Осенний ветер гнал по улице стаи рыжих листьев и звонко барабанил в оконное стекло, пока Алиса, в девичестве Катя, пыталась вставить ключ в замочную скважину. В прихожей пахло сыростью и старым деревом, знакомым и родным запахом детства, который она не вдыхала много лет. Дверь с скрипом поддалась, и Алиса переступила порог опустевшей, но не забытой квартиры.
Пыль танцевала в лучах бледного послеобеденного солнца, льющегося из гостиной. Воздух был неподвижен, густой и спёртый, словно время внутри этих стен замерло в тот самый день, когда её мир раскололся надвое. Она сделала шаг, и её взгляд упал на старую вешалку из тёмного дерева. И внезапно, будто по мановению дьявольской дирижёрской палочки, настоящее рухнуло, уступив место воспоминанию, такому яркому и болезненному, что сердце сжалось в ледяной ком.
Тот день пахнет мокрым асфальтом и жжёной листвой. Двенадцатилетняя Катя, согнувшись под тяжестью рюкзака, набитого учебниками, влетает в прихожую, сбрасывая на ходу промокшие ботинки. И замирает на месте, словно врезавшись в невидимое стекло.
На вешалке, на привычном крючке, висит мамино пальто — серое, добротное, пахнущее домом и работой. Рядом, аккуратными парами, стоят её сапоги. Катя моргает, пытаясь осознать нестыковку. Так не бывает. В это время мама, Ольга Николаевна, всегда на работе. Её не должно быть дома ещё как минимум три часа.
Тревога, острая и колючая, как игла дикобраза, впивается в самое подреберье. Девочка, стараясь не шуметь, пробирается в гостиную.
Полусумрак. Горит лишь маленький торшер у дивана. И на этом диване, нераздевшись, в той самой юбке и кофточке, в которых ушла утром, лежит мать. Она отвернулась лицом к стене, и лишь по напряжённому контуру её плеч Катя понимает — мама не спит.
— Мам? — тихо, почти шёпотом, calls out дочь.
Молчание.
— Ма-ам? — голос дрожит.
Плечи на диване вздрагивают. Медленно, будто с невероятным усилием, Ольга Николаевна поворачивает голову. Её лицо залито слезами, которые она, видимо, старательно вытирала, размазав тушь по воспалённым векам. Глаза заплывшие, красные, чужие.
— Ты… заболела? — выдавливает из себя Катя, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
Мать не отвечает. Она смотрит сквозь дочь, в какую-то свою бездну горя, и снова отворачивается к стене, делая ясный, чёткий жест — оставь меня. Уйди.
Катя ещё минуту стоит в полной растерянности, потом, задохнувшись от нахлынувших непонятных чувств, пятясь, выходит из комнаты. В горле стоит плотный, горячий ком. Она идёт на кухню, потому что больше не знает, куда себя деть. Автоматически достаёт из холодильника творог, наливает в стакан молока. Но есть не хочется. В животе тяжело и пусто одновременно.
Она уже допивает чай, когда на кухню, шатаясь, как лунатик, входит мама. Садится за стол, и всё её тело вдруг сковывает мелкая, частая дрожь, будто её бьёт озноб в тёплой, уютной кухне.
— Сейчас, я тебе горячего… — Катя взрывается действием, хватает заварочный чайник, заваривает свежий чай, наливает в мамину любимую кружку с васильками, сыплет две ложки сахара — точно знает, что мама пьёт очень сладкий, когда нервничает. Ставит чашку перед ней. — Может, парацетамол? Аспирин?
— Не надо, — звук вырывается из маминых губ хрипло, приглушённо, будто пробиваясь сквозь толщу воды.
Она обхватывает ладонями горячую кружку, бессознательно пытаясь согреть ледяные, непослушные пальцы.
— Мам, что случилось? Скажи, пожалуйста, — голос Кати становится тоньше, в нём слышится детский испуг.
Но мать снова уходит в себя. Её молчание становится звенящим, густым, давящим. Она берёт ложку и начинает размешивать чай. Сначала медленно, почти лениво. Потом быстрее. Ещё быстрее. Ложка начинает яростно биться о фарфор, издавая пронзительный, судорожный лязг. Чаек взбивается в коричневую бурю, волны его вот-вот перехлестнут через край. Лицо Ольги Николаевны абсолютно пустое, будто вся её душа ушла в это безумное, истеричное размешивание.
— Мама, хватит! Прекрати! — взвизгивает Катя, вскакивая.
От резкого крика рука матери дёргается, и кипяток фонтаном выплёскивается на её руку и на стол. Она с тихим стоном отдёргивает обожжённую кожу, чуть не опрокидывая чашку. На столе растекается тёмное, липкое озеро.
— Я вытру! — Катя бросается к раковине, хватает тряпку, начинает судорожно промокать лужу, сметая на пол крошки, капли, свои собственные слёзы.
И в этот момент, сквозь шум крови в ушах, она слышит тихий, сорванный, абсолютно безнадёжный голос:
— Папа ушёл.
Катя замирает с мокрой тряпкой в руке. Мир сужается до точки.
— Он совсем ушёл, — повторяет мать, и эти слова падают, как камни. Она упирается локтями в липкий стол, закрывает лицо руками, и из её груди вырывается звук, который невозможно забыть — низкий, животный, полный такого отчаяния, что Кате хочется зажать уши и бежать. — К другой… Ушёл к другой женщине.
И тут всё паззлы в голове Кати с грохотом складываются в единую, уродливую картину. Вечные тихие ссоры за закрытой дверью спальни. Натянутые улытки за ужином. Папа, который всё чаще задерживается на «работе». Его absent-minded взгляд, устремлённый куда-то поверх маминой головы. И её собственная, тайная детская уверенность: мама некрасива.
Она не красит губы, не тушует ресницы, её одежда — это море серого, чёрного, коричневого. Практичная, удобная, безликая. Волосы, цвета пшеницы, она всегда туго закалывает в гладкий узел на затылке. А вот мама её лучшей подруги, Светки, — совсем другая. Яркая, как попугай. Мария Викторовна. Она и дома ходит в роскошном алом халате, расшитом золотыми розами. Её волосы всегда уложены в игривые локоны, на лице — лёгкий makeup, подчёркивающий насмешливые, соблазнительные глаза. Когда она проходила по комнате, за ней струился шлейф дорогих духов и ощущение праздника.
Катя вспомнила, как однажды они делали уроки у Светки, и с работы пришёл её папа. Он нёс огромный букет ирисов и сиял, как новенький пятак.
— Привет, красавицы! — громко, радостно крикнул он, заходя в комнату.
И тут же из кухни выпорхнула Мария Викторовна, подбежала к нему на высоких каблуках и звонко, сочно поцеловала в самые губы. Катя тогда смутилась и прошептала Светке:
— У вас день рождения?
— Нет, с чего ты взяла?
— А цветы? — не унималась Катя.
— А, это? Папа часто просто так дарит. Без повода.
Катя тогда с горечью подумала, что её папа дарит цветы только два раза в год: на Восьмое марта и на день рождения. И то, кажется, по обязанности.
И теперь, глядя на содрогающуюся в рыданиях мать, она всё поняла. Папа не любил маму. Он полюбил другую. Наверняка такую же яркую, ухоженную, пахнущую дорогим парфюмом, как Мария Викторовна. А её мама… её мама была серой мышкой. И если бы она старалась, если бы красила губы, носила красивые халаты…
Катя на мгновение попыталась представить маму в алом шелку, с распущенными по плечам вьющимися волосами, с алыми, набухшими от помады губами, тянущимися, чтобы чмокнуть папу в щёку. Картина вышла настолько чужой, нелепой и пугающей, что девочка непроизвольно вздрогнула. Нет. Это было бы невыносимо. Это была бы не её мама.
— А я? — тихо, испуганно спросила Катя, и её голос прозвучал как щебет птенца, выброшенного из гнезда. — Меня он тоже разлюбил? Ведь я на тебя похожа…
Папа всегда говорил, что она — вылитая мать. Значит, и она такая же невзрачная, скучная, недостойная любви. Если родной отец мог так поступить, то что же ждать от остального мира?
Мама не ответила. Её молчание было красноречивее любых слов.
Папа не вернулся. Ни вечером, ни на следующий день, ни через неделю. Через два месяца мама, осунувшаяся, постаревшая на десять лет, объявила:
— Мы переезжаем.
— Куда? — сердце Кати упало в пятки.
— Снимаем квартиру. Мы разводимся. Эта — служебная, с завода. Она твоего отца. Он… купил нам однокомнатную. Собирай свои вещи.
Гром среди ясного неба. Катя взбунтовалась: «Никуда я не поеду! Останусь с папой! А как же школа? А Светка? Я не хочу уезжать!»
— Хватит! — вдруг резко, срываясь на крик, крикнула мать. Её лицо покрылось багровыми пятнами. — Ты не останешься с ним! Он будет жить здесь… с другой!
В её глазах стояли слёзы бессильной ярости и обиды. Катя отступила, shocked. Мама никогда на неё не кричала. Мир перевернулся, и мама изменилась вместе с ним. Всё внутри Кати рвалось на части, но она была всего лишь ребёнком, неспособным что-либо изменить.
Новая жизнь в однокомнатной клетушке на окраине города была похожа на долгое, серое, унылое похмелье. Мама спала на скрипучей кровати, Катя — на жёстком, узком диванчике, который впивался в бока пружинами. Уроки делали по очереди на кухне. Первое время Катя ездила к Светке, украдкой проходила мимо своего старого дома, задирая голову, чтобы увидеть свет в окнах. Однажды она даже увидела тень отца. Но зайти не решилась. Там теперь был чужой мир, пахнущий чужими духами. Вскоре она и эти поездки прекратила, замкнувшись в себе. В новой школе подруг она не нашла.
С отцом она встретилась спустя годы. После школы, поступив на заочное и устроившись на работу, она познакомилась с Артёмом. Молодой, настойчивый, уверенный в себе. Через полгода она переехала к нему. Мама отпустила её безропотно, и Кате почудилось в этом даже облегчение — мама так и не оправилась после удара, превратившись в вечно ноющую, разочарованную во всём женщину.
Как-то раз, гуляя с Артёмом по центру, она показала ему тот самый дом.
— Мой бывший, — буркнула она.
Артём стал расспрашивать, и ей пришлось выложить всю историю.
— И с тех пор не виделась? Да мы же прямо здесь! Давай зайдём! — азартно предложил он.
— Нет! Мама счтет это предательством.
— А ты не говори. Разве не интересно взглянуть на ту, ради которой он всё бросил?
Упершись, он всё же уговорил её. Дверь открыла женщина. Молодая, симпатичная, но… совсем не такая, как Катя ожидала. Ни намёка на гламурную Марию Викторовну. Перед ней стояла женщина в простых джинсах и белой футболке, без косметики, с чуть растрёпанными русыми волосами. Усталое, но милое лицо.
— Вам кого? — удивлённо спросила она.
— К отцу. К Дмитрию Александровичу, — прошептала Катя.
— О… — женщина окинула взглядом Артёма. — Я думала, у Дмитрия одна дочь.
— Это мой… молодой человек, — смутилась Катя.
— Ну, проходите. Дим, к тебе! — крикнула она через плечо.
Из комнаты вышел отец. Катя узнала его сразу, хотя он сильно сдал: поседел, ссутулился, взгляд был усталым и потухшим. Он несколько секунд щурился, вглядываясь в её черты, и вдруг лицо его дрогнуло.
— Катька? Боже мой… Какая же ты взрослая…
Они неловко замерли посреди прихожей, не зная, что делать дальше, пока женщина — Вероника — не пригласила всех в комнату. Она ушла на кухню, а отец начал расспрашивать о маме. Катя отвечала односложно, сжавшись. Потом он завел разговор об учёбе, о работе.
За чаем Вероника была приветлива, отец не сводил с Кати глаз и вдруг сказал, глотая слова:
— Ты вся в неё… в мать. Она была очень красивой. Очень…
И в его голосе Катя безошибочно уловила ноты горького, непоправимого сожаления. Уходя, Вероника вежливо сказала: «Заходите ещё».
— Ну вот, а ты боялась, — сказал Артём на улице. — А женщина он нормальная, простая. И отец твой, по-моему, рад был.
— Зря мы пришли, — мрачно ответила Катя.
Квартира почти не изменилась, но была какая-то… бездушная. И всё в ней кричало о несправедливости: пока они с мамой ютились в съёмной норке, он жил здесь, в уюте и spacious rooms. Она ничего не сказала матери и дала себе слово больше не переступать этот порог.
Она нарушила его через год. Артём сделал ей предложение. Она не хотела звать отца на свадьбу, но Артём настоял: надо сказать. Хотя бы из приличия.
Дверь открыла та же Вероника. Но на этот раз её лицо было каменным. Она не улыбнулась, не пригласила войти, осталась стоять в проёме.
— Папа дома? — спросила Катя, уже чувствуя ледяную тяжесть на душе.
— Его нет, — сухо ответила Вероника. — Он умер. Два месяца назад.
У Кати подкосились ноги. Мир поплыл.
— Как?.. Почему… Почему вы нам не сообщили?!
— Было не до того. Всё случилось внезапно, — её голос был ровным, без единой эмоции.
— Не до того?! Чтобы позвать на похороны родную дочь?! — взорвалась Катя.
— Думаю, тебе больше не стоит сюда приходить, — отрезала Вероника и захлопнула дверь прямо перед её носом.
Катя шла домой, не чувствуя под ногами земли. Прошлый визит, та приветливая женщина, и вот это — ледяная стена. Дома она, рыдая, рассказала всё Артёму.
— Странно… Может, так горе на ней отразилось? — предположил он.
Спустя несколько недель после свадьбы он вернулся к этому разговору.
— Слушай, если он умер недавно и завещания не оставил, ты — наследница. Прямая. Квартира уже давно должна была перейти в его собственность.
— И что? — устало спросила Алиса.
— Как что? Надо подавать заявление нотариусу! Ты имеешь право на долю, если не на всю квартиру! У них, вроде, детей не было?
Артём уговорил её съездить ещё раз. Но в квартире никто не открыл. Вышла соседка, та самая, тётя Маша, которая когда-то угощала Катю пряниками.
— Вам кого? — буркнула она.
— Веронику. Мы ищем Веронику.
— А я почём знаю? Нет её тут. И вас тут не стояло, — женщина нервно оглянулась.
— Тётя Маша, вы меня не узнаёте? Я Катя, дочь Дмитрия Александровича…
— Не знаю я вас! Проваливайте, а то милицию вызову! — и её дверь тоже захлопнулась.
В нотариальной конторе им холодно сообщили, что срок вступления в наследство истёк.
— Как?! Его жена сказала, что он умер два месяца назад! — возмутилась Катя.
— Свидетельство о смерти выдано более семи месяцев назад, — парировал нотариус. — Вы можете обратиться в суд, но шансов восстановить срок, по всей видимости, нет.
И Катя, к раздражению Артёма, наотрез отказалась судиться.
— Не нужна мне эта квартира. Никогда.
Через месяц Артём узнал, что Вероника моментально продала квартиру и исчезла.
— Ты ходил туда? Зачем? Мы же договорились! — взорвалась Алиса.
— Думал, вернулась… Но там уже другие живут. Какая же аферистка! Обманула тебя, обошла закон… Мне даже кажется, — понизил он голос, — что с его смертью не всё чисто. Слишком быстро он умер после нашего визита. Испугалась, что наследство упустит.
Они чуть не поссорились. Катя кричала, что он не имел права, что всё это бесполезно и только бередит старые раны.
— Я просила тебя оставить всё как есть! Ничего уже не вернёшь! Жаль отца, да. Но он сам сделал свой выбор…
Она вспомнила его виноватый, потерянный взгляд за чайным столом. Не свяжись он с этой Вероникой, не брось их — был бы жив. Вломилась эта женщина в их жизнь, как варвар, всё разрушила, забрала его жизнь, его квартиру, его деньги. Оставив после себя лишь выжженное поле и тишину.
Они с Артёмом купили квартиру в ипотеку. И когда оформляли документы, он настоял, чтобы она была записана только на неё.
— На всякий случай. Чтобы ни у каких вероник больше не возникло соблазна. Это твоё и наших будущих детей. Наше наследство. Настоящее.
Алиса стояла в центре пустой гостиной своего детства. Пыль оседала на её пальто. Она обвела взглядом голые стены, за которыми остались призраки смеха, ссор, запахов домашней стряпни и сломанных жизней. Она пришла сюда, движимая смутным чувством долга, желанием… что? Обвинить стены? Найти ответы?
Но стены молчали. Они хранили свою тайну. Тайну ушедшей любви, горького предательства, чужой жадности и тишины, которая оказалась самым страшным наследством.
Она повернулась и вышла, уже навсегда, притворив за собой дверь. Спускаясь по лестнице, Алиса поняла, что единственное, что ей действительно досталось от отца, — это урок. Урок того, как не надо жить. И как надо — крепко держаться за руки тех, кто тебя действительно любит, и строить своё, настоящее, прочное наследство. Не из бетона и кирпича, а из доверия, верности и тишины, которая бывает только в доме, где царит покой.