Стоя посреди горницы, сжимая в дрожащих пальцах подушку, молодая женщина размазывала горькие, соленые слезы по своим исхудавшим щекам. Нет, она не в силах, ей не хватит духа совершить этот ужасный поступок, перечеркивающий все законы человечности и милосердия. Как ни крути, а в этом беззащитном существе, что тихо посапывало в колыбели, течет не только чужая, враждебная кровь, но и ее собственная, частичка ее души и плоти. Она не могла, подобно своей соседке Анне, которая родила двумя неделями раньше, решиться на страшное деяние, о котором безмолвно кричал свежий, неухоженный холмик на окраине деревенского погоста.
Сдавленно рыдая, она опустилась на прохладный, грубо сколоченный пол и обхватила колени руками, словно пытаясь защититься от всего несправедливого и жестокого мира. Ее жизнь, некогда наполненная тихим счастьем и надеждами, раскололась надвое не столько с началом всепоглощающего огненного вихря, обрушившегося на страну, сколько в тот миг, когда в их маленькое, затерянное среди полей село вошли чужие, в серых мундирах. Двое из них расположились в ее доме. Один появлялся лишь изредка, а другой чувствовал себя здесь полновластным хозяином. Лидия, едва успевшая стать молодой вдовой в двадцать два года, потерявшая своего супруга в самом начале той страшной осени, с ее статной фигурой и большими, печальными глазами, сразу же привлекла его внимание. Он не спрашивал, не уговаривал – он был солдатом-завоевателем, а она – лишь частью военной добычи. Сперва были отчаянные, но тщетные попытки сопротивления, крики, заглушаемые ладонью, горькие, бессильные слезы, а потом пришло тяжелое, леденящее душу осознание – все бесполезно. Что могла поделать хрупкая, изможденная женщина против сильного, вооруженного мужчины, наделенного властью?
Когда она, уже после того как село было освобождено и чужие солдаты покинули его, поняла, что ждет ребенка, в душе ее воцарилась ледяная пустота. Что она только не пробовала, какие отчаянные, рискованные методы не применяла – и в раскаленной бане до изнеможения парилась, и горькие, ядовитые травы пила, но лишь сама едва не отправилась в мир иной, а новое жизнь внутри, вопреки всему, продолжала упорно цепляться за существование. Анна, ее соседка, разделяла ее горькую участь, и в их взглядах читалась одна и та же неизбывная тоска.
Две недели назад у Анны начались схватки, а уже к вечеру того же дня на деревенском кладбище, рядом с старыми, покосившимися крестами, вырос одинокий, свежий земляной холмик. Лидия поначалу думала, что младенец не выжил, появившись на свет, но когда она увидела, как соседка, сжимая в руках небольшую подушку, беззвучно плачет над костром, в котором пылали тряпки, все в ее душе перевернулось, и она все поняла. Ужасная, невыносимая правда обожгла ее изнутри. А вот у нее, у Лидии, духу не хватило.
— Слышь, Лидка, — в избу, не стучась, вошел Ксенофонт, новый председатель, назначенный взамен прежнего. — Глашка говорит, что роды у тебя принимала?
— Принимала.
— И чего, жив немчонок?
— Это девочка. Я ее Надей назову.
— Ты в своем уме? Кого ты Надей назовешь? Это же отродье врага.
— Это и моя кровь тоже. Это и моя дочь. — Лидия с нежностью, смешанной с отчаянием, взяла спеленутого младенца из люльки и прижала к своей груди, ощущая ее хрупкое тепло.
— А чего ты так ребенка тетешкаешь? Али от любви он получился? — в голосе Ксенофонта прозвучала язвительная насмешка.
Лидия взглянула на него с таким нескрываемым презрением, что тот невольно отвел глаза.
— Ксенофонт, ты еще скажи, что я по доброй воле с ним легла.
— А разве не так? Все прекрасно все понимают. Коли Анка поступила как надо, так сразу видно — ненавистен он ей. А вот ты дитятку лелеешь, будто от любимого родила.
— Ты что, предлагаешь мне… Нет, Ксенофонт, — с силой покачала она головой, и темные волосы выбились из ее скромной косы. — Ребенок-то здесь при чем?
— Не хочешь сама, давай я. Ты что, не понимаешь, что изгоем для общества станешь и ты, и ребенок твой? Все отвернутся, плевать в твою сторону будут.
— Не отдам. Уходи! — выкрикнула она, и голос ее дрогнул от нахлынувших чувств.
— Ну как знаешь, как знаешь… — только усмехнулся в ответ председатель и, развернувшись, вышел, громко хлопнув дверью.
Оставшись одна, Лидия, покормив маленькую, беззащитную девочку, принялась за свои бесконечные домашние дела. День миновал в привычных хлопотах, а на завтра предстояло выходить на тяжелую работу в колхозное поле, никто не собирался давать ей отгул в ее непростой ситуации. Что же, придется брать крошку с собой, куда бы она ни направлялась.
Приготовив с вечера все необходимое для трудового дня, Лидия уже собиралась готовиться ко сну, как вдруг ее слуха достиг нарастающий шум подъезжающего к ее дому автомобиля. Внутри у нее все похолодело, сердце замерло в предчувствии беды… Ничего доброго подобный визит не сулил. Когда во дворе раздались чужие, резкие голоса и твердые, уверенные шаги, она поняла – это пришли за ней. Наскоро накинув поверх ночной сорочки простое платье и успев кое-как заколоть растрепавшиеся волосы в небрежный пучок, она замерла как раз в тот момент, когда дверь в горницу с грохотом распахнулась, ударившись о стену.
— Гражданка Воронина?
— Я.
— Собирайтесь, вы арестованы! — на единственный в доме стол, застеленный потертой скатертью, положили листок бумаги – ордер на арест.
— Арестована? Но за что? — прошептала она, чувствуя, как ноги подкашиваются.
— За связь с оккупантом. Вот показания вашего председателя. Вы не могли не понимать, чем вам это может грозить.
— Послушайте, я ведь не по своей воле с ним.. Что может слабая, беззащитная женщина сделать против вооруженного мужчины? Или мне нужно было свести счеты с жизнью, чтобы сохранить свою честь?
— Ну для вас это было бы, пожалуй, лучшим выходом, — усмехнулся один из пришедших, молодой лейтенант с холодными глазами. — Хватит разговоров, собирайтесь. И вашего немчонка берите.
— Куда меня?
— Подальше от честного советского общества. Не думали же вы, что будете растить ребенка врага среди добропорядочных граждан?
— Ну да, куда не глянь, везде одни лишь порядочные люди… — с горькой иронией выдохнула Лидия.
Она стала механически собирать нехитрый узелок, кладя в него чистые простыни, свои скромные личные вещи и несколько пожелтевших фотокарточек покойных родителей. Сюда же, на самое дно, она бережно положила и фотографию своего погибшего мужа, и его единственную медаль, которую ей когда-то прислали из военного комиссариата.
— А вот это вам ни к чему. Не позорьте память вашего супруга, — лейтенант резким движением выхватил медаль из ее рук и сунул в карман своей шинели. — Я это передам его настоящим, гордым родственникам. На выход, гражданка!
Ее долго таскали из одного кабинета в другой, и с каждым днем, с каждым новым допросом, силы постепенно покидали ее. Вновь и вновь она повторяла пересохшими, потрескавшимися губами одно и то же – суровую, неприкрытую правду. Как все было на самом деле. Но ей, казалось, никто не верил, или же не желал верить. И вот, наконец, ее отправили на суд, который вынес суровый приговор – три года исправительно-трудовых работ. А новорожденную дочь, ее маленькую Надю, забрали в детский дом, чтобы растить ее под чужой, ничего не значащей фамилией и чужим именем.
Расставаясь с крошечной, беззащитной дочерью, Лидия рыдала так горько и безутешно, что даже видавший виды конвоир невольно вздрогнул и отвернулся.
Ее, вместе с несколькими другими женщинами, осужденными по схожим, беспощадным статьям, отправили в далекую, холодную Карелию, на только что освобожденные от противника территории. Долгая, изматывающая дорога в переполненном, грязном вагоне стала для нее своеобразным откровением – она узнала, что существуют судьбы женщин, еще более страшные и трагичные, чем ее собственная. Теперь им всем вместе, этой горсткой обесчещенных и отвергнутых, было уготовано пройти через тяжелейшее испытание холодом, голодом и каторжным трудом…
День долгожданной Победы они встречали, сидя на сыром, покрытом мелкой галькой берегу и сплетая бесконечные сети для местных рыбаков. Когда из старого, хриплого репродуктора прозвучала эта ошеломляющая, радостная новость, женщины, побросав свою нелегкую работу, с криками и слезами бросились обнимать друг друга, но начальник лагеря резко прикрутил звук и грубо крикнул:
— Чему обрадовались, а? Это не ваша победа! Это победа над вашими дружками! Живо за работу!
Однако на его слова почти никто не отреагировал, все прекрасно понимали – кричит он больше для приличия, чтобы поддержать видимость порядка. Начальник, Виктор Сергеевич, был, в общем-то, довольно лоялен к своему необычному контингенту, а свои гневные выпады он устраивал либо в дурном расположении духа, либо когда на остров приезжало высокое начальство из города.
— Ну ладно тебе, Виктор Сергеевич, праздник же, великий день, ну…
— А, ну вас всех, — он лишь с досадой махнул рукой и скрылся внутри своего небольшого деревянного домика, который одновременно служил и административным корпусом.
Семнадцать женщин, собравшихся на берегу, разными, но сливающимися в едином порыве голосами запели старые, довоенные песни. С песней и дышалось легче, и работалось быстрее, а уж от такой новости и вовсе силы в теле прибавились, словно от глотка живой воды. Поздним вечером, когда все в бараке уже уснули, Лидия потихоньку, крадучись, пробиралась к тому самому дому, где жил Виктор Сергеевич. С некоторых пор между ними возникли особые, теплые отношения. Товарищ лейтенант, провинившийся на фронте, был сослан до окончания военных действий на этот забытый богом остров в качестве смотрителя за осужденными женщинами. Он был высоким, статным и привлекательным мужчиной, не успевшим до войны создать семью, и не было у него на тот момент в сердце ни одной зазнобы. Когда Лидия прибыла на остров, он уже как полгода томился здесь в вынужденном одиночестве. Спустя месяц Виктор Сергеевич стал робко, почти по-мальчишески оказывать ей первые, едва заметные знаки внимания, а еще через месяц Лидия сама, отбросив все сомнения и страхи, пришла к нему. Чем-то он неуловимо напоминал ей погибшего мужа – те же черты лица, тот же твердый, но справедливый характер и даже некоторые привычки. Но оба они прекрасно понимали – у этого внезапно вспыхнувшего романа нет и не может быть будущего. Если кто-то узнает о его связи с осужденной, он в одночасье лишится своих погон и сам может оказаться в штрафбате, а то и вовсе предстать перед трибуналом. Да и зачем ему, перспективному офицеру, связывать свою дальнейшую судьбу с женщиной-изгоем, отвергнутой обществом? Но чувствам, как известно, не прикажешь, и они, отбросив все условности, договорились быть вместе, покуда это будет возможно. И, казалось, никто в лагере не догадывался об их тайне. А если кто и прознал, то предпочитал хранить молчание – не столько из человеколюбия, сколько из страха, что на место относительно доброго Виктора Сергеевича могли прислать кого-то похуже, настоящего садиста.
— Виктор, отчего ты сегодня такой смурной? День ведь праздничный, радостный, великий… — Лидия лежала на его сильном плече и нежно гладила его натруженную, покрытую шрамами руку.
— Я тоже этому безмерно рад, очень. И еще больше рад оттого, что мое вынужденное пребывание на этом острове, похоже, подошло к концу. Но все же, это значит, что нам с тобой придется расстаться.
— Значит, ты уезжаешь? — Лидия прикусила губу, чтобы не разрыдаться тут же, на его груди.
— Возможно, да. Два часа назад пришла срочная телефонограмма о том, что наш лагерь подлежит расформированию.
— Вот как? — Лидия приподнялась на локте. — Подожди, неужто нам объявили амнистию?
Но ее внезапное, хрупкое ликование в душе тут же сменилось знакомой, гнетущей горечью, после того, как Виктор тихо произнес:
— Вряд ли. Скорее всего, всех вас перевезут в какой-то другой, более крупный лагерь. Работы сейчас невпроворот, стране нужно восстанавливаться, и не в интересах государства раздавать всем подряд прощение.
— Значит, это наша последняя ночь с тобой? — все же одна-единственная, предательская слеза скатилась по ее щеке и упала на его рубашку.
— Выходит так… Лида, тебе осталось отбыть чуть больше двух лет. С одной стороны, это довольно долгий срок, но с другой стороны… Ведь вся твоя жизнь еще впереди. Послушай, у меня в одном селе под Курском живет тетка. Если жизнь совсем уж трепать и гнуть будет, то поезжай к ней. Она у меня женщина мировая, характером крепкая, умудряется председателем в своем колхозе крутить только так. Возможно, она сможет как-то помочь тебе устроиться.
— Почему ты мне помогаешь? — прошептала она, глядя ему прямо в глаза.
— Потому что я люблю тебя… — тихо, но очень четко произнес Виктор. — Если уж нам не суждено быть вместе, то хотя бы помочь немного тебе в моих силах. Я заранее напишу ей о тебе, тайны хранить она умеет, да и по жизни своей она – авантюристка и бунтарка. Она меня, по сути, и вырастила.
— За что мне выпала такая горькая доля? — она закрыла лицо руками, чувствуя, как накатывает новая волна отчаяния. — Сперва мужа потеряла, потом эти немцы… Затем у меня на глазах забрали мою кровиночку и вот теперь мы вынуждены с тобой расставаться…
— Скучаешь по своей девочке? — Виктор сел на кровати, его лицо стало серьезным.
— Ужасно скучаю. Ведь это же и моя частичка, моя плоть и кровь. Я ведь кормила ее своей грудью, держала на руках, вдыхала ее младенческий, такой родной запах… — Лидия уже не вытирала новые слезы, позволив им течь свободно. — Мне мучительно тяжело от этой неизвестности, от непонимания, что с ней и как она там. Моей Наденьке уже чуть больше года, кого она сейчас называет мамой? Умеет ли она уже ходить? И Надя ли она теперь, или ей дали какое-то другое, чужое имя и фамилию?
Виктор молча прижал ее к себе и нежно погладил по голове, утешая, как мог. Пусть она родила ребенка от врага, пусть она была осуждена по статье, но только он один знал, насколько она чиста и светла душой. И только он один понимал, что она не заслуживала и сотой доли тех страданий, что выпали на ее долю.
1947 год выдался на редкость знойным. Лидия вышла за ворота лагеря и вытерла пот, стекавший обильными струями по ее загорелому, осунувшемуся лицу. Вот и закончилась ее долгая, мучительная ссылка.
Два года назад, когда к их карельскому острову наконец-то причалил катер, ее вместе с другими заключенными перевезли сначала в один из лагпунктов Архангельской области, а спустя полгода этапировали в бескрайние казахские степи. Услышав там леденящие душу рассказы об Акмолинском лагере жен изменников Родины, Лидия невольно вздрагивала и тихо благодарила судьбу, что та уберегла ее от этой страшной участи. Было с чем сравнивать, и здешние условия содержания казались ей куда более щадящими. Все эти долгие годы она жила одной-единственной мечтой – выйти на свободу, во что бы то ни стало найти свою дочь и снова обрести право любить и быть любимой. Но где-то в глубине души она понимала – все это лишь прекрасные, но несбыточные грезы. Дочь она вряд ли сможет когда-либо вернуть, кто же добровольно отдаст ей ребенка? Да и Виктор, скорее всего, так и останется для нее лишь светлым, но горьким воспоминанием. Как она ни старалась, но за эти два года разлуки ей так и не удалось вычеркнуть из сердца его образ. Ей казалось, что она любила его по-настоящему, глубоко и сильно, даже больше, чем своего первого, юношеского мужа.
Положив на пыльную, раскаленную от солнца дорогу свой нехитрый, потертый чемодан, который ей перед смертью подарила одна из умиравших сокамерниц, Лидия медленно осмотрелась. Нужно было идти на железнодорожную станцию, вот только возникал главный, мучительный вопрос – ехать куда? Кто ждал ее там, в большой, незнакомой жизни, и кому она, бывшая заключенная, была нужна? В своем родном селе она была теперь настоящим изгоем, а если вернуться туда, то она наверняка станет объектом для постоянных насмешек и унижений.
Внезапно в ее памяти всплыли образ и слова Таисии, женщины, с которой она успела крепко сдружиться уже здесь, в Казахстане. Та, перед самой смертью, собрав последние силы, взяла руку Лидии и прошептала еле слышно:
— Чемодан мой старый возьми. Он хоть и видавший виды, но крепкий. Там, на самом дне, есть фотография моего родного брата, Ступина Григория, найди мне ее. И карандаш дай.
Лидия послушно исполнила ее последнюю просьбу. На обратной стороне пожелтевшей фотокарточки, слабеющей, дрожащей рукой Таисия вывела всего несколько слов: «Мурзик, играй в руку».
Она не стала объяснять, что значат эти странные слова, просто с трудом протянула ей обратно фотографию и тихо сказала, что в случае крайней нужды Лидия может смело обратиться к нему за помощью.
Честно говоря, Лидия не понимала, чем именно этот человек сможет ей помочь. Но, вспомнив название небольшого уральского городка, откуда была родом сама Таисия, она, отбросив сомнения, решила отправиться именно туда. Виктор, конечно, предлагал ей свою помощь, назвал даже адрес своей тетки, но Лидия не хотела лишний раз навлекать беду на его голову, их связь и так была слишком рискованной для него.
Добравшись после долгой и утомительной дороги до Аккермановки, она первым делом обратилась в местное отделение милиции за справкой, и вскоре на ее руках оказались адреса двух человек с фамилией Ступин. Внимательно посмотрев на указанные года рождения, она сразу поняла, что ей нужен тот, что помоложе. Вряд ли восьмидесятилетний старик мог быть родным братом ее молодой подруги, осужденной когда-то за умышленную порчу станка на оборонном заводе.
Войдя в обшарпанный, пропахший плесенью и щами подъезд, Лидия поднялась на третий этаж и, сделав глубокий вдох, позвонила в дверь, обитую потрескавшимся дерматином. Через несколько мгновений на пороге появился мужчина лет тридцати, в больших роговых очках, с интеллигентным, спокойным лицом. Однако эта внешняя мягкость была обманчива, Лидия знала от Таисии, чем в основном промышлял ее брат – игрой в карты, причем игрок он был, судя по всему, отменный.
— Чем могу служить, милое создание? — вежливо, но с легкой насмешкой в голосе спросил он.
— Я Лидия, подруга вашей покойной сестры Таисии.
— Как покойной? — очки, которые он как раз снимал, чтобы протереть, выпали из его рук и с легким звонком упали на пол.
— Вам разве не сообщили? Три месяца назад ее не стало. Вы разрешите пройти, а то все ваши соседи сейчас услышат о вашей личной жизни.
— Да, да, конечно, проходите, — опомнившись, он широко распахнул дверь.
Он налил ей крепкого, душистого чаю и поставил на стол тарелку с дымящимися макаронами и скромной, но аппетитно пахнущей котлетой. Лидия, не евшая нормально несколько дней, с жадностью набросилась на еду.
— Как все случилось? — тихо спросил он, усаживаясь рядом на табурет.
— Простудилась она сильно, когда мы в ледяной воде тростник нарезали. Понимаю, что должна была за эти четыре года уже ко всему привыкнуть, зачерстветь, но в тот день ветер дул нещадный, пронизывающий до костей. Она слегла, воспаление легких началось, и через четыре дня ее не стало. Отпевать даже было некому…
— А почему я должен вам верить? Вдруг вас кто подослал? — его глаза вдруг стали жесткими и внимательными.
— Узнаете этот чемодан? — она взяла черный, с потертыми уголками чемодан и, положив его на колени, щелкнула двумя маленькими, тугими замками.
— Такой чемодан я ей сам когда-то дарил. Выиграл его в Самарканде в карты у одного проходимца и преподнес ей на совершеннолетие, — кивнул он, и в его глазах мелькнула тень грусти. — Да, это ее чемодан.
— А вот это фото узнаете? — она бережно протянула ему ту самую фотокарточку, на которой Григорий был запечатлен еще безусым, задорным юношей. — Она оставила вам послание. На обороте.
Он развернул фото и, прочитав написанное, тяжело опустился в ближайшее кресло, утирая ладонью внезапно вспотевшее лицо.
— Что значит это послание? — осторожно поинтересовалась Лидия.
— Мурзиком она называла меня в детстве. Я был тогда смешным, нескладным ребенком, уши торчали, как крылья, веснушки по всему лицу, ну, вылитый наш домашний рыжий кот Мурзик. А фраза «играй в руку»… это был наш с ней секретный код, означавший, что человеку, который передал эту фразу, нужно помочь любой ценой, вложить все свои карточные умения, всю свою удачу.
Он на несколько секунд отложил фотографию в сторону и пристально, оценивающе посмотрел на Лидию.
— Итак, чем я могу помочь?
— Честно говоря, я и сама не знаю толком. Приехала к вам, потому что деваться больше некуда. Мне бы кров над головой и какую-нибудь работу, чтобы выжить.
— Ну, с работой и пропиской сейчас действительно сложнее. Расскажи мне о себе. Все, как есть.
Сцепив на коленях пальцы в тугой, белый от напряжения замок, Лидия, запинаясь и с трудом подбирая слова, поведала ему всю свою горькую, беспощадную историю.
— А вернуть свою дочь не хочешь? — неожиданно спросил Григорий, когда она закончила.
— Больше всего на свете! Но разве это возможно теперь?
— А если ты будешь существовать под другим именем, с другими документами? — он насмешливо, но беззлобно посмотрел на нее поверх стекол своих очков.
— Это как?
— Сейчас, после всей этой послевоенной неразберихи, это сделать проще, чем пытаться устроить свою жизнь с клеймом осужденной. Тебе же рассказывали про эти пресловутые 101 километр? А с новыми, чистыми документами все эти запреты и ограничения тебя касаться не будут.
— Но как это можно сделать? — в голосе Лидии прозвучала робкая, почти неслышная надежда.
— А вот тут уж я сам этот вопрос на себя возьму, раз уж об этом меня так трогательно попросила моя покойная сестренка.
Спустя три недели, получив на руки новенькие, пахнущие свежей типографской краской документы, Лидия уезжала в направлении Воронежа. Теперь она была Вероникой Степановной Прошиной, женщиной двадцати семи лет, швеей по своей гражданской специальности.
— Ты уж извиняй, что возраст пришлось немного прибавить, но так будет надежнее и безопаснее для тебя. Тем более, выглядишь ты, моя дорогая, все равно старше своих лет, — заявил Григорий, протягивая ей вместе с документами и скромную сумму денег на дорогу. — А шить ты, я так понимаю, в лагере научилась неплохо?
— Да, пришлось. Но как ты узнал? — удивилась Лидия.
— Пусть это останется моей маленькой тайной, — лишь загадочно улыбнулся он в ответ.
Поблагодарив его от всей души за неожиданную помощь и проявленное гостеприимство, Лидия отправилась в родные, но такие опасные для нее теперь края. В свою родную деревню она, конечно, не сунется – там ее знала в лицо каждая собака. Да и в райцентре она могла запросто встретить кого-то из старых знакомых, а вот в большом, шумном областном городе она могла бы спокойно затеряться среди тысяч таких же, как она, одиноких женщин. Тем более, как она узнала из скупых справок, которые ей удалось раздобыть через Григория, именно в один из воронежских детских домов когда-то и привезли ее родную дочь…
Машинка в ателье мерно стучала, отбивая свой собственный, трудовой ритм, а Лидия, чувствуя нарастающую усталость в спине, продолжала аккуратно стачивать длинный шов на элегантном платье, которое заказала одна высокая, импозантная женщина с громким, уверенным в себе голосом. Эта женщина, Галина Ивановна, была частой и желанной посетительницей их небольшого, но уже успевшего завоевать хорошую репутацию ателье.
— Скоро уже будет готово, Вероника Степановна?
— Да, осталось совсем немного, несколько последних стежков. Присаживайтесь, выпейте чашечку чая, я пока закончу.
— Хорошо. Я всегда полагаюсь исключительно на ваше безупречное умение, дорогая.
Лидия закончила свою кропотливую работу минут через двадцать и с чувством глубокого удовлетворения бережно встряхнула готовое платье. Готово! Вышло все именно так, как того хотела сама Галина Ивановна – элегантно, строго и в то же время очень стильно.
Женщина, примерив обновку перед большим зеркалом, осталась чрезвычайно довольна. Она щедро расплатилась с директором ателье и, кивнув на прощание Лидии, покинула помещение.
— Вот же настоящая фифа наша! Вероника, у тебя просто-таки золотые руки, знаешь, только твоей работой она всегда бывает полностью довольна, — похвалила ее Наталья Петровна, пожилая, добрая женщина, руководившая ателье.
— Да уж, зовите меня просто Верой, мне так как-то проще и роднее, — Лидия за все эти полгода так и не смогла привыкнуть к своему новому, чужому имени и постоянно просила всех называть ее по-старому, объясняя это простой привычкой.
Полгода назад она приехала в большой, еще не до конца восстановленный после войны Воронеж и поначалу устроилась работать санитаркой в местную больницу, но когда она, чтобы сэкономить, сшила себе простое, но очень изящное платье, одна из медсестер, случайно увидев ее работу, тут же предложила ей место в своем ателье.
— Моя сватья там как раз заведует, я за тебя словечко замолвлю. Поверь, куда лучше за машинкой сидеть в тепле, чем эти самые судна по палатам выносить.
Так Лидия и попала в это уютное ателье к Наталье Петровне. Вскоре ей удалось снять небольшую, но свою комнату в старом доме, однако сейчас она уже активно подыскивала другой вариант, поскольку нынешняя хозяйка выдвинула жесткое условие – никаких мужчин в гости и никаких детей. А Лидия, которая постепенно, но верно вставала на ноги, больше всего на свете мечтала разыскать свою дочь и забрать ее наконец из казенного детского дома.
— А скажите, Наталья Петровна, кто эта самая Галина Ивановна? — как бы невзначай поинтересовалась она у своей начальницы.
— Да это же директор нашего лучшего в городе детского дома. Баба, надо сказать, строгая, даже суровая порой, но зато у нее там идеальный порядок и дисциплина, и ее детское учреждение всегда ставят другим в пример.
Лидия почувствовала, как у нее заколотилось сердце. Это был ее шанс, возможно, единственный. Взяв на следующий день отгул у Натальи Петровны под предлогом легкого недомогания, она отправилась прямиком в тот самый детский дом.
— Галина Ивановна, скоро у нас большой праздник, годовщина Великой Октябрьской революции, и я хотела бы предложить вам пошить к этой дате новое, нарядное платье. В подарок.
— Так я вроде бы только вчера была у вас в ателье и забрала свое новое платье, — удивилась та, с любопытством разглядывая нежданную гостью.
— Я сошью вам совершенно другое, особое, праздничное, и абсолютно бесплатно, вам нужно будет лишь предоставить мне необходимые материалы, ткани…
— Так… — Галина Ивановна медленно поднялась со своего кресла и подошла к большому окну, выходившему на игровую площадку. — Что ты хочешь взамен, милая? Говори прямо.
— Ребенка. Понимаете, я женщина одинокая, вдова, и мне бы так хотелось быть по-настоящему кому-то нужной, дарить свою нерастраченную любовь.
— Дорогая моя, вы еще так молоды и привлекательны, вы обязательно встретите хорошего человека и сможете родить своего собственного ребенка. Зачем вам чужие проблемы?
— Нет. Я слишком сильно любила своего погибшего супруга и хочу хранить ему верность до конца своих дней, — Лидия старательно играла роль несчастной, одинокой вдовы, и у нее это неплохо получалось. — Мы с ним всегда мечтали о девочке, но если уж с ним у нас ничего не вышло, то я бы хотела подарить свою материнскую заботу сиротке. Разве это невозможно?
— У вас есть собственное жилье, дом или хотя бы отдельная квартира?
— Пока что я снимаю небольшую комнату, но я уже actively looking for себе другое, более подходящее жилье.
— Какой возраст ребенка вас интересует? — Галина Ивановна, вздохнув, подошла к большому шкафу с аккуратно подшитыми папками. — Только учтите, за эту вашу услугу вы будете меня обшивать целый год. И знайте, Вероника Степановна, вы мне почему-то очень симпатичны, и я чувствую, что у вас доброе, открытое сердце. Конечно, я во многом нарушаю наши строгие уставы, но… дети в доме ребенка действительно очень нуждаются в настоящей материнской ласке и заботе…
Под ее негромкое, размеренное бормотание Лидия с замиранием сердца принялась рассматривать предложенные личные дела. И вдруг, почти в самой середине стопки, ее взгляд упал на скромную, серую метрику одной из девочек.
«Петрова Мария Ивановна. Мать осуждена по статье… Место рождения…»
По дате и месту рождения Лидия с абсолютной уверенностью поняла – она нашла ее. Нашла свою родную дочь. Ей дали другое, чужое имя и фамилию, стерев память о ее настоящей матери.
— Вот эту девочку я хочу взять.
— Вероника Степановна, я вам уже говорила и еще раз вынуждена повторить – вы мне искренне симпатичны, и поэтому по секрету должна вам поведать – это ребенок немецкого происхождения. От оккупанта.
— Но в ее официальных документах об этом ни слова не сказано, и имя у нее самое что ни на есть русское, красивое. Можно я на нее взгляну, на маленькую Машеньку?
— Что ж, давайте, прошу вас.
Она провела ее в просторную, светлую игровую комнату и молча указала на невысокую, худенькую девочку с двумя светлыми косичками. Сердце Лидии сжалось от внезапной, острой боли – малышка была удивительно, поразительно похожа на нее в детстве. Она – будто бы ее собственная, сошедшая с пожелтевшей родительской фотографии, где ей самой было около трех лет.
Подойдя к ребенку, она медленно присела на корточки и бережно взяла ее маленькие, теплые ладошки в свои натруженные руки.
— Привет, солнышко, как тебя зовут?
— Маса… — смущенно пролепетала девочка, пряча глаза. — А ты кто? Ты моя мама?
— Хотела бы я ей быть, моя радость. Можно я с тобой немного поиграю?
Девочка молча, но радостно кивнула и протянула ей свою самую ценную игрушку – старую, потрепанную, но явно любимую куклу.
Проведя с дочерью почти целый час, Лидия, простившись, подошла к доске объявлений, висевшей в вестибюле детского дома, а уже через полчаса она входила в подъезд небольшого, но ухоженного двухэтажного дома, в одной из квартир которого сдавалась комната.
— Простите, вы здесь сдаете жилье? — спросила она у открывшего ей дверь пожилого, но еще бодрого мужчины.
— Да, милая, сдаю. Одну комнату.
— Можно посмотреть?
— Проходи, проходи. — Он протянул ей стоптанные, но чистые тапочки, и Лидия робко прошла в квартиру. — Вы же одна будете жить?
— С дочерью. Ей три годика. Это возможно?
— Да я только рад буду! Я человек старый, одинокий, скучно мне часто бывает, своих детей, к сожалению, не нажил, и внуков, соответственно, тоже нет. А дети, как известно, душу греют и жизнь продлевают. Только вот вы мои условия проживания знаете?
— Да, вы сдаете комнату молодой женщине с условием, что она будет вам помогать по хозяйству.
— Именно. Не справляюсь я уже – в гастроном за хлебом еле-еле дохожу, а уж про то, чтобы пыль на шкафах вытереть или полы как следует вымыть, я и вовсе забыл, когда последний раз делал.
— Я вымою вашу квартиру до зеркального блеска, Семен Ильич.
— Ну тогда давайте, милая, задаток и договариваемся.
На следующий день Лидия, забрав свои нехитрые пожитки, переехала в просторную, светлую квартиру Семена Ильича. Он, узнав, что она берет ребенка из детского дома, искренне восхищался ее смелостью и добротой.
— Не каждая женщина в наше непростое время решится воспитывать чужого ребенка. Вы – настоящая молодец, Вера.
Лидия в ответ лишь смущенно улыбалась. Как она могла рассказать этому добрейшему старику, что эта «чужая» девочка – ее родная дочь, ради которой она готова на все.
У нее, против всех odds, все получилось. Дочка, которую теперь все звали Машенькой, была наконец-то рядом с ней. Днем она находилась в ближайшем детском саду, а по вечерам Семен Ильич, у которого обнаружился прекрасный талант рассказчика, читал ей на ночь длинные, волшебные сказки. Сам он был уже в годах, но зрение и голос у него были еще по-молодому ясными и сильными.
Жизнь Лидии постепенно налаживалась, в ней появился свой, четкий ритм и смысл, и она наконец-то поверила, что заслужила это маленькое, хрупкое счастье. Она крутилась как белка в колесе – весь день проводила в ателье за машинкой, а вечером тщательно убирала большую квартиру, готовила еду на троих, а иногда к ней заглядывала и сама Галина Ивановна, принося отрезы красивых тканей, и Лидия шила для нее все новые и новые наряды.
Только вот о большой, всепоглощающей любви она теперь почти не мечтала, все ее мысли были заняты дочерью и работой, и лишь изредка, в самые тихие, грустные вечера, она позволяла себе вспоминать Виктора, его сильные, надежные руки и тихий, спокойный голос.
И однажды, совершенно неожиданно, судьба подарила им долгожданную встречу…
1954 год
Десятилетняя Маша, стоя на большой, ярко освещенной сцене Дома Культуры, выступала в детском хоре на торжественном концерте, посвященном ветеранам недавно отгремевшей войны. На первых, почетных рядах, сидели седовласые фронтовики с орденами и медалями на пиджаках. Лидия сидела в шестом ряду и нервно озиралась по сторонам, разыскивая глазами свою дочь среди других маленьких артистов. Вдруг ее взгляд упал на одного из работников ДК, который стоял у кулис и что-то объяснял юным участникам. Он повернул голову, и она, затаив дыхание, узнала в нем Виктора. Ей стоило невероятных усилий сдержаться и не подбежать к нему тут же, не позвать его по имени. Узнает ли он ее теперь? Сколько лет прошло, сколько воды утекло. Оба они изменились, на их лицах остались следы пережитых невзгод. Теперь она была правой рукой директора известного в городе ателье, жила в хорошей, уютной двухкомнатной квартире, которую ей незадолго до своей кончины завещал Семен Ильич, официально оформив ее как свою дальнюю племянницу. Год назад его не стало, и теперь Лидия с Машей жили в ней вдвоем. А как же сложилась судьба самого Виктора за эти долгие годы?
Она отчаянно хотела, чтобы он ее заметил, и в то же время ее охватывал странный, почти детский страх. Ведь он знал о ней всю правду, знал ее самую страшную, сокровенную тайну.
После окончания концерта она поспешила выйти в шумный, наполненный людьми вестибюль и попыталась скрыться в одном из боковых коридоров. Но избежать этой судьбоносной встречи ей было не суждено – Виктор как раз направлялся в кабинет директора по этому же самому коридору. Он прошел мимо нее, уже почти миновал, но вдруг резко остановился, как будто почувствовав что-то знакомое. Медленно повернувшись, он пристально посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде мелькнуло сначала недоумение, а потом – чистая, ни с чем не сравнимая радость.
— Лидия… это ты?
— Виктор, я… — она испуганно прижалась спиной к прохладной стене, чувствуя, как дрожат ее колени.
Он, не говоря ни слова, схватил ее за руку и, почти бегом, увлек за собой в ближайший свободный кабинет, захлопнув дверь. И только оказавшись наедине, он крепко, по-мужски, прижал ее к себе, и она почувствовала, как бьется его сердце.
Она молчала, боясь спугнуть этот хрупкий, невероятный миг счастья. Он сам сказал все самые главные слова:
— Все эти долгие годы я не переставал думать о тебе, Лида. Я делал официальные запросы, но мне везде отвечали, что ты умерла еще в той самой Аккермановке… Я был женат, пытался начать все заново, но так и не смог полюбить другую женщину и в конце концов отпустил ее. Я уже и не надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Как? Как ты могла выжить? Ты ведь не призрак, не мираж?
— Виктор, я выжила. Я жива. Я все тебе расскажу, только скажи сначала, как ты сам, как твоя жизнь сложилась?
— Я работаю здесь, в Доме Культуры, стал его директором. Это, конечно, долгая история. Но сейчас расскажи мне ты! Расскажи все, что с тобой произошло!
И прямо в этом маленьком, заставленном стеллажами с нотными папками кабинете, Лидия, прерываясь и смахивая набегающие слезы, поведала ему обо всем, что случилось с ней за эти долгие, трудные годы разлуки.
— Значит, тебе все-таки удалось вернуть свою дочь? — удивленно спросил он, когда она закончила свой рассказ.
— Вернула. Виктор, она совсем не похожа на своего биологического отца, она – моя маленькая копия, вылитая я в ее годы… Она у меня умница, хорошо учится в школе и очень любит участвовать в этой самой самодеятельности.
— Познакомь меня с ней непременно. Я очень хочу узнать ту самую девочку, ту маленькую Надю, благодаря истории которой мы с тобой и познакомились когда-то на том холодном, но ставшем для нас таким дорогим острове в Карелии.
— Ты правда этого хочешь? — с сомнением в голосе спросила Лидия.
— Да, конечно. И мне абсолютно не важно, кто был ее родным отцом, для меня важно только одно – кто ее настоящая мать.
Эпилог
Спустя год, когда все формальности были улажены, Лидия и Виктор скромно поженились. И только они двое знали всю ту долгую и тернистую дорогу, через которую ей пришлось пройти, все те испытания, что выпали на ее долю, прежде чем она смогла, наконец, обрести свое простое, но такое желанное человеческое счастье. К Маше, которая так и осталась для всех Марией Петровой, Виктор относился с отеческой добротой и заботой, и девочка никогда не узнала горькой правды о том, кто был ее настоящим отцом. Их жизнь, сплетенная из боли, потерь, надежды и великого мужества одной женщины, потекла своим чередом, тихо и мирно, как широкая, спокойная река после долгой и страшной бури. А в их новом, общем доме, на самом видном месте, всегда стояла старая, чуть пожелтевшая фотография, где они все втроем – Лидия, Виктор и улыбающаяся Машенька – были вместе, символ преодоления, всепрощения и той самой вечной, побеждающей все невзгоды любви.