Тёплый вечер медленно таял за окном, окрашивая стены комнаты в нежные персиковые тона. Женщина, чьи черты за долгие годы стали чуть более размытыми от усталости, присела рядом с мальчиком на диван и мягко обвила его загорелые плечи. Он невольно напрягся, его маленькое тело почувствовало скрытую тревогу в этом жесте. Ведь в последний раз, когда её ладонь так задержалась на его плече, прозвучали слова о скорой поездке, и его мир на несколько дней сузился до чужой квартиры с вечно хмурой соседской девочкой, которая обожала строить из себя королеву и дразнить его малышнёй.
— Ты опять уезжаешь? Я не хочу к тёте Анне. Там эта девчонка, — выпалил он, поднимая на мать глаза, в которых плескалась целая буря тревожных ожиданий.
В ответ её губы тронула усталая, но тёплая улыбка. Пальцы нежно запутались в его непослушных волосах, похожих на колючий весенний ёжик. Этот знакомый жест придал ему смелости.
— Мам, пожалуйста, я могу поехать с тобой? — голос его стал настойчивым, почти молящим. — Я буду очень тихим, ты даже не заметишь, что я там.
— Это невозможно, солнышко. Дни будут до краёв заполнены делами. Что ты станешь делать один в незнакомом городе? — Она вдруг поднялась с дивана, и её шаги зазвучали нервной дробью по паркету.
— Ты сама говорила, что я уже почти взрослый. Я могу остаться один. Не надо отвозить меня к ним.
— Довольно этих капризов! — в её голосе впервые зазвенела стальная нотка. — Один оставаться ещё рановато. А если что-то произойдёт? Раз не хочешь к тёте Анне, поедешь к другой своей бабушке.
Мальчик встрепенулся, в его глазах вспыхнули крошечные искорки надежды.
— В деревню? К бабушке с пирожками?
— Нет, — женщина покачала головой, избегая его взгляда. — К маме твоего отца.
Для него это было подобно маленькому взрыву. Оказывается, в мире существовала ещё одна бабушка, призрачная и неизвестная. Он никогда её не видел, не слышал о ней.
— Я не хочу, — буркнул он на всякий случай, инстинктивно чувствуя неладное.
— Выбора, к сожалению, нет. Собирай свои учебники и всё, что захочешь взять с собой. Я пока сложу твои вещи.
Его сердце, такое маленькое и отзывчивое, забилось часто-часто, как птичка в клетке. В прошлую её поездку он не брал с собой ничего, кроме сменной одежды. Значит, на этот раз всё будет иначе. Значит, надолго.
— Можно я поеду без вещей? Или с тобой? — в его голосе снова заплакала детская обида.
— Хватит. Настоящие мужчины не проливают слёз по пустякам.
— Но я же ещё не мужчина, я просто ребёнок, — всхлипнул он, чувствуя, как предательская влага застилает глаза.
Утро встретило их хмурым небом за окном. Он одевался нарочито медленно, вкладывая в каждое движение тихую надежду, что она одумается, или её терпение лопнет, и она разрешит ему остаться в стенах родного дома. Но она лишь торопила его, говоря, что такси уже ждёт внизу, и из-за его медлительности они рискуют остаться без завтрака.
Такси везло их через шумящий город, и вот они уже поднимались в лифте высотного дома. Мальчик, затаив дыхание, следил, как сменяются огненные цифры на табло. Поездка остановилась на одиннадцатом этаже. Двери раздвинулись с тихим шипением, и лёгкий толчок в спину направил его к массивной железной двери.
Дверь открыла женщина, совсем не похожая на привычный образ бабушки. На ней был длинный халат цвета спелой вишни, расшитый причудливыми золотыми птицами, а волосы были уложены в высокую, сложную башню. Она смотрела на него с лёгкой гримасой брезгливого любопытства, словно рассматривала случайно занесённого в квартиру жука. Её взгляд, холодный и оценивающий, не сулил ничего доброго.
Обычно взрослые при встрече говорили что-то умильное: «Ой, кто это к нам пожаловал?» или «Какой же ты большой уже вырос!» Эта женщина промолчала. Она лишь медленно переводила глаза с него на мать и обратно, и тишина становилась густой и некомфортной.
— Здравствуйте, Маргарита Вениаминовна. Огромное спасибо, что не отказали. Вот его одежда, я написала распорядок дня, предпочтения в еде, адрес школы…
— И когда ты планируешь вернуться из своей… — женщина по имени Маргарита иронично хмыкнула, — командировки? — Голос у неё был низким, прокуренным, с хрипотцой.
«Может, это не бабушка, а переодетый дядя?» — пронеслось в голове у мальчика.
— Дней через семь, возможно, чуть раньше, — прозвучал скорый ответ.
Его сердце провалилось куда-то в бездну. Он поднял на мать глаза, полные немого вопроса, горькой обиды и готовых пролиться слёз.
— Не уезжай. Пожалуйста, возьми меня с собой, — это была его последняя, отчаянная попытка, и он вцепился в полу её пальто так, что костяшки побелели.
Но сильные, костлявые пальцы «бабушки» болезненно сдавили его плечи. От неожиданности и боли он разжал руки. Дверь захлопнулась, отделяя его от самого дорогого человека. Он закричал, звал её, дёргал неподъёмную ручку.
— Прекрати этот концерт! Оглохнуть можно, — её хриплый голос прозвучал прямо над ухом, а хватка ослабла. — Истерики ни к чему не приведут. Раздевайся. Надеюсь, твоя матушка не забыла положить твои тапочки? Я не намерена тратить на тебя свои сбережения. Пенсия у меня скромная. — И, развернувшись, она величественно уплыла вглубь квартиры, оставив его одного в пустой прихожей.
Ему было душно и жарко, но из упрямства он не снимал куртку. Присел на корточки, прислонившись спиной к холодной двери. Однако ноги скоро занемели. Поднявшись, он расстегнул куртку. До крючка на вешалке было не дотянуться, и он бросил её на деревянную тумбу для обуви. Расстегнул молнию на своей сумке и увидел знакомые домашние тапочки. Их вид стал последней каплей, и тихие, горькие рыдания наконец вырвались наружу.
Когда, наплакавшись, он вошёл на кухню, Маргарита Вениаминовна сидела за столом и курила тонкую сигарету в длинном мундштуке. Он во все глаза смотрел на неё, потому что никогда не видел, чтобы бабушки могли так делать.
— Меня зовут Маргарита Вениаминовна. Сможешь выговорить? — Она махнула рукой, оставляя в воздухе шлейф дыма. — Не трудись. Зови меня просто Марго.
Она с силой раздавила окурок в пепельнице, словно давила назойливое насекомое, и её тело сотряс глухой, надсадный кашель. В груди у неё что-то хрипело и клокотало, будто булькала вода в засорившейся трубе.
Сколько он пробыл у Марго? Время для него растянулось, потеряв чёткие границы. Они почти не общались. Пару раз она отвозила его в школу на такси, потом он стал ездить сам. Она курила, смотрела бесконечные сериалы, и их жизни текли параллельно, не пересекаясь.
Однажды, вернувшись из школы, он увидел в прихожей свою старую сумку, ту самую, с которой приехал. Сердце ёкнуло.
— Мама? Она приехала? — в голосе прорвалась радость.
— Нет, — был лаконичный и холодный ответ.
На следующее утро Марго отвезла его к двухэтажному зданию из жёлтого кирпича, напоминавшему огромный, но неуютный детский сад. Он не успел прочитать вывеску над входом. Он сидел на скрипучем стуле в длинном коридоре, пока Марго о чём-то говорила за дверью кабинета.
Потом она вышла и, не глядя в его сторону, прошла к выходу. Из кабинета вышла женщина с усталым, но добрым лицом и, взяв его за руку, повела по бесконечному коридору. Из-за каждой двери доносились смех, крики, плач — гомон многих детских голосов. Они поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в просторную комнату, где стояли в два ряда десять аккуратно заправленных кроватей.
Женщина показала ему одну из них и удалилась. Не успел он осмотреться, как в спальню ввалилась ватага мальчишек. Двое из них были на голову, а то и на две, выше его. Четыре пары глаз уставились на новичка с холодным любопытством.
— Эй, новенький, как звать-то? — спросил тот, что был старше.
— А тебя мамку лишили прав или она под колёса угодила? — без обиняков поинтересовался другой.
— Она в командировке, — выдавил он, и собственный голос показался ему тонким и писклявым.
— Ха! Знаем мы эти командировки, — ребята дружно захохотали. — Твоя нашла себе нового кавалера, а тебя сдала сюда, чтобы под ногами не путался.
— Неправда! Она за мной придёт…
Мальчишки выхватили его сумку и с силой вытряхнули всё содержимое на голый пол. Потом сорвали с плеч рюкзак. Часть вещей и книг они быстрыми движениями растащили по своим тумбочкам.
Он пытался отнять своё, но что мог поделать хрупкий мальчик против четверых? Его грубо отпихивали, толкали. Внезапная, яростная злость придала ему сил. Он с разбегу врезался головой в живот самому дерзкому и отшвырнул его к стене. Остальные тут же набросились на него. Чем бы закончилась эта драка, неизвестно, если бы в комнату не вошла нянечка — Анна Петровна, женщина с мягкими руками и печальными глазами. Она разогнала обидчиков не столько грозными словами, сколько одним своим видом.
Ночью его накрыли с головой одеялом и принялись избивать тупыми, безжалостными ударами. От боли, унижения и страха он не сдержался. Утром мальчишки с хохотом таскали по всему этажу его мокрую простынь, показывая всем его позор.
Его жизнь в этом месте превратилась в бесконечную полосу унижений и отчаяния. Даже дни у Марго теперь казались ему потерянным раем. Он постоянно ввязывался в драки, его наказывали, сажали в изолятор. Он забивался в самые дальние уголки, в кладовки, и, свернувшись калачиком, горько плакал, шепча одно-единственное слово: «Мама…»
Став постарше, он несколько раз пытался сбежать. Его ловили в поездах, возвращали обратно, подвергая новым наказаниям. Только Анна Петровна по-прежнему жалела его. Он часто отсиживался в её маленькой подсобке, среди вёдер и пахнущих хлоркой швабр.
— Потерпи, родной, всё это пройдёт. Самое главное — не дай сердцу своему ожесточиться. Люди все очень разные, и хороших среди них гораздо больше, — утешала она его, гладя по стриженой голове.
Когда пришло время покидать стены приюта, Анна Петровна вложила ему в руку смятый листок.
— Вот мой адрес и телефон. Приходи, если что. Чем смогу — помогу. И слушай меня, дитятко: обходи стороной дурные компании. Куда путь-то держишь?
— Учиться и работать, — уверенно ответил он.
— Верно говоришь. Нынче без знаний никуда.
Впервые за долгие годы он насладился свободой. Нагулявшись по шумным улицам, наевшись до отвала мороженого и пиццы, он вспомнил о листке и поехал к Анне Петровне. Она накормила его горячим борщом, вздыхая и сокрушаясь над нелёгкой судьбой своего подопечного.
Потом ему, как сироте, выделили небольшую квартиру. Она была запущена, пахла затхлостью и старым табаком. Кое-как он переклеил серые, пропитанные чужими жизнями обои. Анна Петровна отдала ему свои старые, но чистые занавески, немного посуды. Так и началась его самостоятельная жизнь. Он устроился на завод и подал документы на заочное отделение политехнического института.
Именно там, во время зимней сессии, он встретил Лику. Это была хрупкая девушка с светящимися глазами и ясной улыбкой. Её родители, узнав, что он вырос без семьи, категорически запретили им встречаться.
Но Лика не отступила. Со слезами на глазах она рассказывала, как дома поднимались скандалы, как ей угрожали отправить в другой город, если она не прекратит эти «опасные» отношения.
— А ты просто уйди от них. Ко мне. Я зарабатываю, нам хватит. Мы справимся, — сказал он однажды, и в его голосе была такая уверенность, что она поверила.
Вскоре, после очередного громкого разговора с родителями, Лика действительно переехала к нему. Родители подали заявление в полицию, но всё обошлось. С его работы дали блестящую характеристику, и молодых людей оставили в покое.
Теперь у него появилась своя, крошечная, но бесконечно дорогая вселенная — семья. Даже родители Лики со временем смягчились и выразили желание с ним познакомиться. Он долго стоял перед зеркалом, тщательно подбирая галстук.
— Ты выглядишь как настоящий жених, — с одобрением сказала Лика, окидывая его с ног до головы счастливым взглядом.
— Я и есть жених, — улыбнулся он в ответ.
В этот момент раздался звонок в дверь. Лика пошла открывать и вскоре вернулась с растерянным выражением на лице.
— Там к тебе. Выйди, пожалуйста.
— Кто это? — насторожился он.
— Выйди и посмотри. Какая-то женщина… говорит, что она твоя мама.
Это слово — «мама» — всегда обладало особой магией. Оно рождало образ тепла, нежности, безграничной заботы. Но в его памяти всплыло лишь одно: горькие детские слёзы и леденящая душу обида. Всё хорошее, что могло быть, оказалось наглухо перечёркнуто её давним предательством. Он видел её в последний раз много лет назад, на пороге той самой квартиры с железной дверью.
Он вышел в прихожую. На пороге стояла женщина неопределённого возраста. Ей можно было дать и пятьдесят, и все шестьдесят. Её лицо было измождённым, одежда — потрёпанной. При виде её внутри не дрогнуло ни единой струны.
— Ты не узнаёшь меня? Я твоя мама, — произнесла она, и в её голосе слышался испуг.
— Я вас не знаю, — прозвучало деревянно и отчуждённо.
Она заговорила быстро-быстро, проглатывая слова и сбиваясь:
— Я знаю, я во всём виновата. Понимаю, что ты забыл меня. Я просто… просто хотела взглянуть на тебя. Ты вырос, стал таким взрослым. Если бы встретила на улице, ни за что не узнала бы.
— Посмотрели? — он развернулся, чтобы уйти, но Лика мягко, но настойчиво удержала его за руку.
— Дорогой, это же твоя мать.
— У меня нет матери. Она бросила меня тогда. Пусть уходит, я не хочу её видеть, — выкрикнул он, и голос его дрогнул.
— Сыночек, у меня были большие проблемы, потом я серьёзно заболела… мне делали операцию. Я не знала, выживу ли, — пыталась она оправдаться, и её руки беспомощно дрожали.
— Вижу, операция прошла успешно, — он скривился, будто от внезапной физической боли. — Зачем вы пришли? Вы были нужны мне тогда, когда надо мной издевались в том приюте, когда я звал вас по ночам! — голос его понизился и стал опасным, почти шёпотом. — Где вы были все эти годы?
Как и в далёком детстве, ему захотелось плакать. Но он помнил: мужчины не плачут.
Женщина закрыла лицо ладонями. Её плечи мелко и предательски вздрагивали.
— Я тоже плакал, помните? Умолял не уезжать, взять с собой, — он выплёскивал слова, словно хотел ею ударить, причинить такую же боль, какую нёс в себе все эти годы. — Уходите.
— Милый! — укоризненно воскликнула Лика.
— Ты знаешь, что такое жизнь в том месте? Меня били, отнимали еду, вещи. Я замерзал голый на кафельном полу туалета, куда меня запирали на ночь! Где она была тогда? Почему не пришла? Где пропадала все эти долгие годы?
— Сыночек! — женщина, не выдержав, рухнула перед ним на колени, протягивая к нему дрожащие руки.
Он резко отшатнулся от неё, как от прокажённой.
— Мне было всего семь лет. Семь. Мне нужна была мама, которая бы переживала, любила, ждала. Я не могу простить вас. Я не могу дать вам ту любовь, которой вы меня лишили. Ничего не получится!
Женщина, назвавшаяся его матерью, с нечеловеческим усилием поднялась с пола, кивнула с выражением полной обречённости и, не сказав больше ни слова, вышла за дверь.
С Ликой они тогда серьёзно поссорились. Каждый оставался при своём мнении.
— Я тоже обижена на своих, но я очень хочу с ними помириться! Ты сам знаешь, как тяжело без материнской поддержки. Ты стал чёрствым и безжалостным. Я влюбилась в совсем другого человека. — И, надев пальто, Лика ушла из дома.
Он и сам не ожидал, что появление этой женщины вызовет в нём такой ураган ярости, негодования и старой, как мир, ненависти. А была ли она вообще его матерью? Или это просто призрак из прошлого? Он выплеснул накопившуюся обиду, но так и не спросил, почему она не нашла его раньше, где была, что с ней случилось на самом деле. Выглядела она ужасно. Он вынес ей приговор сразу и без апелляции. Но чем он был лучше тех самых пацанов из приюта, что когда-то издевались над ним? И Лику он обидел совершенно зря.
Одиночество сдавило его горло стальными тисками. Он накинул куртку и вышел во двор. Не мог же он сидеть в четырёх стенах с этим гнетущим чувством. Он сразу увидел её — то самое коричневое, выцветшее пальто. Она сидела на детской качели, согнувшись, с низко опущенной головой. Плакала?
Он медленно подошёл и сел на другом конце скамейки. Она заметила его, встрепенулась.
— Зачем вы вернулись? Думали, я обрадуюсь, брошусь вам на шею? Вы постарели, мужчины вас больше не интересуют, и вы вдруг вспомнили, что у вас есть сын? Даже адрес мой разыскали. Некому стакан воды в старости подать? Вы разрушили мою жизнь. Я не в силах вас простить.
— Я сейчас уйду. Навсегда. Ты совершенно прав. Всё это я заслужила. Прости, что потревожила твой покой.
Она вытерла лицо ладонями, по-детски шмыгнув носом. Несколько минут они сидели в гробовом молчании, разделённые пропастью лет и обид. Потом она поднялась и, пошатываясь, как пьяная, побрела прочь от детской площадки.
Он смотрел ей вслед. «Что со мной происходит? Ведь это она. Это та самая женщина, чьего возвращения я ждал столько лет…»
— Постойте! — его голос, неожиданно громкий, прозвучал в вечерней тишине.
Она остановилась и медленно обернулась. «Боже, что я делаю? Зачем?» — пронеслось в голове. Но ноги уже сами несли его к ней. Она смотрела на него распухшими, покрасневшими от слёз глазами.
Он по-прежнему не чувствовал к ней ничего, кроме пустоты. Перед ним стояла чужая, несчастная женщина. Вести её к себе, в свой дом, который стал его крепостью? Наверное, она прочитала все его сомнения на лице, потому что снова кивнула и прошептала:
— Мне лучше уйти.
— Как вы нашли мой адрес? — спросил он, уже мягче.
— В приюте. Одна из нянечек… Анна, кажется… дала.
Он сразу понял, что это была Анна Петровна.
— У вас есть где жить? — неожиданно для себя спросил он.
— Не беспокойся, есть. Вот, — она сунула ему в руку смятый клочок бумаги. — Мой адрес и телефон. Я… я буду ждать.
«Надо же, заранее приготовила. Значит, была уверена, как всё закончится?» — мелькнула едкая мысль. Он хотел демонстративно бросить бумажку, но сдержался и сунул её в карман куртки.
Лика вернулась поздно. Она была у родителей и всё им рассказала. Узнав, что мать оставила адрес, она твёрдо заявила, что им нужно к ней съездить. Если он не хочет, то она поедет одна.
И она действительно поехала на следующий же день.
— Ей предложили крупную сумму, чтобы она отвезла один пакет в другой город. На вокзале её задержали. В пакете оказались наркотики. Её осудили на долгий срок, — тихо рассказывала Лика, вернувшись домой.
— Она рассказывала такие ужасы… Что ей пришлось пережить там… Потом она заболела, операция была настоящей. Она действительно чуть не умерла. Мне кажется, она очень больна, ей нужна помощь.
— А ты уверена, что всё это правда? Что она не сочинила эту историю, чтобы вызвать жалость? — скептически заметил он, хотя в душе уже что-то начинало шевелиться.
Однажды Лика сообщила, что его мать положили в больницу.
— Ты была у неё? Почему сразу не сказала мне? — набросился он на неё.
— Она умирает, Серёжа. Поедем к ней завтра.
Но он опоздал. В ту ночь его мать не стало. Его захлестнули противоречивые чувства. Где-то в самой тёмной глубине души он почувствовал странное удовлетворение: больше этот призрак из прошлого не будет приходить и напоминать о боли. Но тут же, вслед за этим, накатила волна острого, гнетущего стыда и жалости. Он чувствовал отвращение к самому себе.
Они с Ликой стояли вдвоём над свежим холмиком земли, глядя на одинокий, сиротливый венок. Фотографии у него не было, чтобы поставить на могилу.
Вот и всё, что осталось от матери. А была ли она вообще в его жизни?
…И вот прошло много лет. Он сам стал отцом, и его жизнь обрела новые, глубокие смыслы. Порой, глядя на то, как за окном кружатся золотые осенние листья, ему казалось, что он сумел найти в себе силы для прощения. Но стоило ему взять на руки своего смеющегося сына, ощутить его тёплое, доверчивое дыхание у своей щеки, как он снова понимал: понять и принять её поступок он так и не смог. А если не смог понять, значит, прощение осталось где-то на поверхности, не коснувшись глубины раны. Эта мысль по-прежнему временами терзала его. Если бы существовал способ стереть самые горькие страницы памяти… Но однажды, читая сыну сказку на ночь, он вдруг осознал, что прощение — это не всегда оправдание поступка. Иногда — это просто тихое отпускание боли, сложение тяжёлого груза, который мешал идти вперёд. И в этот миг, в тишине детской комнаты, озарённой мягким светом ночника, ему показалось, что давняя рана в его сердце наконец-то затянулась тонким, почти невидимым шрамом, напоминая не о боли, а о том, что даже самые тёмные тучи когда-нибудь обязательно рассеиваются, уступая место свету.