Варвара стояла неподвижно, словно вырезанная из хрупкого осеннего воздуха, и смотрела, как ало-багровые языки слизывают последние воспоминания о счастье. Дом, который они с супругом построили своими руками, в котором прозвучал первый крик их сынишки, который хранил запах свежего хлеба и звуки колыбельных — теперь превращался в горстку черного пепла и кривые, обугленные балки. Семь лет жизни, семь лет утренних рос и вечерних сумерек, семь лет смеха и тихих разговоров у печки — все это теперь уносилось клубами едкого, колючего дыма.
— Мишенька, как же так, а? — ее голос дрогнул, и она притянула к себе пятилетнего Ваню, стараясь укрыть его от страшного зрелища. Мальчик, не до конца понимая происходящее, молча впивался пальцами в мамин платок.
— Что поделать, Варюша, что уже поделать? — Михаил обнял их обоих, и его ладонь, шершавая от постоянной работы, легла на плечо жены. В его глазах пламенело не только отражение пожара, но и глухая, бессильная ярость.
Они гадали, ломали головы, пытаясь отыскать причину. Всего чуть больше часа отсутствия — сходили к соседям за дрожжами, собирались ставить тесто. Может, забыли потушить керосиновую лампу? Или уголек из печи выпал? Или, быть может, он сам, в утренней спешке, не до конца затушил самокрутку? Они бежали на родную улицу, увидев над крышами черную, тяжелую гриву дыма, и уже издалека поняли — горит их гнездо. Соседи, обливаясь потом, уже передавали ведра с водой, но огонь, разгулявшийся в сухих бревнах, только смеялся над этими жалкими потугами.
— Куда нам теперь, Мишенька? — спросила Варвара, уже почти без надежды.
— В городе дом родительский есть, вот и переберемся. Мать оставила его нам с сестрой на двоих. Пусть Верочка потеснится маленько. А то считай, будто королева там одна живет, — ответил он, глядя в ту сторону, где был когда-то их сад.
— Может, здесь помогут? Давай попробуем, узнаем, — шептала она, но и сама не верила.
В сельсовете, как Михаил и предполагал, им дали отворот-поворот. У Михаила есть жилплощадь в городе, лишняя не положена. А то, что дом Варвары сгорел, доставшийся от покойных родителей — так у нее муж, опять же, с жилплощадью есть. Круг замкнулся беспощадно и бюрократично сухо.
— Ну что ж, Иван Петрович, документы, в город поедем, раз в колхозе руки не нужны, — стукнул кулаком по столу Михаил, чувствуя, как гнев подкатывает к горлу.
— Да чего ты кипятишься, Михалыч? Многие только рады возможности в город уехать, а ты морду воротишь, — председатель протянул ему бумаги, вытащенные из старого сейфа. — Не кипятись. В городе устроишься на железную дорогу, я договорюсь с начальником депо. Заработаешь на новый дом, поставишь. А я похлопочу, выбью для вас дополнительные средства. А может, и вообще, сестрице своей долю в доме продашь и вернешься. Нет у меня сейчас резервного жилья, да и полагается оно тем, у кого вообще крыши над головой не осталось.
Через три дня, когда запах гари еще не выветрился из одежды, а глаза были по-прежнему красны, они открывали скрипучую калитку и входили во двор дома, расположенного в частном секторе небольшого, спящего городка. Дом казался приземистым, неуютным, с темными окнами, будто слепыми глазами.
— О, родственнички пожаловали! — на крыльцо вышла женщина, младшая сестра Михаила, Вера. Ее голос прозвучал слишком звонко для этого тихого двора.
— Здравствуй, Верка, — Михаил прикрыл калитку и легонько подтолкнул вперед сына. — Живем теперь тут.
— Надолго в гости-то?
Михаил тяжело ступил на ступеньку, подошел к сестре вплотную.
— Не в гости. К себе домой я вернулся. Варварин дом сгорел, вот и решили мы в родительском пожить.
— Как это? — ее брови поползли вверх, образуя острые, недовольные дуги.
— А вот так! Половина дома моя? Моя. Значит, и я имею право здесь жить. Ты, Верка, и так долго тут одна королевишной жила, придется тебе потесниться.
Между братом и сестрой всегда пролегала незримая, но прочная стена. Михаил недолюбливал Веру за ее вольный нрав, за то, что она с детства была избалована и считала, что мир должен крутиться вокруг нее. Парнями перебирала, хвостом своим мела. Когда Михаил уехал в деревню, Вера наведывалась в гости, и за ней табунами ходили ухажеры. И вот ей уже двадцать три года, а замуж ее никто не брал, слишком дурная слава о ней ходила по городу. Отец их погиб в сорок третьем, а мать умерла два года назад. Когда мать стала еле ходить, Вера привезла ее к Михаилу и Варваре и заявила:
— Деревенский воздух ей нужен, уход. А я работаю много.
— А мы баклуши бьем? — рассердился тогда брат. — Едва рассветает, я за трактор, а Варя на утреннюю дойку спешит.
— А я на заводе от звонка до звонка, даже домой сбегать некогда. Все, ты тоже сын, и у тебя тоже обязанность имеется за матерью ухаживать.
Анна Леонидовна, их мать, прожила в деревне полгода и скончалась тихим зимним утром. Вера, навестившая мать всего дважды за эти полгода, даже деньгами не помогла — еле наскребли на гроб, заказав его у местного плотника, да сельские помогли поминки справить, потому что положено так — свадьбу всем селом гуляли, и хоронили так же.
Михаил не одобрял поведение сестры, а та презрительно называла его деревенщиной. И вот теперь им предстояло делить не только память, но и кров.
— Я замуж собралась, и мужа сюда хотела бы привести, а вы тут табором своим нагрянули, как снег на голову, что мне теперь делать?
— Познакомишь? — ухмыльнулся Михаил.
— Познакомлю, придет пора.
— А чего ты к мужу жить не пойдешь, отчего сюда его ведешь?
— Но ты ведь тоже у жены жил, — усмехнулась Вера.
— Ты же знаешь, почему — когда мы с Варей поженились, у нее не было родителей, я стал хозяином в доме, потому что не хотел в город возвращаться, отчасти из-за тебя. Но теперь все, считай, я в свой дом жену привел. Так что будь любезнее с Варей.
Но мирное сосуществование оказалось невозможным. Две хозяйки на одной кухне — это постоянная война за место у плиты, за посуду, за тень у окна. Вере не нравилась привычка Варвары просыпаться в четыре утра, ее раздражал племянник Ваня, ей казалось, что он постоянно слишком громко топает, слишком звонко смеется и слишком назойливо задает вопросы. А Михаилу претило, что сестра поздно возвращается домой, гремит кастрюлями, смеется неестественно громко и постоянно что-то роняет, будто специально. Да еще Варвара шепотом жаловалась, что та по ночам какие-то свечи жжет и что-то бормочет себе под нос, странные слова, от которых по коже мурашки бегут.
Михаил работал на железной дороге, возвращался домой затемно, усталый, пропахший мазутом и ветром, и каждый вечер выслушивал взаимные жалобы, которые, как острые щепки, впивались в его уставшее сознание. Вера вела себя так, будто она единоличная хозяйка, а они — незваные приживалы. А Михаил постоянно напоминал о том, что он тоже хозяин, и что, вообще, где она была, пока они с Варей мать выхаживали? А дом мать разделила почему-то поровну, и эта несправедливость жгла его душу.
Вера и правда собиралась замуж. Ее избранник, Степан, был из бедной многодетной семьи, и будущая супруга решила мужа в дом привести. Михаил, усадив сестру напротив себя за кухонным столом, заявил твердо:
— Я не против, чтобы Степан с нами жил, в конце концов у меня семья, и ты должна выйти замуж. Слава Богу, хоть один мужик тебя взял, девку порченную, на которой клейма ставить негде. Так что я даже рад за тебя. Но что будет, когда у вас дети пойдут? Как мы в двух комнатах уживемся все вместе?
— Я была бы рада, если бы ты вернулся в деревню, где тебе и место. А мне бы дом оставил, ты мужик, еще заработаешь. Сделай сестрице подарок такой на свадьбу! — выпалила Вера.
— А ты, значит, тут жить будешь? — Михаил поражался ее наглости. — Не слишком ли щедрый подарок? Хорошо, я вернусь, выплати мне денег за мою половину дома, и я уеду.
— Как это выплати? — оторопела Вера. — Откуда же у меня деньги?
— Ну ты ведь работаешь, поменьше трать на барахло деньги, откладывай, так уж и быть, по-родственному обдирать не буду. Займи у кого-нибудь, видал я, как мужик два месяца назад тебя привез на машине, у него попроси.
Вера покраснела. Да, у нее был ухажер, но женатый, и замуж он ее брать не собирался. А предложение сделал только Степан, голь перекатная. И шла она за него, потому что возраст поджимал, и пересуды уже становились невыносимы. Решила замужеством разом все сплетни прекратить.
— Нет у меня денег. Это ты в депо работаешь, там и оклад побольше, вот ты и выкупай у меня долю.
Михаил взял дополнительную работу, ночные смены, любые подряды. Варвара, устроившись нянечкой в детский сад, попросилась еще и на ставку дворника. Они работали, не разгибая спины, экономили каждую копейку, отказывая себе даже в самом необходимом, лишь бы скопить сумму, оговоренную с Верой. Степан и Вера поженились, и теперь в доме жили две семьи. Михаил устал от постоянного напряжения, от ночных криков и стонов, доносящихся из комнаты сестры, будто она специально выставляла напоказ свою семейную жизнь. Он, краснея, пытался объяснить сыну, почему тетя шумит, придумывая нелепые отговорки. Пытался он к совести ее воззвать, но Вера отвечала, звонко смеясь:
— Это и мой дом, хочу ору, хочу стону, ваш шельмец тоже не шепотом разговаривает, от него шуму похлеще.
— Но ведь он ребенок, а ты взрослая женщина.
— Бабой будешь свою Варьку-колхозницу называть! — взвивалась она.
Пробовал Михаил поговорить со Степаном, но тот лишь стыдливо прятал глаза и бормотал:
— Такая уж наша Верочка, что поделать?
Михаил лишь сплевывал от досады — не мужик, а рохля какая-то.
Через год изнурительного труда Варвара и Михаил, набрав половину обговоренной суммы, пошли по людям занимать остаток. Обошли соседей, заняли у товарищей по работе, прошли через унижение просьб и обещаний. В конце концов, дрожащими руками они отсчитали Вере полную сумму, оговоренную в письменной расписке.
— Знаешь, братец, я подумала, что продешевила, — пересчитывая купюры, задумчиво произнесла Вера.
— Ты расписку видела? — ткнул он ее носом в бумагу. — Своей рукой писала. Больше денег нет, бери эти и покупай комнату, тебе на нее как раз хватит.
Но Вера не спешила с покупкой. Зато Михаил вскоре заметил, что она стала позволять себе лишнее: то пальто новое прикупит, то платье дорогое в ателье сошьет, то на столе появится дефицитная колбаса.
— Ты чего деньги транжиришь? На комнату не хватит. Когда ты уже займешься ее покупкой?
— Куплю, куплю. И вообще, я беременна, недавно узнала. Вот рожу здесь ребенка, подрастет немного — и переедем с ним в комнату, а может, и дом себе купим, поднакопим денег.
— Поднакопим? — закричал Михаил, и в его голосе прорвалось долго сдерживаемое отчаяние. — Да ты же только тратить умеешь! И что значит — рожу, подрастет, и переедем? Да я же знаю тебя, потом в три шеи не выгонишь. Сроку тебе неделя! Дом теперь весь мой, а ты выметайся!
— Дом, дом, дом! Надоел уже с этим домом, да будь он проклят этот дом и те, кто в нем живет! — зло, с какой-то истеричной надрывностью выкрикнула Вера.
— Пошла вон! — процедил Михаил, и в его тихом голосе прозвучала такая непреклонная сталь, что сестра на миг отступила.
Через два дня Вера и Степан, шумно и демонстративно хлопая дверьми, собрали вещи и переехали в комнату, которую срочно купили у одной старушки, собиравшейся к детям в деревню. Варвара и Михаил, проводив их взглядом, вздохнули так глубоко, будто впервые за долгое время смогли вдохнуть полной грудью. Тишина, наступившая в доме, казалась им целебным бальзамом.
Через несколько дней Варвара подошла к мужу вечером, когда он сидел на крыльце, и тихо, словно боясь спугнуть хрупкое спокойствие, произнесла:
— Мишенька, ничего не хочу сказать плохого про твою сестрицу, ты многое и сам знаешь, но вот кажется мне, что… что нечиста она на руку.
— В каком смысле? — насторожился он.
— Иголки нашла, натыканные в косяках дверных, а под крыльцом, в самом темном углу, мешочек с землей. Сдается мне, кладбищенская земля-то. Слышала я от бабок в деревне про подклады, про злые наговоры. Наверное, Верка этим и занялась. Недаром она за два дня до отъезда ходила по дому и двору с такой издевательской улыбкой, а когда уезжала, бросила, что никто здесь не будет счастлив.
— Ерунда это все и бабкины сказки, — отмахнулся Михаил, но в душе его что-то екнуло, холодный червячок сомнения пробрался в самое сердце.
Но как бы он ни отмахивался, счастливой жизни в этом доме, выстраданном и выкупленном, не наступило. Когда они расплатились с долгами и, казалось, вздохнули свободно, на них обрушилась черная, беспросветная полоса. Сперва захворал Ваня. Болезнь была странной, изматывающей, не поддающейся простому объяснению. Три долгих года лечения, поездок по больницам, унизительных просьб о помощи — и лишь чудом ребенок пошел на поправку. Варвара, которая за это время похудела, осунулась, поседела, будто отчаянно боролась не только за сына, но и за саму жизнь, однажды упала возле дома, потеряв сознание прямо на пороге.
В больнице вынесли приговор, звучавший как смертный колокол: сердце… И уже ничего, даже самая сложная операция, не могло помочь.
Через полгода, похоронив жену на чужом, сыром кладбище, Михаил схватился за бутылку. Ваня, которому было уже двенадцать, уговаривал отца, умолял, плакал, но тот будто оглох и ослеп, уйдя в глухую, алкогольную тьму. С работы его уволили, устроился он дворником на полставки. Денег не хватало даже на хлеб, и Ваня, мучимый голодом и отчаянием, стал потихоньку подворовывать на рынке.
В шестнадцать он связался с дурной компанией, с такими же потерянными, озлобленными ребятами из бедных, пьющих семей. А в семнадцать угодил в колонию для несовершеннолетних на два долгих года.
За полгода до его освобождения пришло короткое, казенное письмо: Михаил был найден в сугробе, не дойдя до дома два квартала. Замерз, не доползя до своего проклятого порога.
Пока Ваня отбывал срок, за домом присматривала добрая соседка, тетя Наталья. Веры к тому времени уже не было в городе — она уехала на Урал вместе с мужем. Ребенка она не выносила, случился выкидыш, других беременностей не было, и они решили попытать счастья в другом месте. О них ничего не было слышно.
Поэтому, когда девятнадцатилетний Ваня, худой, с потухшим взглядом, вернулся домой, его встретила только тетя Наталья да холодные, запыленные стены. В доме не было жизни, он казался мрачным, неживым склепом. Вспоминая слова матери, Ваня уже всерьез поверил, что это место отмечено печатью несчастья.
Прошло еще два года. Ваня, который, выйдя из колы, сперва ухватился за бутылку, бросил пить так же внезапно, как и начал. Тетя Наталья стыдила его, не давая окончательно опуститься.
— Ты что же, хочешь, как батька твой, ирод окаянный, все мозги пропить? Или замерзнуть хочешь в канаве какой?
— Тошно мне, тетя Наташа, тошно. Один я, никого у меня нет. Матери нет, отца нет…
— Женился бы ты, вот что я тебе скажу, — качала головой женщина, сидя с ним на лавке во дворе. — Семья бы тебя в чувство привела.
— Так кто за меня пойдет? Сидевший я…
— Ой, умора. Прямо рецидивист какой! Чай по глупости сел, опять же, если бы не батька твой, который о сыне не думал, не сел бы ты. Через неделю ко мне племянница приедет, вот я тебя с ней сведу. Девка она хорошая, умная, только вот бог красоты не дал, но ведь с лица водицу не пить. Ты к ней присмотрись, такой женой дорожишь будешь…
Через неделю и правда приехала племянница, Елена. Она не была красавицей: глубоко посаженные глаза, худое лицо, редкие волосы, заплетенные в тонкую, невыразительную косу. Но Ване она показалась удивительной. Он разглядел в ней другую красоту — тихую, внутреннюю. Когда она улыбалась, все ее лицо озарялось теплым, добрым светом, а голубые глаза становились похожи на незамутненное небо. Голосок у нее был звонкий, чистый, а характер — спокойным и ласковым.
Он с нетерпением ждал каждой встречи, и через полгода, собравшись с духом, сделал ей предложение. Свадьбу сыграли скромно, почти без гостей. Друзей у Вани не осталось, а новые заводить он не спешил. Поздравили только коллеги с железной дороги, где он устроился работать, да немногочисленная родня невесты.
Через год у них родилась дочь, Танюша. Сперва все было хорошо, но потом девочка начала часто и тяжело болеть. Врачи, разводя руками, рекомендовали сменить климат на более теплый, сухой. Супруги, не раздумывая, решились на переезд ради здоровья дочери, но и дом оставлять без присмотра не хотели. Тетя Наталья старела, ей было тяжело следить за двумя домами. Продавать же родовое гнездо они не решались — вдруг придется вернуться? Решили сдать его за символическую плату одной молодой паре, лишь бы жильцы были и дом не стоял холодным.
И вот в июле семьдесят восьмого года, под шумок цикад и запах нагретых солнцем дорог, семья покинула город. Ваня устроился в порту грузчиком, а Елена, определив Таню в детский сад, стала там же работать помощником повара. Здоровье дочери пошло на поправку, жизнь потихоньку налаживалась в съемной хрущевке на краю Краснодара. Но из дома приходили тревожные вести: то жильцы разъезжались, то находились ненадежные. Дом словно отторгал всех, кто в него пытался вселиться. Вскоре тетя Наталья умерла, и следить за домом стало некому. Все чаще Ваня стал заговаривать о продаже, но Елена уговаривала его:
— Успеется, Ванюша. Жизнь такая штука, не знаешь, как все обернется.
Через два года после переезда у них родился сын, Степан, а еще через три — дочь Надя. Казалось, жизнь повернулась к ним лицом, и прошлое осталось где-то далеко, в туманных, кошмарных снах.
Кто бы мог подумать, что однажды их старшая дочь, повзрослев, вернется в то самое место, откуда они когда-то бежали.
Девяносто шестой год ворвался в их жизнь хаосом, разорванными связями и всеобщей неуверенностью в завтрашнем дне.
Двадцатилетняя Таня, уже замужняя женщина, сидела перед родителями и плакала, беззвучно, по-детски всхлипывая.
— Дом отобрали! Ну как же так можно? Ведь это же наше все, что осталось…
— Дочка, а в милицию обращались? — Елена гладила ее по голове, пытаясь успокоить, но в ее глазах читалась та же беспомощность.
— Да толку, мама? Выходит со всех сторон, что мой Лёша виноват.
Ваня ходил по тесной кухне, чернее тучи. Казалось, только наладилась жизнь, и вдруг — эти лихие годы. Зарплаты задерживали, но они как-то выкручивались. А тут еще за Таней стал ухаживать молодой дальнобойщик, Алексей. Парень он был работящий, крепкий, с открытой улыбкой. Помогал семье своей невесты, привозил из рейсов то сахар, то тушенку, то пару джинсов. Женились они тихо, родители были только рады — дочь под надежным крылом.
Но месяц назад случилась беда. Фуру Алексея остановили на трассе. Его избили, машину с грузом угнали. Пока он отлеживался в больнице, а Таня металась между отделениями милиции, владельцы груза выдвинули ультиматум: или возвращаете стоимость товара, или… Угрозы посыпались на семью, стали звонить по ночам, ломиться в дверь. В конце концов, запуганные, они согласились отдать в счет долга тот самый дом в Самарской области. Стоимость его была в разы выше, но «кредиторы» лишь ехидно ухмылялись: это, мол, компенсация за моральный ущерб и просрочки.
— И что нам теперь делать, мама?
— У нас поживете, — развела руками Елена. — Потеснимся как-нибудь. Ничего, переживем, зато отстанут.
— У вас в двушке еще и Степка с Надей, куда нам еще…
— В тесноте, да не в обиде, — пробормотал Ваня, но сам понимал — это временное решение, да и не хочет он видеть дочь в такой унизительной ситуации. — А где Алексей?
— Работу ищет, да не берет его никто после того случая, все на слуху. Вот и думаем… может, в другой город… — Таня замолчала, а потом ее лицо озарилось. — Папа, мама! А дом-то наш, тот, родительский! Он же пустует! Может, нам туда податься? Алексей там работу найдет, я в больницу устроюсь, климат-то там другой…
Ваня нахмурился. Меньше всего он хотел, чтобы дочь ступила на ту землю, которая принесла столько горя. Но Таня и Алексей загорелись этой идеей. Таня, окончившая медучилище, уже писала заявление на увольнение. — И за тетей Наташей присмотрю, — добавляла она. — Ей в возрасте тяжело одной.
В январе девяносто седьмого, подвыпив и обнявшись под бой курантов, они приняли решение. Через неделю Таня с мужем и маленьким сыном Андреем ехала на поезде в город своего детства, которого почти не помнила.
Дом встретил их холодным, затхлым дыханием пустоты. Таня устроилась в больницу, Алексей с трудом нашел работу на местной автобазе — дальние рейсы ему не доверяли, платили копейки, а часто и вовсе продуктами. Денег катастрофически не хватало. Таня развешивала объявления и бегала по домам, ставя уколы пенсионерам. А тут еще и соседка, дальняя родственница Елены, совсем слегла, и Таня вынуждена была ухаживать и за ней.
— Не клеится у нас здесь, — жаловался Алексей, все чаще прикладываясь к бутылке, которой теперь расплачивались за работу. — И у меня не густо, — вздыхала Таня. — Устала я, Лёш.
Однажды, в особенно тяжелый день, перебирая старые бумаги отца, Таня наткнулась на пожелтевшие документы. Среди них была расписка, а на обороте — карандашная пометка с именем и отчеством тетки. И фамилия по мужу — Макарова. Почему-то эта фамилия запала ей в душу. Вечером, листая телефонный справочник, она замерла: в нем значилась Макарова Анна Леонидовна. Год рождения, адрес… Сердце заколотилось. Совпадение? Вряд ли.
Она позвонила отцу.
— Папа, а ты не помнишь, куда твоя тетя уехала?
— На Урал, вроде. А что?
— Просто здесь в справочнике фамилия знакомая… Макарова.
— Совпадение, дочка. Да и черт с ней, с этой ведьмой. Лучше бы ты о ней не вспоминала.
Но любопытство грызло Таню. Она решилась. Набрав номер, она представилась работником собеса. Старый, хриплый голос в трубке подтвердил и год рождения, и место. Сомнений не осталось.
На следующий день они с Алексеем поехали по указанному адресу. Дверь открыла пожилая, сгорбленная женщина, а за ней виднелось лицо молодой девушки. Увидев Таню, старушка ахнула и прошептала:
— Лидка… Но как?..
— Я не Лидия, я ее внучка, — тихо сказала Таня.
— Пусти их, — кивнула старушка девушке.
В скромной, чистой квартире пахло лекарствами и ладаном. За чаем Анна Леонидовна, а это была она, говорила мало, больше слушала. А потом Таня, собравшись с духом, спросила:
— Это правда, что вы дом прокляли?
— Правда, — без колебаний ответила старуха, и в ее глазах мелькнула старая, невыплаканная боль. — Молодая была, глупая, злая. Все думала, что мне мир должен. Обидела брата, невестку, обмануть хотела. А он меня выгнал. Я сгоряча… нашептала тогда всего. И книга у меня дурная была, нашла где-то… подклады делала. И Бог меня наказал — ребенка потеряла, детей больше не было. Муж спился и помер. Все, что я нажелала другим, ко мне вернулось. Одиночество мое — расплата.
Она говорила тихо, без злобы, с каким-то пустым смирением. Внучка, Ангелина, была ей не родная, а из семьи покойного мужа. Девушка скоро выходила замуж и уезжала.
— А дом тот? — спросила Анна Леонидовна.
— Продали. Несчастливый он, — ответил Алексей. — То дети болеют, то мужики спиваются.
— А у вас дети есть?
— Сын, Андрей.
— Крещеный?
— Крещеный.
— Вот и правильно. И вы, если не крещеные, окреститесь. А мне до смерти свои грехи замаливать…
Вернувшись домой, Таня долго плакала. Не столько от страха, сколько от жалости к этой сломленной, одинокой старухе, которая всю жизнь несла на себе груз собственной злобы. Вопреки запретам отца, она стала навещать Веру, теперь Анну Леонидовну. Привозила лекарства, продукты, просто сидела рядом. Та, вначале угрюмая, постепенно оттаивала. Рассказывала о молодости, каялась, плакала. Говорила, что ходит в церковь, свечки ставит за упокой душ тех, кого обидела.
Так прошло два года. Однажды летом Таня, придя с очередной передачей, не застала ее дома. Соседка сказала, что старушку увезли в больницу с сердцем. Таня бросилась туда, но было поздно. Ночью Анна Леонидовна тихо ушла, так и не дождавшись ничьих проводов, кроме дежурной медсестры.
Разбирая ее скудные вещи, Таня нашла в шкафу аккуратный пакет. В нем было завещание, оформленное на ее имя, и письмо.
«Танечка, если ты это читаешь, меня уже нет… Ты одна поверила, что старуха может измениться. Фима меня не простил, и правильно сделал. А ты — вся в свою бабку, смиренная и добрая. Виновата я перед вашим родом. Квартиру тебе оставляю, твоя семья ее заслужила. Живите счастливо. Последние годы я была счастлива от тепла, что вы мне дарили. Простите меня, если можете.»
Эпилог.
Квартиру продали, как и советовал Ваня. На вырученные деньги и свои скопления Таня с Алексеем купили просторную трешку в том же городе на Урале, где и остались жить. Андрей пошел в школу, жизнь понемногу налаживалась, как будто тяжелый камень наконец скатился с их плеч.
В две тысячи десятом году, проездом через родные места, Таня специально свернула на ту самую, знакомую только по рассказам улицу. Она хотела посмотреть, что осталось от дома, который столько лет был яблоком раздора и символом несчастий.
Но на его месте зияло пустое, заросшее бурьяном пространство. Лишь груда черного, давно остывшего кирпича да несколько кривых, обгорелых балок, торчащих из земли, как кости древнего исполина, напоминали о том, что здесь когда-то кипели страсти, текли слезы и звучали проклятия. Дома не было. Он сгорал дотла несколько раз за свою историю, и в последний раз его уже не стали восстанавливать.
Таня долго стояла на краю этого пепелища. Ветер шелестел сухой травой, где когда-то был палисадник. И тогда она поняла, что проклятие — не в стенах и не в земле. Оно — в человеческих сердцах, в неумении прощать, в жадности и злобе, которые, как пожар, пожирают все на своем пути. Но оно заканчивается там, где начинается простое человеческое участие, где находится место для сострадания даже к тому, кто этого, казалось бы, не заслуживает.
Она повернулась и пошла прочь, к мужу и сыну, которые ждали ее в машине. За спиной оставалось лишь пустое место, затягивающееся травой забвения. А впереди была дорога, длинная, незнакомая, но уже не страшная. Они увозили с собой не груз прошлого, а тихую, горькую мудрость и ту самую свободу, которая рождается только после того, как найдешь в себе силы не просто уйти, но и оглянуться — без гнева, с пониманием, что каждый несет свой крест, и что иногда самое сильное волшебство — это не проклятие, а тихое, запоздалое прощение, которое, как весенний ручей, способно смыть даже самую старую, казалось бы, въевшуюся навек грязь с души. И жизнь, как та дорога за поворотом, продолжалась — чистая, новая, готовая принять их в свое неизведанное, но уже не пугающее пространство.