Тот сентябрьский день 1931 года на Кубани был по-летнему щедрым на солнце. Воздух, густой и сладкий от запаха спелых яблок и пыльной полыни, колыхался над станицей. Пыль, поднятая копытами проехавшего табуна, медленно оседала на плетни и крыши хат. В этой звенящей, словно натянутая струна, тишине разговор двух женщин прозвучал особенно резко.
– Варька, ты хоть стираешь свою косынку, али у тебя их несколько одинаковых? – Зинаида Петровна, полная женщина с усталым лицом, прищурилась, всматриваясь в яркое пятно, приближавшееся по улице.
– Тебе что за дело? – остановилась напротив нее девушка, и взгляд ее, цвета грозовой тучи, вызывающе скользнул по лицу собеседницы.
– Интересно, чего ты ходишь в одной и той же косынке, да еще и красного цвета? Будто павы важная, всех ею слепишь.
– Это цвет победы и революции, ясно тебе, глупая ты баба? В нем душа горит, а у тебя твоя серая тряпица, как и мысли, выцвела.
– Ах ты ж, шельма эдакая! – только и смогла вымолвить Зинаида Петровна, сокрушенно качая головой. Махнув рукой, она торопливо зашла в свой двор. Связываться с этой перечницей себе дороже. Язык у девки был отточен, словно бритва, а ее серые, почти черные глаза смотрели с такой ледяной уверенностью, что по спине пробегал холодок.
Варвара, а для станицы – просто Варька, появилась здесь вместе с красноармейцами и с тех пор стала их правой рукой. Худая, жилистая, с горящими фанатичным огнем глазами, она с неистовой энергией взялась за коллективизацию. Бывшие белогвардейцы, зажиточные казаки, крепкие хозяева, имеющие добротные угодья – все они автоматически превращались во врагов новой колхозной жизни. Ее собственный отец, седой казак Степан, пытался вразумить дочь, уговаривал хотя бы одностаничников не трогать, но его слова разбивались о глухую стену ее убеждений. С каким-то ликующим, почти радостным ожесточением появлялась она во дворах раскулаченных, лично следя, чтобы в убогую телегу, что увозила семьи в неизвестность, за Урал, не попало ничего лишнего. И каждый раз, когда подвода, скрипя колесами, выбиралась на большую дорогу, Варвара снимала свою алую косынку и медленно, с насмешливым торжеством, махала ею вслед увозимым в небытие.
Как-то раз, возвращаясь со собрания, она столкнулась с двумя всадниками.
– Варвара, скажи, где семья Еременко проживают? – один из мужчин, Григорий, спрыгнул с коня и подошел к ней.
– Что, Гришка, и на них приказ пришел? – в ее голосе прозвучала неподдельная радость.
– Никого не обойдет стороной Советская справедливость. В свое время они нажились, вот и пущай теперь добром с простым народом делятся.
– Пойдем, провожу. Еще вчера бы пора их прищучить.
Привычным жестом поправив на голове яркий шелк, она бодро зашагала в сторону опрятной хаты под камышовой крышей. Эту семью следовало раскулачить в числе первых, но отец встал горой за своего кума. Разве это аргумент? Старые, отжившие свое связи. Бога нет, и все эти обряды – пережиток темного прошлого.
– Дядя Вася! – громко крикнула она, с силой распахнув калитку и отгоняя ногой агрессивного гуся.
– Здорово, дочка, – на пороге появился крепкий, еще не старый мужчина. Он вытирал руки о холщовое полотенце, и от него пахло дымком и свежим мясом.
– Чем занят? – ехидно осведомилась Варька.
– Порося зарезал, сало засаливаю. К осени готовлюсь.
– Порося это хорошо… – ее тонкая губа изогнулась в усмешке. – А я к тебе гостей привела. Гришка!
Из-за плетня тут же показались Григорий с напарником. Молча, избегая смотреть в глаза хозяину, Григорий достал из потрепанного пиджака смятый лист бумаги.
– Здравствуйте, товарищ Еременко Василий Кузьмич. У нас есть приказ…
Василий, грамотный, взял документ. Лицо его посерело, а в карих, всегда добрых глазах потемнело. По загорелой щеке, не сдерживаясь, скатилась слеза. Он знал, что этот день настанет, хоть кум Степан и клялся, что отстоит их. Но не уберег. Не уберег от собственной дочери. В предчувствии беды он забил почти всю скотину, оставив лишь старую клячу да пару кур, но и это не помогло.
– И что же вы хотите у меня забрать, скажи на милость, дочка? – обернулся он к Варваре, и в его голосе звучала не злоба, а глубокая, вселенская усталость.
– Не дочка я тебе, забудь, что с моим отцом меня крестил, и крест на груди я давно не ношу. Знаю я, дядя Вася, где твое добро. На лесной опушке сколотил строение, там двух лошадей держишь, а в стойле у себя оставил лишь одну старую клячу. Гусей твоих, кур и уток мы забираем в колхоз. Три часа вам на сборы.
– Да побойся бога, какие три часа? Мы же собраться не успеем…
– А что ты брать собрался, дядя Вася? – уперев руки в боки, Варя вызывающе приподняла бровь. – Неужто свое добро нажитое решил с собой прихватить? Не надейся, все пойдет на нужды бедного населения.
– И куда мы? Куда мы с детьми поедем? Зима на носу…
– А мне какая печаль? Собирайся. Где твои домашние?
В этот момент во двор, ведя за руки детей, вошла его жена Мария. Увидев незваных гостей и лицо мужа, она замерла.
– Вася, а что происходит?
– Собирайся, Маша, уезжаем мы из родной хаты, видишь, крестница удружила…
– Варя, как же так? – с отчаянным криком женщина бросилась к девушке, но та грубо оттолкнула ее.
– Телегу я запрягу сама, помогу уж, напоследок! – злобно прошипела она.
– Почему ты такая злая, Варвара? – прошептала Мария, прижимая к себе перепуганных детей.
– Я не злая, я справедливость восстанавливаю.
Василий увел жену и детей в хату. Справедливость… Что это такое? Вот его сосед, Павел, всю жизнь пропивал последнее, на шее у стариков родителей сидел. Василий хотел помочь, предложил работу, так тот и вовсе запил. А они с Марией с первыми петухами вставали, в любую погоду работали, не разгибая спины. Хату новую из самана поставили, сарай для скотины выстроили. Копеечка в доме водилась, детей в чистоте и сытости растили. И за что теперь они – враги? За труд? За усердие?
Собирались быстро и молча. Мария, женщина прозорливая, давно сшила в старые, потертые пальтишки потайные карманы, куда и убрала немного денег и самые ценные мелкие вещи. Когда стали грузить узелки на телегу, Варвара, стоявшая рядом с запряженной клячей, совала свой нос в каждый сверток, вытаскивая все, что казалось ей излишеством: новые валенки, теплые платки, добротные рубахи. Все это летело в пыль. Иконы, бережно завернутые Марией в холстину, она с презрением швырнула под ноги.
– Что ты делаешь, Варька! – не выдержал Василий.
– А ты попробуй, подбери, – она бросила взгляд на Григория, и тот безучастно достал из кобуры револьвер. Василий отвернулся, чтобы не видеть торжествующего лица крестницы.
– Держите приказ, – Григорий протянул бумагу. – Здесь указано место вашего назначения, вы должны туда прибыть и обязательно отметиться. В Ростове-на-Дону вы на станции сядете в поезд. Лошадь и телегу отдадите дежурному.
Телега, скрипя, тронулась с места. Варвара стояла посреди дороги, и алая косынка в ее руке развевалась, как победоносное знамя, провожая в никуда тех, кто когда-то был ей родным.
Их путь оказался долгим и беспощадным. Сперва в дороге заболел маленький Дмитрий. Он слабел на глазах, его бил кашель, тело пылало в жару. В Саратове их высадили, но до больницы мальчика донести не успели… Мария, не перенесшая потери сына, словно окаменела от горя, а потом, на одной из бесчисленных станций, сорвалась с платформы прямо под колеса проходящего состава… Василий, сжимая в объятиях плачущую Дашу, втолкнул ее в вагон, сам не в силах сдержать рыданий. Теперь их осталось двое.
– Папа, ты не покидай меня, ладно? Мне так страшно! – всхлипывала девочка, прижимаясь к отцу.
– Не покину, доченька, я всегда буду с тобой рядом… – шептал он, гладя ее по волосам.
Но ближе к Златоусту Василий стал задыхаться. Лицо его посинело, он хватал ртом воздух, судорожно сжимая грудь.
– Папа, что с тобой, папа? Помогите, ну кто-нибудь!
К ним подошел мужчина и велел Даше отойти. Она, покорная, отошла в угол вагона, забилась там и с ужасом смотрела, как незнакомец пытается помочь отцу.
– Иди сюда, милая, – молодая женщина с добрым, усталым лицом подозвала ее. – Садись рядышком со мной, я тебя согрею, дрожишь вся… Как тебя зовут?
– Даша, – прошептала девочка.
– Как мою дочку. А меня зовут Леной.
Она обняла ее, и это тепло, казалось, было единственным, что осталось в ледяном мире. Даша не помнила, сколько прошло времени. Мужчина, помогавший отцу, подошел и снял кепку.
– Скоро будет станция, тело заберут.
Лена лишь крепче сжала девочку в объятиях, и та, изможденная горем, наконец, уснула. Проснулась она от толчка – поезд трогался. Вскочив, Даша бросилась на свое место. Оно было пустым. Лишь два узелка лежали в углу.
– Даша, бери свои вещи, идем ко мне, – Лена взяла ее за руку. – Нет его больше, Дашенька, нет.
Когда на очередной станции дежурный составлял списки, Лена, потерявшая в этой дороге свою собственную десятилетнюю дочь, назвала Дашу ее именем. Так Дарья Еременко официально перестала существовать, обретя новую мать и шанс на жизнь. Они стали друг для друга спасением, двумя одинокими душами, нашедшими опору в бушующем море жестокости.
Даша навсегда возненавидела красный цвет. Он был для нее цветом потери, цветом крови, цветом той косынки, что весело махала им вслед. Но этот цвет преследовал ее повсюду: в алых скатертях кабинетов, в кумачовых знаменах, в поблескивающих переплетах папок.
С Леной они добрались до Челябинской области, их поселили в небольшом поселке. Лена, знавшая толк в хозяйстве, устроилась работать на скотный двор. Здесь, среди таких же, как они, сосланных, никто не дразнил Дашу, когда она пошла в школу. Суженные морозом уральские зори и долгие, снежные зимы были непривычны и тяжелы для выросшей под южным солнцем девочки, но Лена своим спокойствием и любовью согревала ее. Она работала не покладая рук, поднимала Дашу, сделала все, чтобы та получила образование. Но судьба вновь нанесла удар: когда Даше было семнадцать, Лена, поскользнувшись в коровнике, неудачно упала и разбила голову… А спустя несколько месяцев громкоговорители по всему поселку объявили о начале войны.
Осиротев во второй раз, Даша уехала в город и устроилась на завод. Там она встретила своего будущего мужа, Никиту Воробьева, ровесника, такого же молодого и испуганного, но с твердым огоньком в глазах. Они полюбили друг друга, и даже после изматывающей двенадцатичасовой смены находили силы для недолгих прогулок. Вскоре после того, как Никите исполнилось восемнадцать, он сделал ей предложение. Они поженились, получили комнату в бараке, и так началась их общая жизнь. В его любви и поддержке Даша нашла ту опору, которая помогла ей не сломаться. Но по ночам ее по-прежнему преследовал образ девки в красной косынке.
В 1945 году, в день всеобщего ликования, когда закончилась война, Даша узнала, что ждет ребенка.
– Даша, этот ребенок будет счастливым! Мы все сделаем для его счастья, слышишь? – радовался Никита, обнимая ее.
– Мы сможем быть счастливы, Никита, я тоже в это верю. Но если бы ты знал, как скучаю я по родному дому… Вот бы хоть разок туда приехать…
– Мы обязательно туда приедем, и деток наших привезем! – клялся он. Никита и сам был из высланной кубанской семьи, и его мать, Ольга, так же тосковала по теплым краям.
Первым родился мальчик, которого назвали Василием, в честь отца Даши. Год спустя на свет появился второй сын, Николай, названный в память о деде Никиты. Даша с головой окунулась в материнские хлопоты. Жизнь потихоньку налаживалась, им дали две комнаты в коммуналке. Мечта о возвращении тлела в сердце, но была несбыточной. До поры.
Перелом наступил в 1957 году. Мать Никиты, Ольга, женщина напористая и решительная, добилась-таки реабилитации и разрешения на возвращение. К тому же у старшего внука, Василия, начались серьезные проблемы с легкими, и врачи в один голос советовали сменить суровый уральский климат на мягкий кубанский. Теперь ничто не мешало их отъезду. Ольга через дальних родственников выяснила, что их родная хата в кубанской станице цела и в ней живет ее племянник.
– У нас есть жилье, а это самое главное. Ну что, молодежь, не боитесь начинать жизнь заново? – спросила она, показывая долгожданные документы.
– Мама Оля, не впервой ведь, – улыбнулась Даша. – Главное, чтобы Васеньке это пошло на пользу.
В сентябре 1957 года семья Воробьевых сошла с поезда на кубанской земле. Воздух, напоенный запахом скошенной пшеницы и нагретой солнцем земли, показался Даше самым дорогим ароматом на свете. Они поселились в просторной хате Ольги, так похожей на ту, что когда-то построил ее отец.
– Как тут все изменилось, – вздыхала Ольга, оглядывая двор. – Ну ничего, руки и голова нам на что? Жить будем, все обустроим!
– Я бы очень хотела поехать в станицу, где родилась… Я скучаю по тем местам, хоть и маленькая была, хоть и целых 26 лет прошло, но я все помню…
– Оставляй внуков, поезжайте с Никитой. Авось, одним днем обернетесь.
Они выехали на рассвете. Даша с волнением вглядывалась в знакомые и в то же время чужие пейзажи. Родная станица разрослась, но ее очертания угадывались. Свой дом она едва узнала – если бы не пожилая соседка, косившая сено у плетня, прошла бы мимо.
– Вы не помните меня? Я Даша Еременко.
– Ииии, – протянула женщина, пристально всматриваясь. – Да как же узнать-то, милая? Ты же сопливой девчонкой была, а теперь вон какая дивчина, красивая и рослая.
– Живет кто там? – с замиранием сердца спросила Даша, кивнув на хату.
– Красная косынка.
– Что – Красная косынка?
– Ну Варька, ее же Красной косынкой кличут, хотя она ее после смерти отца не носит…
– Дядя Степан умер?
– Ага, порешил себя. Вот аккурат через два года после вашей ссылки, когда станицу на Черную доску занесли, револьвер в себя направил. Вот Варька и сняла красную косынку, а как звали ее по этой тряпице, так и кличут до сих пор.
Даша попросила Никиту остаться, а сама, сделав глубокий вдох, направилась к родному порогу. Калитка отворилась с привычным скрипом. Двор был неухожен, зарос бурьяном, хата покосилась, ставни висели косо.
– Кто здесь? – на пороге появилась женщина лет пятидесяти, с огрубевшим лицом и потухшим взглядом. Даша с трудом узнала в ней ту самую, лихую Варьку.
– Варвара? – тихо спросила она.
– Ну я, а чего надо? – женщина вытирала руки о грязный фартук, ее движения были медленными, уставшими.
– Я Даша… Еременко Даша.. Помнишь меня?
Женщина отшатнулась, будто увидела призрак, и схватилась за косяк двери, чтобы не упасть.
– Не может быть!
– Отчего же? Вот я перед тобой, жива-здорова. А где твоя красная косынка, Варя? Цвет победы и революции?
– Зайди в хату, – буркнула Варвара. – Вон уже, любопытные собираются, им дай только повод языками почесать.
Даша переступила порог. Внутри было бедно, грязно и холодно. Запах старости и заброшенности витал в воздухе.
– Да… Все валится и рушится. Чего, твой мужик поправить не может?
– А нет у меня мужика! – Варя мотнула головой к полке, где стояла пол-литровая бутыль с мутной жидкостью. – Выпьешь?
– Нет, спасибо, я не пью.
– Болеешь? – с какой-то жалкой надеждой посмотрела на нее Варвара.
– Нет, просто не люблю, у нас в семье никто не пьет.
– Да ладно! – хрипло рассмеялась Варвара. – Будто я не помню, как дядя Вася за воротник закладывал на гулянках.
– Я про другую семью говорю, – Даша села на лавку. – Я говорю про своих детей, про мужа и его родственников.
– Замужем, значит… Везет, – тяжело вздохнула Варя. – А я вот не замужем и никогда уже не выйду. Сгубила мою молодость красная косынка.
– О чем ты?
– Да о том же… Когда вас сослали, отец от меня отказался. Раздал все добро, в хату поселил мою старшую сестру, а меня выставил вон. Я же сюда и пришла жить, все равно хата пустует. Думала, бабье счастье найду, да шарахались о меня мужики как черт от ладана. Работала, не покладая рук, верой и правдой партии служила… А когда станицу на Черную доску внесли и голод пошел, когда моя племянница с голоду пухнула, отец проклял и меня, и мою косынку, и тех, кто довел станицу до такого. Он пустил себе пулю на моих глазах. Вот тогда я и сняла красную косынку, сменив ее на черную. Время шло, все наладилось, но люди помнили. Помнили все. И по сей день шарахаются.
– Совесть не мучает? – тихо спросила Даша.
Варвара не ответила, лишь налила себе полный стакан и залпом выпила.
– Как крестный? – хрипло спросила она, вытирая губы.
– Что? Какой крестный? Ты же от всего отказалась! Нет у тебя ни веры, ни креста на тебе, и крестного у тебя тоже нет. Слышишь? Он умер, не доехав три станции до места назначения. Не выдержало его сердце потери сына и жены.
– А что случилось с Машей и Митенькой? – удивилась Варвара, и в ее глазах мелькнуло что-то, похожее на искреннее изумление.
– Померли они… Я одна осталась. Меня приютила одинокая женщина, и мы с ней прошли через все трудности, но я смогла расправить крылья. У меня теперь есть семья, муж, двое детей… И я вернулась на родину.
– Мне освободить дом? Ты скажи, только дай мне время, – глухо проговорила Варвара.
– Не стоит, – Даша поднялась и пошла к выходу. На пороге она обернулась. – Ты его заслужила своей красной косынкой.
Варвара посмотрела на нее долгим, пустым взглядом, в котором не было ни злобы, ни раскаяния – лишь пыльная пустота запустения. Даша вышла, закрыв за собой калитку, и больше никогда не возвращалась в отчий дом.
Эпилог
Даша больше не вспоминала о том визите. Она жила полной жизнью на земле, которая стала для нее новой родиной. Сыновья, Василий и Николай, окрепли на кубанском солнце, болезни отступили. Они росли, учились, впитывая запахи степи и тепло родительской любви. Даша работала, рука об руку с Никитой они строили свое счастье – тихое, прочное, выстраданное. Оно заключалось не в богатстве, а в мире за столом, в смехе детей, в спокойном дыхании спящего мужа, в осознании того, что ее собственный дом – это крепость, построенная на любви, а не на страхе и ненависти.
Иногда, глядя на алый закат над полями, она думала о той, другой судьбе. Одинокой, затерянной в пыльном забвении, умершей в безвестности и никому не нужной. И в эти мгновения она особенно крепко обнимала своих детей, понимая, что самое страшное наказание для жестокости – не месть, а способность прожить долгую, достойную и счастливую жизнь, озаряя светом тех, кто рядом. Ее жизнь стала тихим, но несокрушимым ответом на всю ту боль, что ей пришлось пережить, – ответом, в котором не было места злобе, а лишь бесконечная, побеждающая всякую тьму благодарность за каждый новый день.