Поздний осенний вечер медленно опускал свое свинцовое, промозглое покрывало на маленькую, затерявшуюся среди бескрайних полей железнодорожную станцию. Воздух был густым и влажным, наполненным ароматом мокрого асфальта, дымом от паровозов и предчувствием скорой зимы. Огни немногочисленных фонарей на платформе дрожали в лужах, размываясь в золотистые блики, а из динамиков доносился приглушенный, невнятный голос, объявляющий о прибытии скорого поезда. Стоянка составляла всего пятнадцать минут — короткий миг в бесконечном движении составов и человеческих судеб.
Поезд, могучий и усталый, с грохотом подкатил к перрону, выпуская клубы белого пара. Двери вагонов с шипением открылись, и на платформе засуетилась горстка пассажиров с чемоданами и сумками. Послышались отрывистые команды проводников, смех, прощальные слова. Вот все поднялись по ступенькам, двери захлопнулись, и могучий состав, сначало медленно, словно нехотя, а потом все быстрее и быстрее, качнувшись, громыхнул стальными колесами по стыкам рельсов, набирая скорость и уносясь в сгущающиеся сумерки, оставляя за собой лишь вибрацию земли и одинокий звук гудка, растворяющийся в холодном воздухе.
В одном из купе, где пахло древесным лаком, чистым бельем и легкой затхлостью, царил почти звенящий покой. У окна, прижавшись лбом к прохладному стеклу, сидела юная особа. Ее тонкие пальцы бессознательно теребили край шерстяного платка, а взгляд был устремлен в мелькающий за окном калейдоскоп унылых пейзажей: оголенные рощи, почерневшие от дождя стога сена, одинокие домики с тускло горящими окошками. Она казалась совершенно отрешенной от всего окружающего мира, погруженной в глубокие, невеселые думы.
Внезапно дверь купе со скрипом отворилась, нарушив уединение. На пороге стояла дородная женщина преклонных лет с живыми, лучистыми глазами и добрым, умудренным жизнью лицом. В ее руках был старомодный, видавший виды чемодан и несколько авосек, туго набитых провизией.
— Добрый вечер, милая! — звучно и радушно произнесла она, с легким одышкой занося свой скарб в купе. — Разреши присоединиться. Я — Валентина Васильевна. А тебя как величать, попутчица?
— Вероника, — чуть слышно, не оборачиваясь, ответила девушка, сохраняя прежнюю позу и демонстрируя полнейшую безучастность ко всему происходящему.
Новая спутница деловито разложила свои пожитки на верхней полке, сняла пальто и устроилась на противоположном сиденье у столика. Затем она с явным удовольствием расстелила на столешнице вышитую салфетку и начала выкладывать на нее целый пир: зажаристую курочку, маринованные огурчики, пирожки с капустой, крутое яйцо. Аппетитный аромат тут же наполнил небольшое пространство.
— Присоединяйся, голубушка! — снова обратилась она к молчаливой соседке. — Не сиди голодная, в дороге есть надо основательно. Здесь и на тебя с лихвой хватит. Бери курочку, огурчики, не стесняйся!
Девушка по имени Вероника не отреагировала, продолжая смотреть в окно, но ее тело выдавало внутреннюю борьбу. Она сидела неподвижно, уставившись в мелькающие за стеклом грустные картины, однако соблазнительные запахи так настойчиво щекотали ноздри, а в животе так предательски и громко урчало, что воля ее начала слабеть. Наконец, сдавшись, она медленно повернулась.
— Благодарю вас. Я, пожалуй, немного перекушу, — смущенно проговорила она и нерешительно протянула руку к куриной ножке с хрустящей, золотистой корочкой.
— Вот и отлично! — обрадовалась Валентина Васильевна. — А теперь скажи мне, деточка, отчего же ты вся такая убитая, словно туча грозовая? Сердечная рана томит или житейская забота тяжелая придавила?
— У меня родилась дочка. А мужа у меня нет, — выдохнула Вероника, и, испытующе взглянув на свою собеседницу, замолчала, ожидая осуждения или насмешки.
Валентина Васильевна перестала жевать. Она отложила хлеб и внимательно, без капли осуждения, посмотрела на девушку. Затем медленно вытерла руки бумажной салфеткой, отпила чаю из своей дорожной кружки и устроилась поудобнее, всем своим видом показывая, что готова выслушать и понять.
— Мой отец… он человек очень строгих принципов, — продолжила Вероника, подбирая слова. — Когда он узнал о внучке, то сказал, что такому ребенку нет места в его доме. Что я опозорила нашу семью.
— Ах, какой жестокий и несправедливый человек! — с легкой, почти незаметной иронией в голосе воскликнула Валентина Васильевна и покачала головой. — Как это он не пожелал поддержать свою заблудшую дочь? Ведь нынче времена другие, все можно. Хочу — рожаю, хочу — нет, а если захочу, так и вовсе могу горы свернуть. Да?
Вероника широко раскрыла глаза, полные обидных слез, и снова демонстративно отвернулась к темному окну, за которым уже давно ничего не было видно, кроме собственного отражения.
— Никак не могу понять, — с искренним недоумением вздохнула пожилая женщина. — Правда, не понимаю. Если уж ты выросла в семье с такими устоями, отчего сама их не чтила? Неужели ты шла вечером по улице, споткнулась, а наутро проснулась уже в положении?
Девушка резко дернулась, с раздражением бросила на собеседницу колкий взгляд и снова отвернулась, скрестив руки на груди.
— Или же ты блуждала в потемках своих желаний, гуляла налево и направо, и плевала на те самые строгие устои, лишь бы только никто не проведал? Так? — не унималась Валентина Васильевна. — В этом и заключается твоя мораль?
— Все вышло как-то само собой… совершенно случайно, — поспешно, оправдываясь, ответила Вероника. — Подруга Катя позвала меня как-то в ночной клуб. Там я и познакомилась с одним юношей. Мы выпили немного вина, потанцевали… А наутро я очнулась уже в его квартире.
— А-а! Так значит, этот негодник над тобой надругался? Бедная ты моя девочка, — с притворным состраданием протянула женщина.
— Нет, это не так… Мы потом почти полгода встречались, — смущенно пояснила Вероника.
— Встречались, милочка, — это когда в кино вместе ходят, за руки держатся, — поправила ее попутчица. — А вы, выходит, жили вместе, как муж и жена. Так ведь?
Вероника лишь смущенно пожала хрупкими плечами, уставившись в пол.
— Вы, молодые, вечно все вверх тормашками — сперва делаете что попало, — с легкой грустью заметила Валентина Васильевна, — а уж потом начинаете головой думать и возмущаться, что окружающие с вами не согласны. Ты пыталась хотя бы поговорить по-хорошему с родителями? А тот юноша, он что, все эти полгода продолжал тебя обманывать?
Девушка опустила глаза, на ее щеках выступил яркий румянец стыда.
— Так чего же ты теперь строишь из себя невинную овечку! Ах, я обиделась на весь белый свет! Ах, все меня не понимают! Фу ты, ну ты! — Валентина Васильевна покачала головой. — За свои же поступки нужно уметь отвечать, девочка моя!
Вероника громко зашмыгала носом, показывая всем своим видом, что разговор для нее окончен и продолжать его она не намерена.
— Даже если твой отец и разрешит тебе привезти младенца в свой дом, кого ты сможешь из него воспитать? Если даже твой собственный родитель не сумел воспитать из тебя человека с твердыми принципами? — продолжала свой монолог женщина. — И чего ты опять личико в сторону отворачиваешь? У тебя, выходит, двойная мерка. Делаю, что хочу, а виноваты будут другие. Ты и сейчас думаешь не о ребенке, а о том, как тебе самой будет несладко, что скажут соседи и знакомые. Ты — эгоистка! У тебя в душе нет стержня. Куда ветер подует, туда ты и клонишься. Мне твоего малыша искренне жаль, а тебя — нет.
Вероника повернула к женщине свое заплаканное, искаженное болью лицо и открыла рот, пытаясь найти слова для возражения, но ничего, кроме тихого всхлипа, издать не смогла.
— Будь честна прежде всего перед самой собой, — голос Валентины Васильевны вдруг стал тише и мягче. — Если уж решила вести свободную жизнь, то и живи так, и не переживай. А если считаешь себя человеком порядочным, тогда собери всю свою волю в кулак и веди себя соответственно. Принимай на себя ответственность за свои же решения. А если уж боишься, тогда и не хнычь, и не пытайся вызвать к себе дешевую жалость.
С этими словами Валентина Васильевна взяла с полки небольшое полотенце, зубную щетку и вышла из купе в коридор. Вероника осталась сидеть одна в наступившей тишине, разбавляемой лишь стуком колес. Она смотрела на свое бледное отражение в черном стекле и мысленно ругала себя: «Она на все сто права! Абсолютно во всем. Я — всего лишь жалкая, трусливая тряпка!»
Дверь снова открылась, впуская обратно женщину, от которой теперь пахло свежей мятой и туалетной водой. Валентина Васильевна молча расправила постель на нижней полке и устроилась под одеялом. Вероника же продолжала сидеть неподвижно, как изваяние.
Валентина Васильевна так разволновалась после этого тяжелого разговора, что понимала — сон к ней не придет. Она повернулась на бок и, глядя на неподвижную спину девушки, снова заговорила, но уже без прежней суровости, а с ноткой усталой грусти:
— Частенько наблюдаю я за матерями на детских площадках. Выйдут, сядут на лавочку и уткнутся в свои телефоны. И нет у них ни малейшего желания поговорить со своим чадом, растолковать ему, как с другими общаться, что в этом мире хорошо, а что — дурно. Учись, сынок, у чужих дядь и теть. Улица, мол, тебя всему научит. Потом, глядишь, в школе, по телевизору. А ты, родная мать, в стороне стоишь, словно он тебе и вовсе чужой. Чего уж потом удивляться, что дети, повзрослев, бросают своих стариков на произвол судьбы.
Валентина Васильевна заметила, как напряглись и задрожали тонкие плечи Вероники, и сердце ее сжалось от внезапной жалости.
— Ладно, хватит слезы лить! — сказала она уже совсем мягко. — Места себе не находишь — ложись отдыхать! Утро, говорят, вечера куда мудренее. Выспишься, а там, глядишь, и решение само придет. Потом и поговорим, если захочешь, что тебе делать дальше.
Она отвернулась лицом к стене и вскоре ее дыхание стало ровным и глубоким. Поезд резко качнулся, затормозив перед каким-то полустанком, и женщина проснулась от странного чувства тревоги. Она приподнялась на локте и окинула взглядом купе. Место напротив было пусто. «Странно, — мелькнуло в ее голове, и холодный комок страха сдавил горло. — Уж не надумала ли эта отчаявшаяся что с собой сделать? Не ровен час, сиганет с поезда на полном ходу. На ее горе хватит ума».
Она накинула халат и выскользнула в темный, покачивающийся коридор. Он был пуст. Сердце забилось чаще. Пройдя несколько вагонов, она наконец увидела ее. Девушка стояла в тамбуре, у самой двери, за которой с бешеной скоростью неслись назад шпалы. Ее лицо было неподвижным и бледным, как маска. В одной руке она сжимала пустой пластиковый флакон из-под лекарств, а в раскрытой ладони другой лежала целая горсть маленьких белых таблеток. Глаза ее были закрыты. Она медленно, как в страшном сне, поднесла руку ко рту.
Валентина Васильевна, не помня себя, рванулась вперед и со всей силы выбила злосчастные пилюли из ее руки. Таблетки, словно град, рассыпались по грязному полу тамбура.
— Что ты творишь, глупая, одумайся! — вскрикнула она, хватая девушку за плечи и с силой тряся ее.
Не говоря ни слова, женщина схватила ее за шиворот и, почти волоча, потащила обратно по коридору, в свое купе. Зайдя внутрь, Вероника вдруг обмякла и разрыдалась, рыдания вырывались из самой глубины ее израненной души.
— Мне так жаль всего, что я натворила! — всхлипывала она, захлебываясь слезами. — Но больше всего мне жаль мою маленькую доченьку, которую я оставила в Доме малютки. Я никогда, слышите, никогда себе этого не прощу! Я хотела забрать ее. Но куда? Отец не позволит нам вернуться домой. А больше мне идти некуда!
— Ну, можно же снять какую-нибудь комнату, — тут же предложила Валентина Васильевна и сразу же покачала головой. — Хотя, где ж таких хозяев найдешь, которые пустят с грудным ребенком. Но если очень постараться, обязательно отыщется какой-нибудь вариант.
— Может быть. Но я, кажется, родилась под несчастливой звездой. И я не нашла такого жилья. Понимаете, не нашла! — снова зарыдала Вероника. — И тогда я решила просто уехать из города подальше. Жить с мыслью, что моя кровиночка там, одна, в казенном доме, у меня просто не хватает сил.
— И ты думаешь, что чем дальше ты уедешь от своей малышки, тем меньше будешь о ней вспоминать? — тихо спросила Валентина Васильевна.
— Вы снова правы. Поезд увозит меня все дальше и дальше, а боль никуда не уходит, она становится только острее. И в какой-то момент она стала просто невыносимой. Я взяла с собой таблетки… и вышла из купе, — призналась Вероника, вытирая мокрое лицо рукавом свитера.
Валентина Васильевна молча подошла, обняла ее захудалые плечи и крепко-крепко прижала к себе, как мать прижимает больное дитя. Девушка подняла на нее свои затуманенные слезами глаза, в которых читалась полная безысходность.
— Что же мне теперь делать? Я больше не могу так жить! У меня просто нет сил!
— От своей беды не убежишь, куда бы ты ни поехала, — тихо проговорила женщина, глядя в свое отражение в темном окне. — Рано или поздно с ней придется встретиться лицом к лицу. И у меня есть для тебя одно предложение.
— Какое? — в голосе Вероники послышалась слабая, робкая надежда.
— Давай сначала выспимся, — устало улыбнулась Валентина Васильевна. — Все вопросы будем решать с восходом солнца. А сейчас — ложись и закрой глаза. И чтобы я больше никаких глупостей от тебя не видела! Поняла?
На следующее утро, когда за окном заалел предрассветный горизонт и поезд мчался через просыпающиеся леса, они позавтракали молча, но уже в совершенно иной, более спокойной атмосфере. Валентина Васильевна отпила последний глоток чая и, вытерев губы салфеткой, обстоятельно изложила свой план.
— Я выхожу на следующей станции. Через час. Так вот, предлагаю и тебе выйти вместе со мной. Поедешь ко мне. Поселишься в моем доме. За твоей дочуркой мы съездим, как только ты немного устроишься и окрепнешь. Работу я для тебя тоже найду. У нас с сыном большое хозяйство, ферма, там всегда руки нужны. Ну, что скажешь на это? Согласна стать моей новой помощницей и соседкой?
— А я… я не буду для вас обузой? — не веря своим ушам, прошептала Вероника.
— Обузой? — фыркнула Валентина Васильевна и с доброй ухмылкой показала свой кулак. — У меня, милая, не забалуешь! Работы будет столько, что некогда будет носом хлюпать. Я тебя и с ребенком помогу поднять, и на ноги поставлю. Уж будь уверена!
Она снова обняла девушку, на этот раз по-домашнему, просто и тепло, и тихо, чтобы не слышно было другим пассажирам, сказала ей на ухо:
— Поехали ко мне, дочка. Ничего не бойся. Я тебя в беде не оставлю.
Поезд, грохоча и вздрагивая, навсегда скрылся за поворотом, унося с собой частицу прошлого. По опустевшему перрону маленькой станции, подметая ногами опавшие разноцветные листья, шли две фигуры — пожилая женщина и юная девушка, неся свои нехитрые пожитки.
Вдруг к ним быстрым шагом направился высокий молодой человек в простой рабочей одежде.
— Мам, наконец-то! Я уж заждался, — крикнул он, забирая у женщины тяжелый чемодан. — Все нормально доехала?
Его взгляд упал на хрупкую, застенчивую девушку, стоявшую рядом с матерью, и его лицо озарила открытая, добродушная улыбка.
— А это что за прекрасное пополнение в нашем скучном хозяйстве?
— А это, сынок… — Валентина Васильевна многозначительно перевела взгляд с сына на Веронику и обратно, и глубоко, с облегчением вздохнула. — Это долгая история. Погоди, все расскажу по дороге. Бери вещи, неси к машине. А Вероника теперь едет с нами. Надолго.
И в тот самый миг, когда первые лучи холодного осеннего солнца пробились сквозь прореженную листву и упали на мокрый асфальт платформы, осветив их троих теплым, золотистым светом, в воздухе закружился одинокий кленовый лист, исполняя свой последний танец перед долгой зимой. Он кружился и парил, словно отыскивая свое место на земле, чтобы уснуть до весны, даруя тихую надежду на то, что даже самая холодная и темная пора когда-нибудь обязательно закончится, а следом за ней придет новое начало, полное света и нежности.