное время. Он не понял, обиделся страшно, даже напился и приходил выяснять отношения, называл бабушку старой ведьмой, которая разрушила нашу «светлую любовь». В том, что он бросил меня одну в больнице, он не видел ничего предосудительного: я же под присмотром врачей была, а он там зачем? Да и вправду, зачем? И в моей жизни тем более. С Федей я познакомилась позже, уже на работе. Смеялись над нами некоторые, недобрые люди. Я – высокая, статная, он – пониже меня, худощавый, казалось бы, щуплый. Шептались за спиной, гадости говорили. Но Федор как-то раз просто внимательно, долго и молча посмотрел на самых ярых обидчиков – и они почему-то засмущались, потупили взоры, слова свои грязные словно проглотили и больше никогда не отпускали колкостей в наш адрес. Когда я бабушке эту историю рассказала, она лишь усмехнулась и предположила, что Федя очень уж умеет людям молча, одним лишь взглядом, показать возможные варианты развития событий, если те перейдут грань.
– Это как? – спросила я, не понимая.
– А вот смотри, – ответила бабушка и пристально, не мигая, уставилась на нашу старую кошку, Маньку. Та была существом придуршлым и милым, бегала за своим хвостом в почтенном возрасте, как маленький глупый котенок. И вот бабушка смотрела на нее, а кошка вдруг вскочила, зашипела и принялась высоко подпрыгивать, словно пытаясь поймать в воздухе что-то невидимое, но очень желанное. У меня во рту пересохло от внезапного, леденящего ужаса.
– Ты как это сделала? – прошептала я, и мне показалось, будто я вижу бабушку впервые в жизни. – Почему ты мне раньше такое не показывала?
– А ты не просила, – нагло и весело соврала она. Я ведь сотни раз просила ее объяснить, как она людей разгадывает с полувзгляда. Но тут не человек, а кошка, и ведет себя более чем странно.
– Что ты с ней сделала? – повторила я.
– С ней? Ничего! Просто очень ярко представила, как у нас по полу мышь серая шныряет, – улыбнулась бабушка, а у меня по спине пробежали мурашки. Неужели она… ведьма?
– Это просто, если потренируешься, и у тебя получится, – сказала мне Клавдия Степановна уже серьезно и рассказала историю. Оказывается, когда она была совсем маленькой и долго, тяжело лежала в больнице, с ней в палате доживала свой век одна древняя, мудрая старуха. Та от скуки и тоски и научила ее этой премудрости – показывать и видеть мысленные образы, особенно яркие, особенно сильные.
– Помнишь свою подружку, ту самую, которая блузку тебе испоганила? Ух, как же мне ее в тот момент… – бабушка даже губу прикусила, вспоминая давний гнев. Оказывается, та блузка и ей сильно приглянулась, запала в душу. – Она, когда на тебя смотрела восхищенно, я ясно видела, как она мысленно выливает на тебя целый пузырек зеленки, мажет тебя липкой грязью и отрезает тебе косы. Ужасное зрелище.
– Какой кошмар! Почему ты мне тогда не сказала?
– А ты бы поверила?
Я ответила, даже не задумываясь, честно:
– Нет. Ни за что.
– Вот я и молчала. Хочешь, расскажу, что у того твоего Володи на уме в последний ваш вечер плавало?
– Нет! – почти вскрикнула я.
– Вот поэтому я только теперь тебе это и открываю. Ты у меня уже взрослая, самостоятельная и немножечко, хоть краешком души, поумневшая, – улыбнулась бабушка, но учить меня своему умению наотрез отказалась.
– Нельзя мне, не мое это дело – учить. Надо будет – найдешь свою наставницу, свой путь.
– Уууу, – протянула я разочарованно, уже представив, как буду читать мысли всех вокруг.
– Не мысли, дурочка моя, а только самые яркие, цветные образы. Да и видны они не всегда и не у всех, – утешила меня бабушка и, будто спохватившись, заговорила о свадебном платье. – А платье я тебе все же подарю. Даже частично белое будет. Сюрприз.
– Вдруг не понравится? – засомневалась я. – Такой день испортить…
– Понравится. Чем хочешь, могу поклясться.
И бабушка, как оказалось, жестоко ошиблась. Платье мне не просто понравилось. Оно меня очаровало, околдовало, ошарашило и влюбило в себя с первого же мига! Верх был тот самый – кипенно-белый, воздушный, нежнейший, словно сотканный из воспоминаний о той самой блузке из далекого детства. Ткань тонкая, струящаяся, какая-то ранимая и живая. Я не знаю, как описать это щемящее чувство, когда смотришь на вещь и понимаешь, что она – часть тебя, часть твоей души, и слезы благодарности наворачиваются на глаза сами собой. А вот юбка… Юбка была длинная, до самого пола, широкая, цыганская, буйная и разухабисто-радостная – ярко-алая, как первая капля крови или как спелый мак. И вся она была покрыта диковинным, мелким, словно рукописным узором. Присмотревшись, я различила там крошечных людей, танцующих в хороводе, бегущих зверей, невиданные цветы и даже натюрморты с фруктами. Мне показалось, что если я покружусь в этом платье, на разлетающейся юбке можно будет прочесть множество удивительных историй, словно в старинном волшебном фонаре, проецирующем сказки на стены.
– Где ты такое сокровище взяла? – смогла я наконец вымолвить, когда отдышалась от восторга.
– Сшила одна знакомая, давняя, – уклонилась от прямого ответа бабушка, и в глазах ее мелькнула тень тайны.
Свадьбу нашу мы назначили на последний день октября. От идеи с объездом родни с банкой отказались, посчитав ее все же слишком экстравагантной. Решили: устроимся на новом месте, в съемной, но уже нашей квартирке, разберем вещи, вымоем до блеска полы, а потом будем приглашать гостей постепенно, не всех разом, человек по десять-пятнадцать. Я мысленно нарисовала себе график этих визитов и слегка ужаснулась: родни у меня, дальней и близкой, было превеликое множество.
Все прошло так, как и предполагала моя мудрая Клавдия Степановна: скромно, но от всего сердца. Родители Феди встречали меня сдержанно, я видела, как они меня разглядывают, и понимала причину их смущения – не такую невестку хотели они для своего тихого, немного скромного сына. Они, наверное, пытались его отговорить, но, увидев его непреклонность, смирились с его выбором – с высокой, яркой, пышной девушкой, которая вот-вот станет частью их семьи. Не буду подробно описывать тот день – он был похож на тысячи других свадеб: волнение, мелкие суетливые неприятности, дрожащие руки и тот самый, главный, долгожданный и оттого немного пугающий ответ – «да». Я и сейчас плохо помню все детали того дня. Наверное, потому, что то, что случилось уже глубокой ночью, в самом конце праздника, навсегда затмило собой все предыдущие события, отложившись в памяти ярким, огненным пятном.
Мы вызвали такси и ждали около уже потемневшего, затихшего ресторана. Устали все страшно, вымотались эмоционально. Решили: на первой подъехавшей машине уедут Федины родители, на второй – бабушка, а мы с мужем подождем последнюю, свою. План сработал лишь отчасти. Родители мужа благополучно отбыли, помахав нам из окна. А мы втроем – я, Федя и бабушка – все стояли и стояли на опустевшей улице. Такси не ехало. Телефоны у всех почему-то разрядились почти одновременно, ресторан закрылся наглухо, выключив и последние фасадные огни. Мы стояли в наступающей темноте, уже начав зябнуть, хотя октябрьская ночь была на удивление мягкой, почти летней. Я хорошо помню, как все началось. Сначала порыв внезапного, теплого ветра закружил у наших ног воронку из опавших листьев, потом швырнул эту разноцветную круговерть прямо на нас и умчался в черноту переулка. И на опустевшей, темной улице появилась она – черная, почти невидимая в темноте собака. Она бежала, заметно припадая на переднюю лапу, тихо скулила и в панике оглядывалась назад. Увидев нас, она завыла коротко, отчаянно и неожиданно ловко, словно тень, юркнула мне под развевающийся подол алой юбки, легла на мои ноги, прижавшись всем телом, и задышала тяжело, горячо и часто.
– Это еще что за… – начала я, но не успела договорить. Я увидела их. Трое. Высокие, широкоплечие, движущиеся с той размашистой, уверенной походкой, что не сулит ничего хорошего. Я почувствовала, как сердце мое замерло, словно птица в капкане, затихло от холодного, пронизывающего ужаса. Будто боялось своим громким, предательским стуком привлечь их внимание. Не помогло. Они нас уже заметили. И вот тогда со мной случилось нечто необъяснимое. Время… оно внезапно замедлилось. Стало густым, вязким, тягучим, как мед на сильном морозе. Подобное я чувствовала лишь однажды – перед той самой операцией, когда тебя везут на каталке по бесконечным, сияющим холодным светом коридорам. Когда понимаешь, что можешь не проснуться, и воздух вокруг загустевает, отказываясь входить в легкие, горло сжимает невидимый обруч, и каждый вдох дается с мучительным усилием. Все вокруг наполняется тонкими, липкими нитями, и чувствуешь себя маленькой, беспомощной мухой, попавшей в паутину. Точно такое же состояние накрыло меня в ту свадебную ночь. Парни медленно, будто под водой, приближались к нам. И я вдруг УВИДЕЛА, что они собираются с нами сделать. Я видела, как Федю бьют по лицу, как он падает, и его головой с размаху ударяют о железную урну. Видела, как бабушка кричит хрипло и ее бьют кулаком в живот, заставляя замолкнуть. Видела, как мне грубо задирают юбку, вытаскивают оттуда трепещущую собаку, хватают ее за задние лапы и с диким, тупым размахом швыряют об кирпичную стену. Видела, как они рвут на мне мое чудесное платье, срывают белый, нежный верх и втаптывают его в грязь подошвами тяжелых ботинок, елозят по этой священной для меня белизне… Я не смогла смотреть дальше. Слепая, всепоглощающая ярость, смешанная с леденящим страхом и болью, затопила меня с головой. Я попыталась закричать, позвать на помощь, но горло было намертво перекрыто той самой невидимой, удушающей слизью, язык присох к небу. И в этот миг отчаяния я вдруг с невероятной ясностью поняла: кроме меня, здесь и сейчас, никто с этим не справится. А что я могу? Что я, большая, но всего лишь девушка, могу сделать против трех крепких, озверевших мужчин? И мысль, яркая, как молния, пронзила мозг: если бы могла, я бы схватила их за волосы и с диким, первобытным наслаждением стукнула бы их лбами друг о друга! Вот так! Чтобы аж искры из глаз посыпались!
И бабушка засмеялась. Звонко, раскатисто, будто сорвав с цепи время, заставив его снова течь привычно, быстро. И я увидела, что трое крепких парней неуклюже валяются на асфальте, тихо, недоуменно матерились и стонали, хватаясь за головы. Федор стоял, широко раскрыв глаза, и смотрел то на меня, то на бабушку, то на незнакомцев, которые, по всей видимости, внезапно и синхронно стукнулись лбами с такой силой, что попадали без чувств.
– Шли бы вы, ребятки, пока целы, – крикнула им бабушка, а потом добавила такую витиеватую, забористую и грубую ругань, от которой я сама покраснела, а тех парней будто кипятком ошпарило. Они вскочили, как ужаленные, и, спотыкаясь и пошатываясь, растворились в темноте переулка, словно их и не было.
– Что это было? – спросила я бабушку, и голос мой звучал чужим, прерывистым.
– Ты меня спрашиваешь? Я-то здесь при чем? Это ты сама все сделала, родная, – она рассмеялась снова, нагнулась и бережно вытащила из-под моего подола черную, дрожащую собаку. – Ну вот ты какая, Наставница. Оригинальный способ выбрала, ничего не скажешь!
– Ты с ума сошла? Стресс, шок? Федя, вызывай «скорую»! – забеспокоилась я, не в силах осмыслить произошедшее. Я начинала смутно понимать, что мы только что избежали чего-то по-настоящему страшного, способного сломать не одну жизнь. И мне казалось, что бабушка этого просто не выдержала, ее разум не справился.
– Телефоны не работают, а мое такси уже близко, – спокойно, будто обсуждая прогноз погоды, сказала Клавдия Степановна. – А вам, детки, придется пешочком домой добираться. Ваша машина не приедет, да и с собакой вас вряд ли кто возьмет. – Она произнесла это так просто, что мне снова стало жутко. Я смотрела на нее и понимала, что не знаю эту женщину. Совсем. Кто она на самом деле?
– Собаку называй сама, имя придет, – продолжала бабушка, садясь в подъехавшую, как по волшебству, машину. – А дальше все будет уже намного проще. Потому что начало положено. – И с этими словами, махнув нам рукой, она уехала в ночь. Я в полной растерянности посмотрела на Федю. Мой муж, мой тихий, скромный Федя, улыбнулся мне своей теплой, спокойной улыбкой, взял за руку и сказал мягко: – Не спеши понимать. Все поймешь, когда придет время. Главное – не бойся.
Собака уже не скулила. Она с любопытством обнюхивала узоры на моей алой юбке, будто читая там какую-то свою, звериную историю. И в этот момент я вдруг, с абсолютной уверенностью, поняла, как нужно назвать это странное, внезапно ворвавшееся в нашу жизнь существо. Джина. Именно так. Как дух из старой лампы, призванный в момент отчаянной нужды.
– Джина, домой, – сказала я ей тихо, и лишь тогда ощутила, насколько смертельно устала. Федор обнял меня за плечи, и мы пошли. Не к такси, которого не было, а просто вперед, в нашу новую, еще неизведанную совместную жизнь. Джина побежала впереди, смело и весело, словно знала дорогу наизусть и торопилась показать нам наш новый дом, наше новое, только начинающееся чудо. И пока мы шли по спящим улицам, а звезды медленно плыли над нами в вышине, я чувствовала, как в душе рождается что-то новое, неведомое и прекрасное, будто распускается ночной цветок, дарящий миру свой единственный, неповторимый аромат. И этот аромат пах надеждой.