Поворот ключа в латунной замочной скважине прозвучал резко и чужеродно в тишине прихожей, будто нарушая хрупкий покой. Максим, измождённый долгим рабочим днём, машинально напрягся от этого звука. Тяжело вздохнув, он толкнул массивную дубовую дверь, переступил порог собственного дома — и сразу ощутил, как его встречает не уют, а звенящая, настороженная пустота.
— Алис, я дома! Кать, эй, где моя команда? Где мои аплодисменты? — попытался он шутить, но голос, прозвучавший в ответ на собственный смех, дрогнул. Он прислушался.
В ответ — тишина. Не просто отсутствие шума, а густая, плотная, почти физически ощутимая тишина, натянутая, как струна. Обычно в это время квартира жила: звенел голос дочери, рассказывавшей о школе, играла музыка, шумел телевизор, в воздухе витал аромат ужина. Сегодня же в доме пахло только дорогими духами Алисы — его молодой жены.
Где-то под рёбрами зашевелилась тревога — мелкая, противная, как насекомое. Максим бросил пиджак на вешалку и пошёл вглубь квартиры, ступая по мягкому ковру, заглушавшему шаги.
Из полумрака гостиной, где одинокий торшер бросал жёлтый круг света на диван, появилась Алиса.
— Привет, любимый. Ужин в духовке, можешь разогреть, — её голос был ровным, безжизненным, будто она читала расписание встреч, — отдохни. Нам нужно поговорить. О нас. О будущем.
— Что-то случилось? — хрипло спросил Максим, снимая часы. — Где Катя? В кружке каком-то? Задержалась?
Алиса не ответила сразу. Она медленно, с изысканной аккуратностью, сделала глоток воды с лимоном, наслаждаясь паузой, растягивая мучительное ожидание.
— Катя там, где ей место, — наконец произнесла она, и каждое слово звучало как удар. — Утром я отвезла её в деревню. К твоим родителям. Она мешает нам. Пусть живёт там.
Максим замер. Мир вокруг будто перестал существовать. Он почувствовал, как ноги подкашиваются, и инстинктивно ухватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Сердце билось где-то в горле.
— Что?.. Что ты говоришь? На выходные? Почему без предупреждения?
— Насовсем, Макс, — её голос не дрогнул. — Я приняла решение. Взвешенное. Окончательное.
— Да ты с ума сошла! — вырвалось у него, и крик эхом отразился от стерильных стен гостиной. — Это моя дочь! Сейчас же одевайся — едем за ней! Сию же минуту!
Алиса даже не дрогнула. Ни перед яростью, ни перед болью. Она медленно поставила бокал на стол, будто совершала ритуал, и, не спеша, подошла к нему. Её движения были плавными, гипнотическими. В сантиметре от мужа она остановилась, взяла его руку и положила её себе на живот — ещё плоский, скрывающий пока всё.
— Нет, — прошептала она. — Мы никуда не поедем. Я не могу больше. Твоя дочь сводит меня с ума. Я не должна нервничать. Ты же знаешь. Максим… тебе нужно выбрать. Сейчас.
— Выбрать? — он закрыл глаза. — Она потеряла мать год назад. Ты думаешь, ей легко?
— Мне всё равно! — в голосе Алисы вдруг прозвучало нечто звериное. — Она — плакса. Она смотрит на меня, как призрак своей покойной матери. Она напоминает мне, что я не первая. Что ты любил другую. Что твой дом, твоя жизнь, твоё сердце — не целиком мои. Я жду твоего сына, Макс! И я сделаю всё, чтобы у него было всё! Без лишнего балласта. Без неё.
Она говорила, и слёзы катились по её щекам — но это были слёзы не боли, а гнева, власти, манипуляции.
— Я не сплю! Врач говорит — стресс опасен! Ты хочешь потерять ребёнка? Хочешь, чтобы из-за этой девочки со мной что-то случилось? Отвечай!
Максим молчал. Перед глазами вставал образ Кати — хрупкой, с большими серыми глазами, такими же, как у её мамы. Он видел, как она прячется под пледом с книгой, как плачет по ночам, как старается быть тихой, незаметной. Его девочка. Его клятва — защищать её.
Но перед ним стояла Алиса. Его страсть, его мечта, женщина, ради которой он бросил привычный уклад. И её живот, где пульсировала новая жизнь — его кровь, его будущее, его наследник. Инстинкт продолжения рода, подогретый страхом и давлением, оказался сильнее отцовского сердца.
— Я не могу выбирать… — прошептал он, словно с каждым словом теряя себя. — Это невозможно…
— Ты должен! — Алиса прильнула к нему. — Выбери меня! Выбери нас! Выбери нашего сына! Мы будем счастливы, Макс! А Кате… Кате будет лучше в деревне. Свежий воздух, бабушка с дедушкой, природа. Разве это не лучше, чем видеть каждый день, как ты строишь новую семью? Разве это не травма для неё?
Её слова, сладкие, обволакивающие, добили его. Максим почувствовал, как последний оплот его сопротивления рушится.
— Ладно… — выдавил он, и слово обожгло горло, как раскалённый камень. — Пусть поживёт у родителей. Ненадолго… Пока ты не родишь. Пока всё не наладится.
Алиса засияла. Ярость мгновенно сменилась сияющей улыбкой. Она обвила его шею, покрывая поцелуями — в губы, в щёки, в лоб, шепча слова любви, восторга, благодарности. Она говорила о его «мудрости», о «силе», о будущем, полном счастья.
Она победила. Полностью. Безоговорочно.
А он стоял посреди своей роскошной гостиной и чувствовал, как внутри что-то окончательно умирает. Что-то чистое, светлое, незаменимое. И на его плечи опустилась тяжесть — ледяная, невыносимая. Груз вины, который он будет тащить до конца своих дней.
На следующий день Максим приехал в деревню один. Разговор с родителями стал настоящим кошмаром:
— Ты совсем рехнулся?! — орал отец, лицо его налилось багровой яростью. — Выгнать родную дочь ради этой… этой интриганки?!
— Пап, она не такая! Она беременна! Ей тяжело! — оправдывался Максим, сам не веря в собственные слова. — Кате здесь будет лучше, честно! Свежий воздух, природа…
Мать молчала. Только слёзы катились по её щекам, пока она крепко обнимала внучку. Катя смотрела на отца широко раскрытыми глазами, полными боли и недоумения:
— Папа… ты меня больше не любишь?
От этого тихого вопроса у Максима сердце сжалось, как в тисках.
— Люблю, зайка, конечно люблю! — он опустился перед ней на колени, дрожащими руками погладил по волосам. — Просто… сейчас нужно позаботиться о братике. А тебе здесь хорошо, правда? Бабушка печёт пироги…
— Я буду совсем тихой, — прошептала девочка. — Я не буду плакать. Я буду помогать. Забери меня домой.
Но решение было уже принято. Максим поднялся, поцеловал дочь в лоб, не в силах вымолвить ни слова, и вышел. Он уехал, оставив в старом доме кусочек своей души, а с собой — камень вины, который с каждым километром становился тяжелее. В машине он рыдал, бился головой о руль, но назад пути не было. Он выбрал. И выбрал навсегда.
Жизнь с Алисой сначала казалась спасением. Она была нежной, заботливой, говорила о любви, о будущем, о сыне, которого они вместе создали. Беременность протекала без осложнений. Максим старался заглушить голос совести — дорогими подарками, которые регулярно отправлял в деревню, и редкими, всё более натянутыми звонками. Родители отвечали холодно. Катя брала трубку, говорила «привет» и молча передавала бабушке.
Через семь месяцев Алиса родила. Роды прошли легко. Когда врач протянула ему свёрток, Максим замер, ожидая взрыва счастья, надежды, искупления.
— Поздравляю, папа, у вас сын, — улыбнулась акушерка.
Он взял малыша на руки — и мир рухнул.
Ребёнок был красив. Но… он не был похож ни на него, ни на Алису. Ни на кого из их семей. У новорождённого были густые тёмные волосы, карие, чуть раскосые глаза, характерный разрез век — явные азиатские черты. Черты, которых не было ни у Максима, ни у его светловолосой, голубоглазой жены.
— Он… какой-то смуглый… — выдавил Максим, с трудом сглатывая ком в горле.
— Ну что ты, дурачок, — слабо улыбнулась Алиса с кровати, — все младенцы такие. Подрастёт — станет похожим на тебя. Или на моего прадеда из Кувшинкино… Ты же не помнишь его, но он был… ну, чуть не так, как все.
Но время шло — и малыш, которого назвали Артёмом, становился всё больше похожим не на отца, а на того самого корейского фитнес-инструктора, с которым Алиса «занималась» по три раза в неделю до беременности.
Максим заказал ДНК-тест втайне. Ответ пришёл быстро. Вероятность отцовства — 0%.
Скандал взорвался с такой силой, что, казалось, задрожали стены. Алиса сначала рыдала, клялась в невиновности, потом, поняв, что ложь раскрыта, вцепилась в него словно хищница:
— А ты чего ждал? Ты продал дочь за иллюзию семьи! Ты сам выбрал быть слабаком! Ты сам позволил мне это! Ты — предатель, Максим! Не я!
Он не стал затягивать. В тот же день выставил её за дверь. Развод прошёл быстро, но с ядом. Брачный контракт, когда-то подписанный Алисой с усмешкой, теперь защитил Максима. Она уехала ни с чем.
Первое, что он сделал, — бросился в деревню. Сердце колотилось. Он мчался по ухабистой дороге, как будто мог вернуть время, исправить ошибку, попросить прощения.
Дверь открыл отец. Холодно, без приветствия.
— Тебе чего?
— Пап… Я понял. Я был слеп. Я всё осознал. Хочу забрать Катю. Вернуться. Начать с чистого листа.
— С чистого листа не получится, — отрезал отец, преградив вход. — Опека оформлена официально. По её просьбе. По решению суда. Ты добровольно отказался от воспитания. Ты сам подписал бумаги.
Из-за его спины вышла мать. Глаза её были полны грусти, но не злобы.
— Катя не хочет тебя видеть, Макс. Ей слишком больно. Уезжай.
— Мам, хоть поговорить с ней! Я её отец!
— Ты перестал быть ей отцом в тот день, когда выбрал чужого ребёнка вместо своей крови, — тихо сказала мать. — Прости. Но мы должны её защитить. Уезжай.
Дверь закрылась. Максим стоял на крыльце, как изгнанник. Впервые в жизни он по-настоящему потерял всё.
Прошли годы.
Максим жил один в огромной квартире, где эхо его шагов отражалось от холодных стен. Он постарел, стал молчаливым, замкнутым. Женщин он избегал. Даже себя не мог простить.
Катя тем временем закончила школу, поступила в университет. Бабушка и дедушка гордились ею — за её ум, доброту, силу духа. Соседи вздыхали:
— У Гавриловых-то, хоть сын вырос неблагодарным, зато внучка — просто подарок судьбы!
Она и правда была светом. А в жизни Кати отца не было. Ни в словах, ни в сердце.
Иногда Максим заходил на её страницу в соцсетях. Смотрел на фотографии. На одну — особенно. Катя стоит между бабушкой и дедушкой, обняв их за плечи. Все трое смеются. Подпись:
«Мои самые важные люди. Спасибо вам за всё. Вы — моя настоящая семья».
Он сидел в тишине, глядя на закат, и впервые за долгое время тихо заплакал. Без крика. Без злости. Только с глухой болью в груди.
Он сделал выбор.
И заплатил за него самой высокой ценой —
ценою вечного одиночества.