Тот сентябрьский день 1945 года был пропитан прощальной теплотой уходящего лета. Воздух, еще не остывший после недавних ливней, был густ и сладок, а в его гуле угадывалась тихая, почти неслышная нота приближающейся осени. Вера шла по пыльной дороге, ведущей от деревни к полю, и ее пальцы, привычные к труду, сами собой срывали стебли белых ромашек. Каждый цветок был похож на маленькое солнце, но в душе молодой женщины царил кромешный мрак. Тоска, острая и безжалостная, сжимала ее горло, перемешиваясь с упрямой, словно первая трава, пробивающаяся сквозь асфальт, надеждой.
Все вокруг дышало новыми началами, чужими радостями. Вчера у соседей Архиповых вернулся сын, живой и невредимый, хотя еще три года назад семья получила на него похоронку. А на прошлой неделе из самого ада, из-под Сталинграда, где считали ее пропавшей без вести, вернулась дочь Лаптевых, Танюша. Сердце Веры сжималось от горького вопроса: а почему не ее Николка? Неужели судьба могла быть настолько жестокой, чтобы забрать его в самом конце, за несколько дней до Великой Победы, до которой он прошел столько огненных верст? В извещении черным по белому было указано – пал смертью храбрых второго мая в Берлине. Но разум отказывался верить. Может, ошибка вышла? Фамилия-то распространенная, может, это другой Николай Васильевич? Эти мысли были ее единственным спасением, тонкой соломинкой, за которую она цеплялась, чтобы не утонуть в пучине отчаяния.
Дойдя до погоста, она замедлила шаг. Тишина здесь была особенной, примиряющей и вечной. Она подошла к ухоженной могиле, на которой лежала простая каменная плита, и положила на влажную от росы землю скромный букет.
— Мама, я принесла тебе цветов, — прошептала она, и голос ее прозвучал глухо в окружающей тишине. — Ты так их любила…
Ее матери не стало в голодном тридцать третьем. Двенадцатилетнюю Верочку тогда приютила у себя лучшая подруга покойной, Марина. Так тетя Марина стала ей второй матерью, а семь лет спустя – и свекровью, когда ее сын Коля и Вера сыграли скромную свадьбу. Николай был старше на три года, высокий, статный, с ясными, как летнее небо, глазами. За его вниманием вздыхали многие девушки в округе, но его сердце навсегда принадлежало той, что всегда была рядом, с кем он рос и делил все свои мальчишеские секреты.
Тот год, отпущенный им для семейной жизни, стал для Веры ковчегом счастья, плывущим по бурному морю предвоенного времени. Любящие свекры, заменившие ей родителей, муж, который боготворил ее, носил на руках и строил планы о будущем, полном детей и смеха. Они не успели обзавестись потомством. В сентябре сорок первого Николая забрали на фронт. И началось долгое, изматывающее ожидание. Вера вместе со свекровью молилась за своего супруга, собирала скудные посылки, хотя самим порой было нечего положить в котелок. И вот настал май, прозвучало долгожданное слово «Победа». Вселенская радость, выплеснувшаяся на улицы деревни, сменилась в их доме леденящим душу холодом, когда спустя две недели почтальон вручил им тот самый роковой листок. Оказывается, празднуя победу вместе со всеми, ликуя и плача от счастья, она уже была вдовой. Ее Николай погиб за неделю до того, как смолкли последние выстрелы.
— Я не верю, слышишь, не верю! — рыдания свекрови, Марины, разрывали тишину их скромного жилища. — Этого не может быть!
— Мама, я тоже не хочу верить, — обнимая вздрагивающие плечи пожилой женщины, утешала ее Вера, хотя сама чувствовала, как внутри у нее все переворачивается. — Наш Коля прошел и Сталинград, и Курскую дугу. Неужели он мог пасть в самом Берлине? Нет, здесь какая-то ошибка. Вспомни, у Лаптевых ведь тоже дочь считали погибшей, а она жива, вернулась. Мы должны ждать.
— Мы будем ждать, слышишь? — Марина подняла заплаканные глаза на невестку. — Мы будем. Пойдем, чаю попьем, успокоим нервы. И будем ждать… А ты, старый хрен, зачем снова за свое взялся?
Подойдя к столу, она решительно отобрала у мужа стакан и полупустую бутылку.
— Схоронил сына, что ли? Схоронил? Нет… Значит, и пить нечего. Ждать будем. Чай пей, а не эту отраву!
Свекор, Григорий Петрович, молча отвернулся к окну. Он не стал спорить с женой. Пусть тешит себя надеждами, если это помогает ей дышать. А он… он еще в начале мая видел сны. Их Николка стоял перед ним, улыбался своей светлой улыбкой, а потом образ его таял, растворяясь в утреннем тумане. Нет его больше, нет. Не зря же он так снился. Единственный сын, младшенький, отрада и надежда в старости, ведь дочери уже давно свои семьи построили. А вот Николка с его Верочкой были их главной радостью.
Возвращаясь с кладбища, Вера брела по деревенской улице, почти не глядя по сторонам. Мысли путались, перескакивая с одного на другое. Сегодня выходной, нужно успеть перестирать белье, вымыть окна, которые покрылись пылью за лето. Еще они со свекровью собирались сходить в лес за последними грибами и целебными травами. Дела, заботы – все это было спасительным якорем, не дававшим окончательно утонуть в горе. Внезапно ее взгляд выхватил из солнечного марева фигуру в военной форме. Высокий, темноволосый мужчина шел со стороны сельсовета и направлялся прямо к ней.
— Здравствуйте! — громко, почти по-деревенски, окликнула она его, когда он поравнялся.
— Здравствуйте, — он остановился, и его усталые глаза внимательно ее оглядели. — Скажите, это дом Лазаревых? — Он показал рукой в сторону их дома с резными наличниками.
— Да, верно, это наш дом. А вы, простите…
— Вы Вера? Я Сергей Новиков, служил вместе с вашим мужем.
Вера почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она молча подошла к покосившейся лавочке у забора и медленно опустилась на нее, жестом приглашая солдата сесть рядом.
— Это правда? — выдохнула она, глядя куда-то мимо него. — Правда, что его больше нет?
— Да. К сожалению, это правда. Все произошло на моих глазах. Я пытался ему помочь, но… было уже поздно. Шальная пуля, выпущенная из окна…
Вера закрыла глаза, и по ее щеке, обветренной за годы труда, покатилась единственная, обжигающая слеза. Вот и все. Рухнула последняя надежда, рассыпалась в прах ее хрупкая вера в чудо. Теперь оставалась только пустота.
— Простите, что приношу такую весть, — тихо сказал Сергей. — Но вы, наверное, уже получили извещение.
— Получили, — прошептала она, с трудом сглатывая ком в горле. — Но мы не хотели верить.
— Я живу в райцентре. Мы с Николаем были очень дружны, можно сказать, побратимами. И я счел своим долгом передать вам его личные вещи. Медали и вот эти часы. Они шли до последней минуты. — Он достал из походного рюкзака аккуратно завернутый сверток и протянул его Вере.
— Спасибо, — ее пальцы сжали холодный металл и шелестящую бумагу. — Заходите в дом, отдохните с дороги. Выпьете чаю.
Григорий Петрович и Марина сидели за большим деревянным столом. Увидев входящего солдата, они переглянулись, и в глазах женщины застыл немой, животный страх. Вера молча положила сверток перед ними. Когда Марина развернула бумагу и увидела знакомые ордена и те самые карманные часы с циферблатом, поцарапанным в боях, она беззвучно зарыдала, уткнувшись в плечо мужа. Григорий Петрович обнял ее, и его сильные, привыкшие к труду руки дрожали.
Сергей уехал на рассвете следующего дня. Григорий Петрович истопил баню, сводил гостя на речку, а вечером они тихо, без лишних слов, помянули Николая. Проводив солдата, Вера ушла на работу. Вернувшись вечером, она застала тревожную картину: на кровати, прижав руки к груди, лежала свекровь, и по ее лицу струился болезненный пот.
— Папа, что с ней? — испуганно спросила она у Григория Петровича.
— После обеда прихватило, — мрачно ответил старик. — Бегал за Марфушкой, фельдшерицей нашей. Говорит, сердце. В больницу везти надо, в город, но как? Жара стоит, дорога тряская, не довезем.
— Никуда я не поеду, — простонала Марина, и голос ее был слаб, как шелест листвы. — Никуда. Здесь и умру, в своей постели.
— Что вы такое говорите, мама! — воскликнула Вера, подбегая к кровати. — Вы обязательно встанете! Я сейчас за Надей пошлю, она приедет, поможет. Сейчас же!
Она выскочила во двор и побежала к соседу.
— Степан! Степан, ты где?
— Чего шумишь? — из сарая вышел бородатый мужчина лет сорока, вытирая руки о забрызганные грязью штаны.
— Степан, в Андреевку надо, срочно! Маме плохо, сердце. А Надя, ее дочь, она врач, может, успеет.
— Да я руку повредил, бревна вчера грузил. Сама справишься?
— Справлюсь! Запрягай, быстрее!
Вернувшись в дом, она коротко объяснила свекру, что поедет сама. Через полчаса она уже мчалась на соседском коне по проселочной дороге в соседнее село, где жила старшая дочь Лазаревых, Анастасия.
— Верка, ты что так поздно? Что случилось? — удивилась Настя, открывая дверь своего дома.
— Маме плохо… Папа говорит, с сердцем. Лежит, стонет, совсем плоха.
Муж Насти, местный механизатор, был одним из первых, кто обзавелся в их селе мотоциклом. Пока Вера возвращалась обратно на усталой лошади, Настя с супругом уже мчались вперед, оставляя за собой облако пыли.
Когда Вера, измученная бешеной скачкой, вошла в дом, она застала душераздирающую сцену. Настя, опустившись на колени, целовала холодную руку матери и тихо плакала.
— Настя, что же ты сидишь? Сделай же что-нибудь! — вскрикнула Вера.
— Я успела только попрощаться… — Настя подняла на нее заплаканные глаза. — Поздно, Верка. Все поздно. Папа, почему ты раньше не послал?
Григорий Петрович, почерневший от горя, сидел в углу на табурете и молча раскачивался, глядя в одну точку.
— Ничего бы ты ей не помогла, дочка, не помогла, — глухо проговорил он. — Она с мая по нем тосковала, сердце истаскала. А после того как тот солдат пришел… совсем сникла.
На похороны съехались все дочери. Проводив Марину в последний путь, они разъехались по своим семьям, и Вера осталась одна со свекром. Но Григорий Петрович, словно подкосившийся дуб, совсем сдал. Он еле передвигался по дому, почти не спал по ночам и, несмотря на уговоры и слезы Веры, все чаще прикладывался к бутылке. На сороковой день после смерти жены он не проснулся. И снова кладбище, снова горечь утраты и чувство полной, абсолютной опустошенности.
На следующий день после похорон Вера сидела у окна, безучастно глядя на пустынную улицу. Внутри была такая пустота, будто все ее чувства, все мысли, все надежды кто-то выскоблил дочиста. Слез больше не было, осталось лишь леденящее душу безразличие ко всему на свете.
— Лазарева! — в сенях послышались тяжелые шаги, и в дом вошел председатель колхоза. — Опять слезы льешь?
— Что тебе, Алексей Трофимыч? — не оборачиваясь, спросила она.
— Работать собираешься? Понимаю, горе у тебя невосполнимое. Но жизнь-то идет. Перевожу тебя в полеводческую бригаду, будешь обеды готовить, вместо твоей свекрови. А то Зинкину стряпню есть невозможно, работники жалуются.
— Как скажешь, — монотонно ответила Вера. Она встала, поправила на голове черную траурную косынку и безвольно поплелась к выходу.
Алексей Трофимович, встретившись с ее взглядом, невольно содрогнулся. Он сам два года назад потерял молодую жену, она долго и тяжело болела. Но он нашел в себе силы жить дальше, погрузившись в работу. А вот Вера… Ее когда-то живые, карие глаза превратились в два черных, бездонных колодца, в которых не отражалось ничего, кроме пустоты. Лицо было неподвижным, восковым маской. Из-под косынки выбилась прядь волос, и он с ужасом заметил, что она была седой. А ведь ей не было и двадцати пяти. До чего же доводит человека нескончаемое горе… Ей стало искренне жаль эту девушку. Сначала отец погиб, потом на ее руках умерла мать, потом пришла похоронка на мужа, а теперь и свекры, ставшие ей родными, ушли в мир иной. Одна, совсем одна.
Она ходила на работу каждый день, кроме воскресенья. А в свой единственный выходной не знала, куда себя деть. Готовить? Для кого? Сама она еле-еле заставляла себя проглотить несколько кусков, на работе лишь символично прикасалась к еде. Она стремительно худела, кожа да кости, и глаза по-прежнему оставались пустыми, потухшими.
— Лазарева! — к ней на полевой стан, где она раскладывала еду по мискам, подошла помощница председателя. — Алексей Трофимович вызывает. Срочно.
— Сейчас, обед раздам и приду.
Через полчаса она стояла перед его столом, молча ожидая, когда он заговорит.
— Вера, — он впервые назвал ее по имени, и она чуть вздрогнула. — Так дальше нельзя. Слышишь меня? Нельзя. Ушедших не вернешь, а тебе жить еще долго. Хочешь себя в гроб загнать? Даже Настя, которая на сороковины по отцу приезжала, выглядела живее тебя. А она и мать, и отца потеряла.
— Они мне тоже родителями были, — тихо, словно сквозь сон, прошептала Вера. — И Коля… Я его больше никогда не увижу. А у Насти дети, трое. Ей есть ради кого жить. А я… я одна на всем белом свете.
— Не хочу больше ничего слушать! — председатель с силой стукнул кулаком по столу, и бронзовая статуэтка Ленина подпрыгнула. — Слушай, что я тебе скажу, и не перечь. Завтра же отправляешься в город. Сходи в кино, в театр, да хоть на лунный свет смотреть. Пройдись по ярмарке. В общем, чтобы у тебя был целый день на отвлечение. И попробуй только ослушаться – до работы не допущу, а в табеле прогул поставлю!
— Алексей Трофимович…
— Сказал – не перебивай! — сурово нахмурил он свои густые брови и снова стукнул по столу. — Ты на себя со стороны посмотри! Два месяца как Григория Петровича нет, а ты будто вчера из могилы вернулась. Работа, дом, и даже по вечерам у тебя в окнах темнота. Лежишь, что ли, впотьмах и себя съедаешь? Хватит! Бери себя в руки! И будешь у меня каждые выходные в город ездить, пока я на твоем лице улыбку не увижу!
Он открыл ящик стола, достал оттуда несколько купюр и бросил их на стол.
— Бери, это мои. Ступай. И чтобы я тебя завтра в деревне не видел! И не забудь – прогул. А, и купи мне в городе пачку хорошего чаю.
Вера молча взяла деньги и вышла. Спорить с ним было бесполезно. Алексей Трофимович был человеком слова, и уж если сказал, что поставит прогул, значит, так и сделает.
Ранним утром, когда над рекой еще стелился туман, она пошла к станции. По дороге, по старой привычке, собирала ромашки. Зайдя на погост, она положила по маленькому букетику на каждую из трех могил и пошла дальше, к поезду. Она и представить себе не могла, какой подарок, какой новый поворот приготовила для нее судьба в этот сентябрьский день.
В городе царило оживление. Очередь в кинотеатр была такой длинной, что билетов на ближайший сеанс ей бы все равно не досталось. А для театра ее скромное платье и стоптанные туфли выглядели слишком убого. Она зашла на шумную ярмарку, купила чай для председателя и, поймав свое отражение в витрине, вдруг сняла черную косынку и купила себе новый, светлый платок. Погода стояла удивительно теплая, словно лето решило задержаться. Пообедать она зашла в небольшую закусочную. Посетителей почти не было, и это ее обрадовало. Взяла чай и пирожок с капустой и устроилась за столиком у окна.
— Тетя! — она уже допивала чай, когда услышала тонкий, пробивной голосок. — Купите мне пирожок, а?
— А ну, пошел вон отсюда, шпана! — Тучная буфетчица в заляпанном фартуке, вооружившись жестяным половником, выскочила из-за стойки и направилась к ее столику. Вера увидела мальчишку – худющего, в грязной майке и коротких штанишках, с босыми, в пыли и ссадинах, ногами. Лицо было перемазано, а в глазах стоял испуг и в то же время настойчивость. — Марш отсюда!
Буфетчица замахнулась половником, но Вера резко встала, заслонив собой ребенка.
— Вы что это делаете? Опомнитесь! На ребенка руку поднять!
— А вы его не знаете! — лицо буфетчицы побагровело от злости. — Это беспризорник один из местных. Они только тем и занимаются, что попрошайничают да по карманам шарят.
— А он, по-вашему, от хорошей жизни попрошайничает? Он же ребенок!
— Раз такая добродетельная, сама и покупай ему обед, а потом свой кошелек пересчитай.
— Вот именно что куплю! — вспыхнула Вера. — Заверните три пирожка. И чай.
Купив еду, она протянула ее мальчишке. Тот сначала смотрел на нее с недоверием, словно дикий зверек, но потом, не в силах сдержать голод, жадно набросился на пирожки. Вера смотрела, как он ест, заглатывая куски, и ее сердце сжалось от острой, физической жалости. Мальчику на вид было лет семь, не больше. Худой, грязный, и он постоянно почесывал голову – ясно, что вши не дают покоя.
— Как тебя зовут?
— Рома.
— А мама твоя где?
— Замерзла, — равнодушно, как о чем-то обыденном, ответил мальчик. — На отца похоронка пришла, запивать горе стала, и однажды не пришла. Нашли на улице.
— А родные есть? Дяди, тети?
— Никого нет, — с набитым ртом ответил Рома.
— Почему не в детском доме?
— Там бьют. И есть дают мало.
Вера с обреченностью провела ладонью по лицу. Ей казалось, что ее горе – это дно, предел отчаяния. Но глядя на этого ребенка, она поняла, что есть пропасти и глубже.
— Сколько тебе лет-то?
— Восемь.
— Рома, почему ты раздетый? На улице уже прохладно.
— А у меня все отнимают. Это плата за ночлег в подвале.
Сердце Веры дрогнуло. Что-то давно забытое, теплое и живое шевельнулось в ее оледеневшей душе.
— Так дело не пойдет, — твердо сказала она, качая головой. — Ребенок не должен так жить. Поедешь со мной в деревню? У меня дом большой, пустой. И одежду тебе найдем.
— А ваш муж… он ругаться не будет? — мальчик весь съежился от страха.
— Не будет. Нет у меня мужа. Вообще никого нет. Так же, как и у тебя. Вот и будем вместе жить. Поедешь?
Ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и в их глубине затеплилась, зародилась крошечная искорка надежды. Он знал, что скоро зима. А зима в подвале, без теплой одежды, для него была смертным приговором. Он кивнул.
Выйдя из закусочной, Вера повела его обратно на ярмарку. Она вспомнила, что видела у дальних рядов мужичка, торгующего поношенной детской одеждой. Денег, данных председателем, хватило лишь на стоптанные, но еще крепкие ботиночки. И то хорошо, не босиком же ему топать за ней. Она сняла свой новый, только что купленный платок и накинула его на худые, грязные плечи мальчика. Так они и пошли на станцию – женщина с решительным лицом и подобравшийся к ней мальчишка, укутанный в светлый платок.
— Лазарева, ты уже вернулась? — председатель, услышав шум во дворе, зашел и увидел Веру, которая что-то искала в сарае.
— Дома, — отозвалась она и спустилась по скрипучей лестнице с чердака, неся в руках какую-то ветошь.
— Чего на чердаке делала?
— Надо было. Сейчас чай поставлю.
— Погоди с чаем. Рассказывай, где была, что видела.
— В городе была, как ты и велел, Алексей Трофимыч, — ответила Вера, сметая пыль с одежды.
— Я не про то. Гуляла, что ли?
— На ярмарке была, потом в закусочную зашла. Потом опять на ярмарку и домой.
— И чего привезла? — вздохнул председатель, оглядывая пустой двор.
— Ничего. А кого. Ромка! — позвала она громко.
Алексей Трофимович удивленно поднял брови.
— Какой Ромка?
— А вот такой. Ромка, выходи, не прячься! — снова позвала она, и на пороге дома показался мальчик. Голова его была туго обмотана тем же платком. Вера как раз собиралась выводить вшей. — Знакомься, Алексей Трофимович, это Роман. Сирота. И уже бывший беспризорник. Сейчас вошь выведем, приоденем, и будем его воспитывать.
Председатель несколько секунд молчал, переваривая услышанное. Наконец он нашел в себе силы говорить:
— Ну, здравствуй, Роман. Лазарева, а ну-ка, пройдемся-ка.
Он отвел ее в сторону, к старому сараю.
— Ты в своем уме? У него хоть документы есть? Где ты его, говоришь, нашла?
— В закусочной.
И она рассказала ему всю историю, как он попрошайничал, как на него набросилась буфетчица, и о том, что у ребенка нет никого в целом мире.
— А документы… Знаешь, Алексей Трофимович, это ты меня в город отправил. Вот нам теперь вместе и расхлебывать. Помоги сделать ему документы. Я хочу его усыновить.
Алексей Трофимович посмотрел на нее, на ее глаза, в которых впервые за долгие месяцы появился не призрачный огонек, а реальная, живая решимость, и тихо усмехнулся. Ничего не сказав, он развернулся и вышел со двора.
— Он сейчас милицию приведет, и меня в детдом отправят, — упавшим голосом произнес Рома, срывая с головы платок.
— Надень обратно! — строго сказала Вера. — Никуда ты не денешься!
— А зачем? Все равно они опять заведутся. Ты не представляешь, их там сколько!
— Никто тебя никуда не отправит. Алексей Трофимович человек хороший, он все уладит. Я его с детства знаю. Он порядочный.
Она вывела вшей, отпарила мальчика в бане, а потом, поднявшись на чердак, нашла старые брюки покойного мужа. Обрезала их, подшила, перетянула на талии веревкой – получились первые в его жизни штаны.
— Пока походи в этих, а на следующих выходных к Насте поеду, у нее дети подрастают, может, что-то из одежды осталось.
Так они и стали жить вместе. Настя, узнав историю, действительно привезла целый узел с вещами своего младшего сына. Как-то раз, возвращаясь с кладбища, куда они ходили положить ромашек, Рома сказал:
— Знаешь, а мама меня так называла.
— Как? — не поняла Вера.
— Ромашкой. Говорила: «Ты мой золотой ромашек». Я сейчас даже скучать по этому имени стал.
— Хочешь, я тоже буду тебя Ромашкой звать? — улыбнулась Вера.
— Ну, я уже большой.
— Это тебе только кажется, — рассмеялась она и обняла его за плечи.
И в этот миг она с изумлением поняла: вместе с этим худым, бойким мальчишкой к ней вернулось что-то очень важное. Способность чувствовать. Смеяться. Радоваться первому пирогу, испеченному для кого-то, его школьным успехам, его смешным рассказам. Ледяная броня вокруг ее сердца дала трещину, и сквозь нее пробился живой, теплый свет.
Спустя две недели Алексей Трофимович принес ей официальную бумагу.
— Все, оформил. Теперь он Лазарев Роман Алексеевич. Можешь в школу собирать.
— Почему Алексеевич? — удивилась Вера.
— А какое первое в голову пришло, такое и записал. Ленка, отпусти пацана со мной на рыбалку в воскресенье.
— Да бери, конечно. А то он один-то все с удочками Григория Петровича возится.
Алексей дал мальчишке такое отчество неспроста. Вера ему нравилась давно, но она была женой его друга, а когда овдовела, он не смел даже подходить к ней, уважая ее горе. И теперь, через Романа, он потихоньку, шаг за шагом, приближался к ней, становясь частью их новой, общей жизни.
Весна того года была на редкость дружной и яркой. Сады стояли в белоснежном цвету, и воздух был густой и сладкий от их аромата. Вера вместе с другими женщинами белила деревья, когда к ней подбежал запыхавшийся Рома.
— Ромашка, ты чего не в школе? — удивилась она.
— Учительница заболела, занятия отменили. Мама Вера, тебя председатель зовет. Срочно.
— Чего ему опять?
— А я почем знаю? — пожал он плечами, но по его хитрющим, веселым глазам она поняла – мальчишка что-то затеял, и он в курсе.
Вера вошла в кабинет председателя, оставив Рому на улице, хотя и догадывалась, что тот немедленно прильнет к открытому окну.
— Звал, Алексей Трофимыч?
— Звал, товарищ Лазарева.
— И чего нужно?
— Да вот… того… — он заметно нервничал, и на лбу у него выступили капельки пота. — Товарищ Лазарева Елена Степановна… Предлагаю вам стать моей законной супругой. Вот. — Он выдохнул, словно сбросив с плеч мешок картошки. — Красиво говорить не обучен, а при людях и вовсе язык заплетается.
— Прямо вот так сразу женой? — в ее глазах заплясали веселые искорки.
— Ага. Ну, так что скажешь?
— А вот возьму и соглашусь. А чего? Ходишь к нам чуть ли не каждый день, то Ромку на рыбалку тащишь, то на санях зимой катаешь, то воду нам носишь, дрова колешь. Так уж и живи с нами.
— Лучше уж вы ко мне перебирайтесь, дом у меня просторный. И деток… я много хочу, — смущенно пробормотал он.
Вера посмотрела на этого сильного, неуклюжего человека, который так долго и терпеливо ждал, и рассмеялась – звонко, по-настоящему счастливо.
Тут же, достав из стола чистые бланки, Алексей протянул один Вере.
— Заполняй. Распишемся.
Эпилог
Односельчане, прознав о решении председателя, устроили им пышную свадьбу, гуляла вся деревня. Вера с Романом переехали в просторный дом Алексея, а их старый дом, хранивший столько светлых и горьких воспоминаний, заняла старшая дочь Анастасии с молодым мужем, начав там свою семейную историю.
Спустя год Вера родила Алексею дочь, которую назвали светлым именем Надежда. Затем на свет появились два сына-погодка – Василий и Никита. Дом наполнился детским смехом, криками, топотом бегающих ног. Ромашка взрослел, становясь Романом, но для Веры он навсегда остался ее первым ребенком, тем, кто пришел в самый мрачный час ее жизни и своим маленьким, горячим сердцем растопил лед в ее душе. Именно он, беспризорник с большими испуганными глазами, протянул ей руку и вывел из тьмы отчаяния к свету новой, настоящей жизни, где боль утрат постепенно сменилась тихой радостью бытия, а в сердце, once разбитом войной, навсегда поселилась тихая, прочная надежда.