Мед тек золотистой струйкой, наполняя воздух сладким, густым ароматом, который казался самой душой этого летнего утра. София осторожно, с тихим удовольствием поставила банку на старый, заскорузлый кухонный стол, любуясь, как живые солнечные лучи играют в янтарной, прозрачной жидкости, зажигая в ней целые россыпи крошечных золотых искр. За распахнутым настежь окном, в сизой, прохладной предрассветной дымке, первые деревенские петухи уже затягивали свою извечную, вечную песню, а влажная от ночной росы трава на лугу серебрилась и переливалась в робком, стыдливом утреннем свете, обещая новый ясный день.
Накрывая на стол, расстилая свежую, пахнущую солнцем скатерть, она машинально, почти бессознательно отметила знакомый, до боли родной скрип калитки соседского двора. Артем, как всегда в этот ранний час, не спеша шел к колодцу за водой. Деревянное коромысло привычно, ритмично покачивалось в такт его неторопливым, уверенным шагам, но в этой привычной картине было что-то неуловимо иное, что-то изменившееся. София замерла у окна, не выпуская из рук теплый, только что испеченный, душистый хлеб, ее ладони ощущали его живое, согревающее тепло. За Артемом, словно немая, неотвязная тень, двигалась еще одна, чужая фигура – их новый сосед, Степан, который обычно в такую рань никогда не показывался из своего дома, предпочитая подниматься позже.
«И этот туда же», — пронеслось в голове у Софии, и она тихо, с легкой горечью покачала головой. Вся деревня, кажется, только и говорила что о приезжей, чужой девушке. Алиса. Даже ее имя звучало здесь странно, чужеродно, будто прилетевшая с юга диковинная птица.
В просторной, пропахшей мелом и старыми книгами учительской это утро началось отнюдь не с обсуждения предстоящих уроков или планов на учебный год. Маргарита Петровна, обычно такая сдержанная и строгая, теперь размахивала руками, с жаром рассказывая о новой соседке, и в ее голосе звучали нотки неподдельного изумления:
— Представляешь, Софья, она даже за водой ходит при полном параде! Туфельки на изящных каблучках, платье в мелкий нежный цветочек, будто на прогулку в городской парк собралась, а не к колодцу. Прическа – ну просто с картинки в журнале. Совсем, понимаешь, не наша, не здешняя!
София рассеянно, вполуха кивала, вспоминая, как еще вчера застала своего Артема у аккуратной, только что покрашенной калитки Алисы. Он что-то увлеченно, эмоционально рассказывал, размахивая руками, а она смеялась – звонко, заразительно, беззаботно, совсем не так, как смеются женщины в их деревне, привыкшие к тяжелому труду и заботам. Что-то екнуло тогда в ее груди, кольнуло острой, холодной иголочкой тревоги и смутного предчувствия.
Вечером того же дня, возвращаясь домой по пыльной, укатанной дороге, София издалека услышала ритмичный, настойчивый стук молотков и приглушенный гул мужских голосов. У аккуратного домика Алисы собралась, казалось, целая добровольная бригада: и Артем, и Степан, и – сердце ее пропустило удар, замерло на мгновение – ее Артем. Чинили старый, покосившийся забор, вроде бы обычное, житейское дело, простая соседская помощь. Но было в этой слаженной, трудящейся картине что-то неестественное, что-то такое, что резало глаз и душу.
Алиса стояла на свежевыкрашенном крыльце, держа в руках небольшой поднос с запотевшим от прохлады графином домашнего кваса. Легкое, воздушное платье колыхалось от легкого ветерка, открывая стройные, загорелые ноги. Мужики то и дело, будто невзначай, поглядывали в ее сторону, а она щедро, по-хозяйски одаривала каждого особенной, будто предназначенной только для него улыбкой.
София замедлила шаг, потом и вовсе остановилась, делая вид, что поправляет пряжку на своей простой, без каблука, туфле. В воздухе, густом и теплом, пахло свежескошенной травой, из соседского двора доносилось спокойное, размеренное кудахтанье кур, а из открытого настежь окна их с Артемом дома – знакомое, уютное, мерное тиканье старых настенных часов, отсчитывающих минуты такой привычной, такой размеренной жизни. Той самой жизни, которая вдруг, в один миг, показалась Софии невероятно хрупкой, тонкой, как первая паутинка в утренней росе, готовая порваться от самого легкого дуновения.
Она медленно выпрямилась и с неожиданной для себя силой расправила плечи. Артем заметил ее и приветливо, широко махнул рукой, но почему-то это простое, привычное движение показалось ей чужим, будто это был не ее муж, не тот человек, с которым она прожила столько лет, а какой-то незнакомец, случайно, по ошибке оказавшийся во дворе этой городской, такой притягательной красавицы.
Дома, в прохладной, умиротворяющей тишине своей кухни, София долго, пристально смотрела на свое смутное, расплывчатое отражение в начищенном до блеска медном самоваре. Оно кривилось, искажалось, вытягивалось на выпуклой, блестящей поверхности, и ей казалось, что она видит не себя, а какую-то другую, уставшую и потускневшую женщину.
Часы на стене продолжали свой неспешный, вечный ход, отсчитывая секунды, минуты, часы, а за окном медленно, неуклонно густели синие, бархатные сумерки, окутывая деревню мягким, убаюкивающим покрывалом наступающей ночи. Где-то вдалеке, за околицей, тревожно лаяла собака, и ей, словно эхо, нехотя отвечала другая. Но в этих привычных, таких родных с детства звуках больше не было прежнего уютного спокойствия – теперь каждый из них казался ей скрытым предвестником чего-то неотвратимого, тяжелого и темного, как далекие, но приближающиеся грозовые тучи на чистом горизонте жаркого летнего дня.
Пасека, расположенная на самом краю деревни, встретила Софию привычным, успокаивающим жужжанием и все тем же густым, сладким медовым ароматом, который, казалось, навсегда пропитал здесь каждый листочек, каждую травинку. Она редко приходила сюда в последние годы – это было настоящее, ни на что не похожее царство Артема, его отдушина, его священное место. Но сегодня что-то необъяснимое, щемящее толкнуло ее пройти по знакомой, узкой тропинке, проложенной между цветущим, пестрым разнотравьем. Может быть, смутная надежда застать мужа за его любимой работой, увидеть его таким, каким помнила всегда: сосредоточенным, спокойным, в его белом, как снег, защитном костюме пчеловода, окруженным вечно суетливыми, трудолюбивыми любимицами-пчелами.
Аккуратные, побеленные ульи стояли ровными, выверенными рядами, но Артема нигде не было видно. София тихо присела на старый, замшелый пенек, оставшийся от срубленной когда-то яблони, и на мгновение прикрыла уставшие глаза. Как давно, как бесконечно давно они не были здесь вместе? Она вспомнила, как раньше, в первые годы их совместной жизни, любила приносить ему сюда простой, но такой вкусный обед, расстилать на мягкой траве клетчатую, яркую скатерть и подолгу слушать его неторопливые, мудрые рассказы о пчелиных семьях, их удивительных повадках, о том, каким необыкновенным, душистым будет мед в этом году.
— София, ты чего тут одна сидишь? — голос Артема застал ее совершенно врасплох, заставив вздрогнуть и открыть глаза. Он стоял совсем рядом, прислонившись к старой, корявой яблоне, и в его позе, во всем его виде было что-то напряженное, неуловимо виноватое.
— Думала, ты здесь, на пасеке, работаешь, — она изо всех сил старалась говорить ровно, спокойно, но предательская, мелкая дрожь в голосе неумолимо выдавала ее сокровенное волнение.
— Да я… понимаешь… Алисе помогал с огородом вскопать. У неё там помидоры подвязать надо было, да и тот забор, знаешь, мы ещё в прошлый раз не докончили его как следует.
София почувствовала, как внутри у нее всё резко, болезненно сжалось в один тугой, холодный комок. Помидоры. Забор. Всё такое важное, неотложное, жизненно необходимое. А свои пчелы? А ароматный мед, который уже давно пора было качать, разливать по банкам?
Вечером того же дня она сидела у своей давней подруги Марии на уютной, пропахшей пирогами кухне, молча, машинально перебирая в миске спелую, темную смородину для будущего варенья. Подруга понимающе молчала, глядя на нее, но это молчание было красноречивее, громче любых, даже самых правильных слов.
— Знаешь, Маш, — наконец решилась София, откладывая в сторону миску с ягодами, — мне порой кажется, что она какую-то особенную, городскую магию с собой из большого города привезла. Видела бы ты, как они все, абсолютно все, вокруг неё так и крутятся, словно мотыльки вокруг яркого, нового фонаря. Даже Степан, вечный наш ворчун и угрюмец, и тот перед ней расцвел, словно мальчишка неразумный.
Мария внимательно посмотрела на нее, затем медленно отложила ягоды, тщательно вытерла влажные руки о свой домашний передник.
— Магию, говоришь? Это, Соня, называется совсем другим словом – манеры, умение подать себя. Она каждому, кто рядом, свои глазки строит, вот и вся недолга. Но ты уж, пожалуйста, не переживай так, твой Артем – он не из таких, он человек надежный, проверенный.
— А из каких он, Маш? Скажи мне честно. Я его уже почти не узнаю в последнее время. Вот вчера мне говорит – целый день на пасеке пропадал, а сам от него, когда вернулся, землей пахнет, свежей, огородной.
Случайная, неожиданная встреча с самой Алисой произошла у колодца, всего через пару дней. София как раз набирала в ведра чистую, ледяную воду, когда услышала за своей спиной легкие, быстрые, чужие шаги. Обернулась – и на миг ей показалось, будто она смотрится в странное, волшебное зеркало, только зеркало это было кривое, показывающее не то, что есть на самом деле, а то, что могло бы быть, о чем иногда мечтается в тишине: стройная, изящная фигура в летящем, легком сарафане, уложенные с небрежным искусством волосы, улыбка – чуть снисходительная, но в то же время невероятно располагающая к себе.
— Доброе утро! Вы ведь София? Я слышала, вы у нас в деревне учительница? — голос у Алисы был мелодичный, глубокий, с легкой, притягательной хрипотцой. — А я вот, знаете, ну никак не могу привыкнуть к вашей деревенской воде. В городе, бывало, просто открыл кран – и всё, а тут, у вас, целый особый ритуал, почти что таинство.
Она говорила еще что-то – о красоте здешней природы, о том, как необыкновенно прекрасно просыпаться под заливистое пение птиц, о своих больших планах развести перед домом пышный, благоухающий цветник. София лишь молча кивала, не в силах оторвать завороженный взгляд от ее ухоженных, изящных рук с безупречным маникюром, которые держали ведро с водой так, словно это была не тяжелая, грубая ноша, а модный, элегантный аксессуар из дорогого бутика.
— У вас, кстати, замечательный муж, — вдруг, словно между прочим, произнесла Алиса, и в ее бархатном, спокойном голосе прозвучало что-то такое, от чего у Софии мгновенно, до дрожи похолодело глубоко внутри. — Такой… настоящий мужчина. Сейчас, знаете, в городах редко встретишь таких мужчин, которые и пчел этих разводят, и по хозяйству всё, абсолютно всё сами умеют делать своими золотыми руками.
Вечерний разговор с Артемом в тот день начался как обычно, с обычных, будничных, ничего не значащих мелочей, с привычных, отработанных фраз. Но когда он мимоходом, не глядя на нее, обронил, что заходил к своему другу Мише посоветоваться насчёт постройки нового улья, София не выдержала, не смогла больше сдерживать себя.
— К Мише? Это интересно. А почему же тогда от тебя, скажи на милость, духами дорогими, французскими пахнет? Неужто теперь и Миша стал пользоваться такими изысканными французскими духами?
— Что за нелепые, глупые вещи ты несешь? — Артем нахмурился, но его взгляд упорно, настойчиво блуждал где-то по сторонам, избегая встречаться с ее глазами. — Какие еще духи? Я же весь свой день…
— Где ты был, Артем, весь этот день, с утра и до самого вечера? Может, опять помидоры чьи-то подвязывал? Или забор чей-то чинил? Или новый цветник экзотический разбивал помимо своей пасеки?
Голос ее предательски, неумолимо дрожал, горькие, наболевшие слова вылетали сами собой, копившиеся долгие недели обиды, страхи и боль прорывались наружу, сметая все преграды.
— Ты всё колоссально преувеличиваешь! Мы просто соседи, и я ей, как сосед, по-человечески помогаю, как и все остальные здесь в деревне!
— Как и все? Ты себя хоть раз со стороны видел в эти моменты? Все эти ваши долгие разговоры, тихие смешки, быстрые взгляды украдкой? Это уже давно не простая помощь, Артем, это самое настоящее заигрывание, и ты это прекрасно понимаешь!
Он резко, словно от электрического разряда, вскочил с места, с грохотом опрокинув тяжелый деревянный стул. На одно короткое, неуловимое мгновение в его глазах, таких родных и любимых, мелькнуло что-то непонятное – вина? внезапное раскаяние? – но тут же, мгновенно сменилось вспышкой глухого, неподдельного гнева.
— Знаешь что? Я не собираюсь дальше это выслушивать. Ты сама себе в голове что-то придумала, нафантазировала, и теперь меня же, ни в чем не виноватого, во всем обвиняешь!
Дверь в прихожую захлопнулась с таким оглушительным, резким хлопком, что на полках зазвенели хрупкие стекла в серванте. София осталась совершенно одна в гулкой, давящей, звенящей тишине опустевшего дома. Часы на стене всё так же мерно, равнодушно отсчитывали свое вечное время, но теперь каждый их размеренный, металлический удар отдавался острой, ноющей болью в висках и в самом сердце.
Ночь выдалась невероятно душной и тревожной. София лежала без сна, ворочаясь, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому звуку снаружи. Артем так и не вернулся. Где он сейчас? У того же Миши? Или… Она строго, решительно запретила себе думать об этом, дорисовывать картины, но черные, назойливые мысли, как рои злых, жалящих ос, всё возвращались и возвращались, неумолимо жужжа в уставшей голове, не давая ни на секунду забыться, не давая покоя.
Под самое утро она, наконец, забылась тяжелым, беспокойным сном, и снилась ей их пасека – но не та, что была наяву, а какая-то чужая, незнакомая, где вместо трудолюбивых пчел в воздухе кружились огромные, яркие, пестрые бабочки, а Артем, молодой и невероятно красивый, каким она помнила его в день их свадьбы, протягивал свои сильные руки к далекой, стройной фигуре в развевающемся на ветру белом платье, которая всё удалялась и удалялась, загадочно и неумолимо маня его за собой в неизвестную даль…
Август в том году выдался на редкость знойным, засушливым. Даже неприхотливые, выносливые цветы в скромном палисаднике Софии поникли, потеряли свои краски, несмотря на регулярный, утренний полив. Прошла уже целая неделя с того памятного, страшного вечера, когда Артем так громко хлопнул дверью. Он вернулся на следующий день, молчаливый, замкнутый, с красными от недосыпа и усталости глазами, но ночевать ушел в небольшую пристройку, где обычно хранил свой пчеловодческий инвентарь, и с тех пор они жили под одной крышей, но в разных, разделенных стеной мирах.
Перемены вокруг София заметила не сразу, не в один день. Сначала это были едва уловимые, мелкие детали: поутихли страстные, оживленные разговоры в учительской о загадочной городской красавице, реже, а потом и совсем редко стал доноситься стук молотка со двора Алисы, а там, глядишь, и вовсе смолк. Даже Степан, их сосед, постепенно вернулся к своему обычному, привычному режиму – больше не ходил к колодцу в такой непривычно ранний, несвойственный ему час.
— Слыхала уже последнюю новость? — Мария поймала ее сразу после окончания уроков у школы. — Алиса-то наша, похоже, себе женишка настоящего нашла. Из соседнего, большого села парень, фермер молодой, перспективный. Вот уже который день на своем тракторе к ней каждый день, как по расписанию, наведывается.
Что-то дрогнуло, перевернулось в груди у Софии – но это была не радость, нет, что-то совсем иное, более сложное. Облегчение? Непонятная пустота? Она сама не могла разобрать свои смешанные, противоречивые чувства.
— И что, прямо-таки каждый день приезжает?
— Ага, каждый, как часы. И знаешь, что самое интересное? Только теперь не наши, деревенские мужики у нее во дворе толпятся, как раньше, а он один, хозяином себя чувствует. Молодой, статный, видный… Ей, знаешь ли, под стать, ровня.
Вечером, развешивая на веревке во дворе свежевыстиранное, пропахшее солнцем белье, София услышала знакомый, нарастающий гул тракторного мотора. Из-за густой изгороди показалась пыльная, мощная машина, а за рулем сидел крепкий, русоволосый парень в простой клетчатой рубашке. Алиса стремительно, легко выбежала на крыльцо навстречу, и было в ее порывистых, быстрых движениях что-то такое… новое, искреннее? По-настоящему живое? Не то наигранное, отрепетированное кокетство, что она так щедро демонстрировала местным, деревенским мужикам.
Артем появился на пороге их дома так внезапно, неожиданно, что София невольно вздрогнула и выронила из рук деревянную прищепку.
— Может, поговорим наконец? — он произнёс это негромко, почти тихо, но в его голосе, таком родном, звучала твердая, непоколебимая решимость.
Они присели рядом на теплом, залитом закатным солнцем крыльце, как раньше, много лет назад, когда они оба любили встречать здесь тихие, деревенские закаты вместе. Молчали оба долго, тягостно. Где-то вдалеке, за садом, все так же ровно работал тракторный мотор, и доносился приглушённый, счастливый смех Алисы.
— Я не был, конечно, идеален, София, — наконец, прервая тягостное молчание, произнёс Артем, глядя куда-то вдаль, на багровеющий закат. — Но знаешь, что я понял за все эти дни, за все эти долгие ночи? Всё это происходящее – оно как дурман какой-то был. Наваждение, помутнение. А когда я увидел, как ты переживаешь, как мучаешься… У меня внутри всё просто перевернулось, осознание пришло.
— Ты к ней ходил в ту ночь? — самый страшный, мучивший ее все эти дни вопрос, вырвался, наконец, сам собой, сорвавшись с губ.
— Нет. У Мишки, у друга, на сеновале ночевал, как последний, глупый мальчишка, — он невесело, с горькой усмешкой качнул головой. — Всю ту ночь напролет думал. О нас с тобой. О том, как ты летом малиновое варенье варишь, и весь дом потом этим ароматом стоит. Как раньше ко мне на пасеку со мной ходила, пчелок наших слушала. Как в ту самую сильную грозу прошлым летом мы вместе, смеясь, окна в доме закрывали от ливня…
София почувствовала, как предательски, горячо защипало в глазах, и мир поплыл в пелене навернувшихся слез.
— Я ведь тоже думала… Понимаешь, может, это я сама недостаточно… Недостаточно яркая, красивая, городская…
— Глупая ты моя, — Артем впервые за весь этот трудный, долгий разговор посмотрел ей прямо в глаза, глубоко, пристально. — Ты – это ты. Моя. Единственная. Настоящая.
Он осторожно, бережно взял ее затекшую, холодную руку в свою большую, сильную, трудовую ладонь, и от этого простого, такого родного жеста внутри у нее словно оттаяло что-то важное, огромное, что так долго, все эти дни, держало ее душу в ледяных, безжалостных тисках.
— Знаешь, о чём я сейчас больше всего жалею? — продолжил он, не отпуская ее руку. — Что из-за этого всего, из-за своего дурмана, я так безнадежно забросил свою пасеку, своих пчелок. Они ведь, пчёлы-то, предательства не прощают, не забывают. Им, понимаешь, верность нужна, постоянство, забота ежедневная.
— Как и в настоящей любви, — тихо, в ответ, добавила София, и впервые за долгое время на ее губах дрогнула легкая, едва заметная улыбка.
Через неделю после того памятного разговора Алиса тихо, без лишней суеты и драмы уехала из деревни. Просто собрала свои вещи, аккуратно упаковала их и укатила на том же самом тракторе в соседнее, большое село, к своему молодому фермеру. Ее небольшой, уютный домик вскоре купила молодая, работящая семья из города – обычные, приятные люди с двумя маленькими, шумными детьми.
А ещё через месяц, в один из тех теплых, прозрачных, по-осеннему тихих вечеров, София и Артем снова сидели рядышком на своем любимом, стареньком крыльце. Пили крепкий, душистый чай с малиновым вареньем и свежим, только что откачанным медом – урожай в этом году, несмотря на все пережитые волнения и тревоги, выдался на удивление щедрым, отменным.
— Представляешь, — София задумчиво, медленно помешивала маленькой ложечкой в своей граненой чашке, — я ведь теперь, по прошествии времени, даже благодарна ей, этой Алисе.
— Кому? Ей? Серьезно? — удивленно поднял брови Артем.
— Да. Знаешь, как бывает с цветком после долгой, изнурительной засухи? Если он выживает, если пустил корни глубоко, то становится только крепче, сильнее, красивее. Вот и мы с тобой, наверное, так… Выстояли.
Артем нежно, бережно притянул ее к себе, прикоснувшись губами к ее виску, и они долго-долго сидели так молча, не двигаясь, глядя, как на небе медленно, торжественно догорает багровое закатное солнце. Где-то вдали, на их ожившей, родной пасеке, сонно, умиротворенно гудели вернувшиеся с последним взятком пчёлы, с ближних огородов тянуло влажной, плодородной землей и свежим, пряным укропом, а в их общем, таком родном доме мерно, убаюкивающе тикали старые, верные часы, отсчитывая теперь уже не тревожные, а спокойные, уютные, наполненные миром минуты их обновленной, такой дорогой для обоих жизни.
Деревня вокруг продолжала жить своей обычной, неторопливой, вечной жизнью, как широкая, полноводная река, что течет дальше и дальше, даже после того, как схлынет бурное, неистовое весеннее половодье, оставляя после себя лишь обновленные, укрепившиеся, готовые к новой жизни берега.