— …и ты женишься на Свете! Это не обсуждается, Егор!
Голос отца, Кирилла Зубова, ударил, как молоток по стеклу, разбивая тишину роскошной столовой. Воздух застыл, наполненный ароматом дорогого ужина, который внезапно потерял всякий вкус.
— Ее отец, Степан Валерьевич, — наш ключ к новому проекту. Это решено. Окончательно и бесповоротно.
Егор Кириллович медленно отставил нетронутую тарелку. Ужин в их загородном доме, который должен был быть тихим семейным вечером, снова превратился в судилище, где ему отводилась роль подсудимого. Мать, Алина Геннадьевна, сидела напротив, поджав тонкие губы, молчаливо поддерживая мужа. Ее идеальный маникюр нервно барабанил по тонкой ножке хрустального бокала, выдавая внутреннее напряжение.
— А если я не хочу? — тихо, но четко произнес Егор.
— Мне тридцать лет, отец. Я не собираюсь жениться на этой кукле, чтобы ты мог построить еще один свой завод. Я не пешка в твоих шахматных партиях.
— Тридцать лет, — усмехнулся Кирилл, и в его усмешке сквозила ледяная сталь. — И ни дня из них ты по-настоящему не работал. Не строил. Не создавал.
— Ты живешь на мои деньги. Ты ездишь на моей машине. Ты дышишь воздухом, который я для тебя создал. И ты будешь делать то, что я скажу! Таков порядок вещей.
— Кирилл, не дави на него так, — мягко, но без настоящей теплоты вмешалась Алина. — Егорушка, пойми нас, родной. Света из очень хорошей семьи. Это… это правильно. Это укрепит наше положение в обществе.
— Укрепит ваше положение, — отрезал Егор, и его слова повисли в воздухе, как нож. — Я для вас не сын. Я — актив. Выгодная инвестиция. Так скажите это прямо.
— Ах, вот как? — Кирилл побагровел, его пальцы сжали край стола так, что костяшки побелели. — Ты решил поиграть в философию? В бунтующего подростка? Опоздал, сынок.
— Значит, вы хотите сделку? Вы хотите «проект»? — голос Егора дрогнул от ярости и обиды.
Он резко встал, отодвинув тяжелый стул, и схватил со стола ключи от своего автомобиля.
— Хорошо. Я женюсь. Только не на вашей Свете. Вы слышите меня? Не на ней.
— Что ты несешь? Сядь немедленно! — рявкнула мать, роняя маску фальшивой мягкости, и ее лицо исказилось гримасой гнева.
— Я женюсь на первой, кого встречу за воротами этого дома. На кассирше. На официантке. На уборщице. На ком угодно. Чтобы вы, — он обвел их обоих ледяным, исполненным боли взглядом, — навсегда запомнили этот день. Этот ваш чертов ужин.
— Я устрою вам такое представление, что ваш драгоценный Степан Валерьевич сам от вас сбежит, как от чумы.
Он развернулся и вылетел из дома, хлопнув массивной дубовой дверью так, что в старинном серванте жалобно и тревожно зазвякал хрусталь.
Егор гнал свой мощный «Майбах» по ночному городу, не разбирая дороги, поворачивая наугад. Он был зол, унижен и, в самой глубине души, смертельно напуган. Они всегда им управляли. Всю его жизнь, с самого детства. Он был не сыном, не личностью, а самой дорогой и выставочной вещью в их идеальном, холодном доме.
Внезапно машина дернулась, заглохла и встала посреди незнакомого спального района. Он ударил кулаком по рулю. Бензин. Он забыл заправиться, ослепленный яростью. Теперь он стоял среди дешевых многоэтажек, под тусклым светом фонарей, в обрамлении моросящего осеннего дождя. В ста метрах горела желтоватая вывеска «Кафе ‘Уют’». Без особой надежды, он направился туда.
Внутри пахло сладкой выпечкой и чем-то кисловатым, подгоревшим кофе. За стойкой девушка в простом синем фартуке пересчитывала монеты из кассы, ее спина была напряжена.
— Мы закрыты, — сказала она, не поднимая головы, ее голос был безразличен и устал.
— Мне нужен… неважно. Что-нибудь. Кофе. Чай. Все равно что, — пробормотал Егор.
Она наконец посмотрела на него. На ее лице не отразилось ничего. Ни удивления от его дорогого пальто и часов, ни интереса. Только глубокая, копившаяся годами усталость. И еще что-то… какая-то мгновенная, почти незаметная неприязнь.
— Я говорю, мы закрыты. Касса снята. Я уже все подсчитала.
— Я заплачу, — он автоматически вытащил пачку купюр, привычный жест, решавший все его проблемы.
Девушка усмехнулась, и в этой усмешке не было ни капли веселья.
— И что я с ними сделаю? Себе в карман положу? Увольте. Принципы, знаете ли, бывают и у нас, простых смертных.
— Меня Маша зовут. И я уже иду домой. Устала.
Егор опешил. Ему никогда в жизни так не отвечали. Никто.
— У вас… сломался кто-то? — спросила она, кивнув в сторону окна, где виднелся его заглохший автомобиль.
— Бензин кончился, — буркнул он, чувствуя себя нелепо.
Маша вздохнула, словно ожидала именно этого.
— Понятно. «Принц на час». Ладно.
Она скрылась в подсобке и вернулась с небольшим потертым термосом.
— Вот. Тут чай. Горячий еще. Берите.
— Спасибо… я… денег не надо? — растерянно спросил он.
— Денег не надо, — повторила она, протягивая ему термос. — А с машиной… вон, таксопарк за углом. Может, помогут с канистрой. Там мужики свои, не обманут.
Егор смотрел на нее. Простая. Уставшая. С ямочками на щеках, которые проступали, когда она не хмурилась.
И она только что отказала ему в самой унизительной для него манере — просто, без лести или страха, как равному. Как ребенку, которому указывают дорогу.
— Я… — начал он, чувствуя, как старый мир рушится под ее спокойным взглядом. — Как насчет ужина? Прямо сейчас. Я заплачу, — снова сказал он, не в силах найти других слов.
Маша рассмеялась, но смех ее был коротким и сухим.
— Вы серьезно? Я работаю по двенадцать часов. Я хочу спать, а не смотреть, как вы «платите» за мое внимание. Нет уж.
— Удачи с машиной, «принц».
Она накинула старую куртку и вышла в ночь, оставив его одного в пустом кафе с чужим термосом в руках, наполненным простой человеческой добротой, которой он не мог оценить.
Он нашел ее на следующий день. Он ждал у того же кафе, когда она заканчивала дневную смену.
— Я вернул твой термос. Спасибо.
Маша кивнула, принимая его, и хотела пройти мимо.
— Выходи за меня замуж, — сказал он вдруг, и слова прозвучали нелепо и громко в тихом переулке.
Она остановилась как вкопанная и посмотрела на него как на сумасшедшего.
— Что? Что ты сказал?
— Выходи за меня. Замуж. Это не шутка.
— Я серьезен. Это… своего рода сделка. Деловое предложение.
— Моя семья хочет женить меня на одной… девице. Я хочу их взбесить. Поставить на своем. Доказать, что я сам могу распоряжаться своей жизнью.
Он видел, как ее лицо меняется. От шока к недоверию, а потом к чему-то холодному, расчетливому, что вспыхнуло в глубине ее глаз.
— То есть, я — реквизит? «Простушка», которую ты выведешь в свет, чтобы позлить свою родню? Интересный ход.
— Я заплачу, — снова, как заклинание, произнес он. — Очень. Много. Ты даже представить не можешь, сколько.
— Ты сможешь уволиться отсюда. Купить себе квартиру. Машину. Все, что захочешь. Помочь своей семье.
Маша смотрела на него долго, очень долго. Егор думал, она сейчас врежет ему. Или снова рассмеется и уйдет. Но она сказала очень тихо, почти шепотом:
— Хорошо. Я согласна.
Егор моргнул, не веря своим ушам.
— Что? Вот так просто? Без торгов?
— Не просто, — ее глаза потемнели, став бездонными. — Но у меня… есть свои причины. Свои резоны.
— И свои условия.
— Во-первых, никаких денег мне вперед. Ни копейки.
— Во-вторых, все будет так, как я скажу. Свадьба, гости, все детали. Иначе — ищи другую… кассиршу для своего спектакля.
Это был не тот сценарий, который он писал в своей голове. Он хотел управлять ситуацией, шокировать родителей. А им, кажется, снова начали управлять. Но отступать было поздно. Азарт и обида били в висках.
— Хорошо, — сказал он, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — По рукам.
Две недели до свадьбы были чистым кошмаром для его родителей и сладким триумфом для Егора. Его родители, Кирилл и Алина, устроили Маше настоящий допрос с пристрастием. Они сидели в той же самой гостиной, где все началось.
— Итак, Маргарита… — процедила мать, с трудом скрывая брезгливость.
— Мария, — спокойно поправила Маша. Она была в простом платье, которое принесла с собой в пакете.
— Мария, да, — Алина скривила губы. — Где вы… работаете, собственно?
— В кафе. Официанткой. А раньше работала швеей на фабрике. «Заря». Вы, наверное, слышали.
Мать Егора скривилась, будто проглотила лимон.
— Швея… на фабрике «Заря». Интересно.
— Кирилл, ты это слышишь? — обратилась она к мужу.
Отец был мрачен, как туча.
— Я все слышу, Алина.
— Послушай, девочка, — он подался вперед, и его взгляд стал тяжелым и давящим. — Сколько?
— Сколько ты хочешь, чтобы исчезнуть из жизни моего сына? Назови цифру. Я заплачу. Сейчас.
Маша спокойно встретила его взгляд, не моргнув.
— Я ничего от вас не хочу, Кирилл… простите, не знаю вашего отчества. Ничего.
— Я люблю Егора. И мы женимся. Это наш общий выбор.
Это было частью их плана. «Говори, что любишь меня. Это взбесит их еще больше», — инструктировал ее Егор.
Но сейчас, глядя, как она произносит эти слова ровным, уверенным голосом, он почувствовал странный укол в сердце. Она говорила это слишком… убедительно.
— Любишь? — взвизгнула мать, теряя остатки самообладания. — Ты любишь его деньги! Его положение! Ты! Нищая! Швея!
— Да, — твердо сказала Маша, глядя ей прямо в глаза. — Именно поэтому. Потому что я нищая швея, которая любит вашего сына. А не его деньги.
— А теперь, если вы не против, нам нужно обсудить меню банкета. Егор сказал, я могу выбрать все сама. От закусок до десерта.
За неделю до свадьбы Егор повел ее на ужин с друзьями семьи. «Приучить к обществу», как он цинично это назвал про себя. Он с гордостью наблюдал, как она «путается» в вилках и смущается от незнакомых дорогих названий в меню.
— Не волнуйся, милая, — говорил он громко, чтобы все слышали. — Ты быстро привыкнешь. Это все мелочи.
Его друзья вежливо улыбались, а за их улыбками он читал ужас и недоумение. Это было восхитительно. Он не видел, как Маша, опустив глаза, на самом деле не смущалась. Она «сканировала» окружение. Она запоминала лица, улавливала невидимые связи, отмечала, кто с кем здоровается, кто кого боится. Она была не жертвой обстоятельств, она была разведчиком на вражеской территории, и каждый шаг был частью ее плана.
Банкетный зал был выбран самый дорогой и пафосный в городе. Родственники Зубовых сидели с каменными, непроницаемыми лицами. Семья «Светы», которую так хотели в невестки, тоже почтила мероприятие своим присутствием — из чистого злорадства, чтобы посмотреть на позор некогда влиятельного семейства. Маша была в простом, но элегантном белом платье без лишних украшений. Никаких бриллиантов, никакой вычурности. Егор был на пике своего триумфа. Он чувствовал, что победил систему. Он то и дело демонстративно целовал Машу в щеку, ловя ненавидящие, полные ужаса взгляды матери.
Настало время тостов. Первым, конечно, был отец. Кирилл поднял бокал с дорогим шампанским, его лицо было маской вежливости.
— Что ж. Семья — это… разное. Иногда это — правильный, взвешенный выбор. Иногда… — он многозначительно посмотрел на Машу, — это… ценный жизненный опыт. Опыт, который делает нас мудрее.
— Я желаю сыну… поскорее набраться этого самого ума. За молодых.
Зал вежливо, без энтузиазма поаплодировал. Напряжение можно было резать ножом. Маша сидела спокойная, с легкой, едва заметной улыбкой. Егор наклонился к ней.
— Молодцы, держатся. Сейчас будет мой тост, а потом мы можем…
— Нет, — тихо, но твердо сказала Маша, вставая. — Сейчас — мой.
Она взяла микрофон у ведущего, который замер в недоумении. Егор напрягся. Этого не было в их сценарии.
— Добрый вечер, — ее голос, усиленный динамиками, прозвучал на удивление чисто и твердо, заполнив собой весь зал. — Меня зовут Мария. И я… да, та самая швея с фабрики «Заря». Та самая, о которой вы, наверное, уже наслышаны.
Родственники Зубовых заерзали на местах. Мать Егора закрыла лицо рукой, ее плечи содрогнулись.
— Егор сказал вам правду. Он женился на мне, чтобы позлить вас. Чтобы доказать свою независимость. Он думает, что это его бунт. Его личное представление.
Егор побледнел. Что она делает?
— Маша, что ты несешь? Сядь! — прошипел он.
— А вы, Алина Геннадьевна, и вы, Кирилл… как-ваше-отчество… вы думаете, что я — нищая охотница за деньгами, удачно поймавшая золотую рыбку.
Она обвела зал тяжелым, изучающим взглядом, в котором читалась непоколебимая уверенность.
— Вы все ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь.
— Я действительно работала на фабрике «Заря». И я очень хорошо помню вас, Алина Геннадьевна. Очень хорошо.
Мать Егора замерла, ее глаза расширились от ужаса.
— Я помню, как вы приезжали к нам в цех. Вы тогда были не Зубова. Вы были Алина… ну, скажем так, Петрова. Вы были нашим мастером. Нашим непосредственным начальником.
— И вы очень плакали, когда просили нас, простых швей, взять на себя вину за крупную недостачу. Умоляли.
Зал замер. Воцарилась мертвая тишина.
— Вы говорили, что вас посадят. Что у вас маленький ребенок на руках. Что муж вас бросил. И моя мать, Вера Ивановна, которая была нашим бригадиром, пожалела вас. Решила помочь.
— Она и еще три женщины подписали признание. За вас. Взяли вашу вину на себя.
Егор смотрел на свою мать. Ее лицо стало белым, как дорогая скатерть на столе. Она пыталась что-то сказать, но издавала только беззвучные звуки.
— Им дали по три года реального срока. Моя мать отсидела от звонка до звонка. Она вышла сломанной, больной женщиной.
— А вы, Алина Геннадьевна… вы вышли сухой из воды. И через год очень удачно вышли замуж за Кирилла Зубова. Вы удачно «потеряли» все старые документы и сменили фамилию. Начали новую жизнь.
Маша сделала шаг к столу родителей, и ее голос зазвучал громче, обвинительно.
— Я искала вас пятнадцать лет. Я искала справедливости для своей матери. А две недели назад ваш сын сам вошел в мое кафе. Сам предложил мне эту сделку.
Она улыбнулась, и в ее улыбке не было ни капли радости.
— Так что, это не Егор нашел меня, чтобы позлить вас. Это судьба дала мне в руки оружие, чтобы вас уничтожить. Чтобы вы почувствовали, каково это — когда рушится твой идеальный мирок.
— Банкет, кстати, оплачен с вашего совместного счета. Я лично проверила.
— И все гости, — она медленно кивнула в сторону «Светиных» родителей, — теперь знают, что новая фабрика Зубовых строится на ворованных деньгах и сломанных судьбах простых людей.
— Приятного вам аппетита.
Первой нарушила повисшую в зале гробовую пустоту Алина Геннадьевна. Она вскочила, опрокинув свой стул с грохотом.
— Ложь! — ее голос сорвался на визг. — Это все гнусная ложь! Клевета!
— Ты… ты дрянь! Охрана! Немедленно выведите эту… эту особу!
Но Маша не сдвинулась с места. Она спокойно, с холодным достоинством смотрела на женщину, чье лицо исказилось от ярости и животного страха.
— Ложь? — переспросила Маша, все еще держа микрофон. — Вы хотите, чтобы я прямо сейчас показала всем копии тех самых протоколов? Тех, где почерк моей матери стоит под признанием? И тех, где следователь закрывает дело против вас за «отсутствием улик»?
Кирилл Зубов медленно, как автомат, поднялся. Его лицо было темнее грозовой тучи.
Он смотрел не на Машу. Он смотрел на свою жену.
— Алина. Что… это… значит? — каждое слово он произносил с нечеловеческим усилием.
— Кирюша, милый, ты что, веришь ей? Этой… этой выскочке! Она лжет! Она просто хочет денег! Шантаж!
— Я отказалась от ваших денег, Кирилл, — холодно напомнила Маша. — Помните? В вашей гостиной. Я сказала, что выхожу за Егора по любви. И это была единственная правда в нашем спектакле.
В этот момент Степан Валерьевич, тот самый «Светин папаша» и несостоявшийся партнер, громко и демонстративно кашлянул. Он встал, поправил дорогой пиджак.
— Кирилл. Алина. Вечер… был, безусловно, незабываемым.
— Но нам, пожалуй, пора. Удачи вам. Со всем этим.
Он кивнул своей бледной жене и дочери, и они, подхватив сумочки, не глядя по сторонам, направились к выходу. Их уход стал сигналом для всех остальных. Зал, до этого замерший, пришел в движение. Гости, перешептываясь и бросая испуганные взгляды на Зубовых, спешили покинуть банкет. Никто не хотел оставаться свидетелем этого полного краха. Шум отодвигаемых стульев был похож на грохот обвала.
— Стой! — взревел Кирилл, обращаясь уже к гостям. — Куда вы?! Вернитесь!
Но его никто не слушал. Через две минуты в огромном, шикарно украшенном зале, заставленном нетронутой едой, остались только они. Родители. Егор. И Маша.
Егор все это время молчал, как парализованный. Он смотрел то на мать, бьющуюся в тихой истерике, то на отца, который, казалось, за эти минуты постарел на десять лет.
А потом он посмотрел на Машу. На свою жену.
— Ты… — прошептал он, и голос его был чужим. — Ты все знала. С самого начала.
— В кафе. Когда я вошел… это была не случайность для тебя?
— Нет, — покачала головой Маша. — Не тогда. Я не узнала тебя сразу.
— Я узнала, кто ты, на следующий день.
— Ты ушел, а на стойке остался твой зажим для денег. Золотой. С инициалами «Е.К.З.» — Егор Кириллович Зубов.
— Я нашла твои фотографии в интернете. И фотографию твоей матери. Рядом с тобой.
— И когда ты пришел на следующий день и предложил мне эту… «сделку»… я не могла поверить своей удаче.
— Ты поняла, что это шанс, — закончил он за нее, и его голос был пуст и безнадежен.
— Это был не просто шанс, Егор. Это была справедливость. Возмездие.
— И ты… ты спала со мной. Ты улыбалась мне. Ты делала вид, что… — он не мог подобрать слов.
— Ты играла, — он не спрашивал, он констатировал страшный для себя факт.
— А ты? — ее голос стал ледяным, пронзительным. — Ты не играл? Ты не вел меня в свой дом, как призовую собачку, чтобы крикнуть своим родителям: «Смотрите, кого я нашел на помойке! Я могу и не такое!»?
— Мы оба использовали друг друга, Егор. Просто моя ставка была намного выше, чем твой детский, эгоистичный каприз.
Алина Геннадьевна рухнула на стул, закрыв лицо руками. Она больше не кричала. Она тихо выла, ее тело содрогалось от рыданий. Кирилл достал телефон, его пальцы дрожали.
— Юристы… Мне нужны мои юристы сейчас же… Я тебя… я тебя уничтожу…
— Вы ничего мне не сделаете, — спокойно сказала Маша. Она положила микрофон на стол. — Я — жертва. Дочь жертвы. У меня на руках все доказательства.
— А вы… — она обвела взглядом роскошный зал, — вы — просто воры. Воры, пойманные с поличным.
Она повернулась к Егору.
— Ты спросил, что будет дальше.
— Ты… ты моя жена, — выдавил он, чувствуя нелепость этих слов. — Формально. По закону.
— Да. Формально. Пока что.
Она подошла к нему вплотную. Егор смотрел в ее глаза и не видел в них «простушку» Машу из кафе.
Он видел незнакомую, жесткую, взрослую женщину, которую он сам привел в свой дом.
— И как твоя законная жена, я имею право… — начала было она.
Егор горько усмехнулся, предвосхищая новый удар.
— …на половину? Половину «Майбаха»? Этого дома? Империи моего отца?
— Нет, — отрезала Маша. — Я же сказала тебе тогда. Мне не нужны ваши грязные деньги.
Она достала из маленькой белой сумочки сложенный вчетверо лист бумаги.
— Я имею право на развод. Немедленный и безоговорочный.
Она протянула ему заявление о расторжении брака.
— Я уже подписала. Осталось только тебе.
Егор тупо смотрел на бумагу, не в силах пошевелиться.
— Я… я не подпишу, — прошептал он. Это было единственное, что он мог еще контролировать в этом хаосе. Мелкая, жалкая, последняя месть.
— Подпишешь, — ее голос не дрогнул ни на йоту. В нем была сталь.
— Иначе завтра утром вся эта история, но уже с копиями всех документов, аудиозаписями твоей матери (да, я их делала, пока мы «планировали» нашу свадьбу) и показаниями двух других швей с «Зари», которые еще живы, ляжет на стол прокурору.
— И всем ведущим журналистам города.
Она перевела ледяной взгляд на Кирилла, который замер с телефоном у уха.
— Вы строите новый завод, Кирилл? Думаю, у налоговой и прочих проверяющих органов появятся очень серьезные вопросы к источнику вашего стартового капитала.
— Развод. Прямо сейчас. В обмен на мое молчание. На мои документы и записи. Это мое последнее предложение.
Кирилл вырвал телефон из рук сына.
— Дай ему ручку! — прорычал он, его лицо было искажено бешенством. — Подписывай, болван! Быстро!
Егор взял поданную кем-то ручку. Руки у него дрожали так, что он с трудом выводил буквы. Он посмотрел на Машу в последний раз, пытаясь найти в ее глазах хоть каплю сожаления, хоть искру того, что было между ними, пусть и фальшивого. Но нашел только холодную решимость.
— Я…
— Просто подпиши, Егор. И забудь. Забудь обо мне. И я забуду о вас.
Он чиркнул свою подпись на заявлении. Маша взяла бумагу, бегло проверила ее и аккуратно убрала обратно в сумочку.
— Вот и все, — сказала она тихо. — Справедливость восторжествовала.
— Моя мама, наконец, отомщена.
— А ты… ты свободен. Можешь теперь жениться на своей Свете. Если они вас, конечно, простят. Что маловероятно.
Она развернулась и пошла к выходу. Ее шаги гулко отдавались в пустом зале. Егор остался один. Один на один со своей рыдающей матерью, которую он теперь презирал. Один на один со своим отцом, чья империя рушилась на его глазах. Один на один с горькой правдой о том, что он был не игроком, не бунтарем. Он был даже не фигурой на доске. Он был просто доской, на которой две женщины — его мать и его жена — разыграли свою старую, кровопролитную партию. Цокот Машиных каблуков по мрамору стих. Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком. В зале повисла тяжелая, вязкая пустота, наполненная только одним звуком. Это был отвратительный, задавленный, животный вой. Алина Геннадьевна, уткнувшись лицом в дорогую скатерть, плакала, как плачут дети — безутешно и без стыда. Она плакала не о своем позоре. Она плакала от ужаса перед будущим. Кирилл опустил телефон. Он смотрел на жену так, будто видел ее впервые в жизни. Его лицо было серым, землистым.
— Ты… — прошипел он. — Ты мне врала. Все эти годы. Ты жила со мной, родила мне сына, зная это? Зная, что ты… что мы построили все на этом?
— Кирюша… я… я боялась! — она подняла на него заплаканное, растертое тушью лицо. — Я хотела тебе сказать… но не могла!
— Я делала это ради нас! Ради нашей семьи!
— Ради нас? — Кирилл усмехнулся, и в его усмешке была бездна отчаяния. — Ты делала это исключительно ради себя. Ради своего спасения.
— Ты подставила меня! Ты подставила все, что я создавал!
— Этот завод… Степан… все кончено. Все!
Он с такой силой ударил кулаком по столу, что подлетел хрустальный бокал и со звоном разбился о пол.
— Меня выставили идиотом! Старым, слепым идиотом, которого обвела вокруг пальца… простая швея!
— А ты? — Алина вдруг села прямо, откинув с лица мокрые от слез волосы. Ее истерика мгновенно сменилась холодной, ядовитой злобой. — Ты думаешь, я не знала, как ты начинал? С чего ты начинал?
— Ты думаешь, я не знала про твои махинации с землей в девяностых? Про те «договоры», которые ты заключал?
— Мы стоим друг друга, Кирилл! Мы оба из одной грязи! Просто мне не повезло попасться тогда. А тебе — нет! Вот и вся разница!
Кирилл замер, слушая ее, и в его глазах что-то погасло окончательно. А Егор… Егор просто стоял и смотрел на них. Впервые в жизни он видел их настоящими. Не всесильными родителями, не опорой и не тюремщиками. А двумя мелкими, испуганными, озлобленными хищниками, которые в минуту опасности готовы вцепиться друг другу в глотку. Его бунт. Его великое «представление». Каким же он был слепым, наивным ребенком. Маша была права. Это был просто детский каприз. А она… она вела свою взрослую, страшную и безжалостную игру. Он вспомнил эти две недели подготовки к свадьбе. Как они гуляли в парке, и он «учил» ее жизни. Как она смеялась его шуткам. Как он с показной нежностью «учил» ее, как держать вилку для устриц. Как она смотрела на него тогда… с какой-то странной, необъяснимой грустью. «Ты спала со мной. Ты играла». «А ты? Ты не играл?» Осознание всей глубины ее презрения ударило его, как физический удар в грудь. Она не просто играла роль. Она презирала его. Каждую секунду. Каждое его «демонстративное» прикосновение, каждый снисходительный взгляд был для нее… пыткой? Или просто частью работы, которую нужно было выполнить?
— Что теперь? — взвизгнула Алина, глядя на мужа. — Что мы будем делать? Ты что-нибудь придумай!
Кирилл снова поднял телефон. Его лицо стало каменным.
— Я? Я буду спасать то, что еще можно спасти. Свой бизнес. Свою репутацию.
— А ты… ты будешь сидеть и молчать. Если, конечно, не хочешь остаться на улице без гроша.
Он набрал номер.
— Семен? Это Зубов. Срочно. Подними наш брачный контракт. Да, тот самый. Немедленно.
— И готовь заявление. О мошенничестве…
Алина ахнула, ее глаза округлились от ужаса.
— Кирилл! Ты не можешь! Это же я! Я твоя жена!
— Могу, — отрезал он, глядя на нее в упор ледяными, пустыми глазами. — Ты мне соврала при заключении брака. Ты вошла в мою семью, скрыв серьезное уголовное дело. Ты — токсичный актив, Алина. А я привык избавляться от токсичных активов. Быстро и без сожалений.
Егор смотрел на этот театр абсурда. Брачный контракт. Мошенничество. Его отец собирался уничтожить его мать. Так же просто, холодно и расчетливо, как списывал бы плохой, безнадежный долг.
«Мы стоим друг друга». Мать была права. И в этот момент Егор рассмеялся. Короткий, сухой, лающий, истеричный смех вырвался из его груди. Родители обернулись на него, как на сумасшедшего.
— Что тут смешного? — прорычал отец, сжимая телефон. — Объяснись!
— Все, — сказал Егор, и смех его оборвался. — Вы все. Эта ситуация. Эта… комедия.
— Она… Маша… она вас сделала. Она просто пришла и одним движением сорвала с вас все маски. И показала вам, кто вы есть на самом деле. И мне показала.
Он подошел к столу, заваленному яствами.
— Ты прав, отец. Я был болваном. Полным, законченным идиотом.
— Я думал, я бунтую против системы. А я просто… принес факел к бочке с порохом, которую вы копили годами.
Он вытащил из кармана ключи от «Майбаха». Бросил их на стол с таким звоном, что Алина вздрогнула. Потом снял с руки тяжелые, золотые часы — дорогой поддел отца на совершеннолетие. Бросил их рядом с ключами.
— Она просила за свое молчание только развод.
— А я… я плачу за свое. За свое молчание. За свои тридцать лет в вашей золотой клетке.
— Я ухожу. Отсюда. От вас. От всего этого.
— Куда ты? — взвизгнула мать, пытаясь встать. — Егорушка! Родной мой! Не бросай меня сейчас! Он же… он же вышвырнет меня на улицу!
— Я ухожу от вас. От обоих, — его голос был тих, но полон невероятной силы. — Навсегда.
Он вытащил бумажник, достал оттуда платиновую кредитную карту, не глядя сломал ее пополам и швырнул обрывки на стол.
— Ты вернешься! — крикнул ему в спину отец, но в его крике уже не было прежней уверенности. — Через неделю! Когда деньги кончатся! Ты не выживешь без нас!
Егор остановился у двери. Он не обернулся.
— Она сказала, что ее мать отсидела три года. За ваше спокойствие.
— А я, кажется, отсидел тридцать. В тюрьме вашего благополучия.
— Хватит. С меня хватит.
Он вышел из зала, прошел мимо перепуганных официантов и администратора, столпившихся у входа. Вышел из дорогого ресторана на ночную, промозглую улицу. Моросил тот же холодный осенний дождь, что и в ту ночь, когда он первый раз зашел в «Уют». В кармане у него была какая-то мелочь, оставшаяся от обеда накануне. Он сунул руки в карманы промокшего дорогого смокинга и пошел. Просто пошел вперед, не зная и не думая о направлении. Мимо него с шумом проносились машины, обдавая брызгами грязной воды. Он не замечал. Его колотила мелкая дрожь, но не от холода. В голове была только выжженная пустота. И голос Маши, звучащий на повторе: «Мы оба использовали друг друга». «Идиот». Он шел несколько часов, пока ноги не стали тяжелыми, как свинец. Дорогой смокинг промок насквозь, испачкался, потерял форму и стал тяжелым, как вериги, напоминая о прошлой жизни. К утру, совершенно выбившись из сил, он оказался в том самом, знакомом районе. Спальные многоэтажки. Он остановился. Напротив него, как и тогда, горела вывеска. «Кафе ‘Уют’». Оно было еще закрыто. Егор дотащился до мокрой скамейки напротив и рухнул на нее. На ту самую, где он ждал ее тогда. Он сидел и безучастно смотрел на запертую дверь. Он не знал, зачем он здесь. Может, он хотел снова ее увидеть. Может, он хотел крикнуть ей в лицо, как она его ненавидит. А может… Может, он просто отчаянно хотел вернуть тот самый момент, тот термос с горячим, бескорыстным чаем. Тот единственный, по-настоящему человеческий и настоящий момент, который был между ними до лжи, до ненависти, до мести. Но он опоздал. Он опоздал навсегда. На всю свою прежнюю жизнь.
Рассвело. Небо затянуло серой пеленой. Зажегся свет в окнах кафе. Дверь открыла полная, немолодая женщина в белом поварском колпаке.
Она вынесла большой мешок с мусором и заметила Егора. Он сидел в своем мокром, грязном, помятом смокинге, словно призрак, как пугало, выброшенное на помойку. Женщина, Нина, нахмурилась.
— Эй, милок. Ты чего тут? Нехорошо как-то. Тебе помощь нужна?
Егор медленно поднял на нее пустые, безжизненные глаза.
— Я… жду Машу.
Женщина, Нина, оглядела его с ног до головы с нескрываемым подозрением.
— Какую Машу? Ту, что тут раньше работала?
— А… эту. Дочь Веры Ивановны.
— Нету ее здесь.
— Как… нету? — хрипло, продираясь сквозь онемение, спросил Егор.
— Уехала. Совсем.
— Она вчера уволилась. Сразу как утреннюю смену закончила. И все.
Егор вскочил, хотя ноги его едва держали.
— Вчера? Но… банкет был вечером! Как она могла уволиться до банкета?
Нина усмехнулась, качая головой.
— Банкет? А, так это ты тот самый «принц», что на ней женился.
— Она уволилась до банкета, милый. Задолго до.
— Она пришла вчера днем, забрала расчет. Сказала: «Нина, дело сделано. Спасибо тебе за все. Я — к матери уезжаю».
— Она даже на банкет твой не отсюда поехала. У нее все было готово.
Егор облокотился о холодную стену, чтобы не упасть. До него наконец дошла вся глубина ее расчета. Она уже все решила. Она уволилась, зная, что назад дороги нет, что ее миссия завершена. Она пришла на тот банкет не как его невеста, не как жена. Она пришла как палач, исполняющий свой долг. Холодный, безжалостный и точный.
— Вы… — прошептал он. — Вы знали? Все это время?
— Что знала? — прищурилась Нина.
— Про… мою мать. Про Алину.
Нина вытерла руки о засаленный фартук.
— Алинку-то? Петрову, что ли? А кто ж ее не знает. Мы ж все с той фабрики, с «Зари». Я — повариха в столовой была, Зинка — уборщицей… Мы тут, в этом кафе, как свой маленький анклав. Своих не забываем.
— Машка нас нашла. Пришла сюда недели три назад. Сказала: «Тетя Нина, можно я у вас перекантуюсь? Мне нужно кое-что… уладить в городе».
— Она не сказала, что именно ей нужно. Но мы своих не бросаем. Дали ей и работу, и угол.
Егор смотрел на нее во все глаза, и кусок за куском пазл складывался в страшную, ясную картину. Три… недели. Он встретил ее две недели назад. Значит, она уже работала там целую неделю до его появления. Она уже вела свою охоту.
— Но… она сказала, что узнала меня только по зажиму… в ту ночь…
— Так и было, — кивнула Нина. — Она в тот вечер, после твоего ухода, прибежала ко мне в подсобку с этим золотым зажимом.
— Руки у нее трясутся. Глаза горят. «Тетя Нина, — говорит, — это он. Это его сын. Егор».
— Я сначала не поняла. А она: «Егор Кириллович Зубов. Сын той самой Алины. Той, из-за которой моя мама…»
— Она в тот вечер плакала. Первый и последний раз, как я ее взрослой увидела. Плакала от ярости и от боли.
— Плакала? — переспросил Егор, и в его душе что-то дрогнуло.
Он представил ее — сильную, несгибаемую, холодную Машу, — плачущей в подсобке кафе. И не мог совместить эти два образа.
— Ну а ты как думал? — фыркнула Нина. — Она же не железная. Она — живой человек. Дочь своей матери.
— «Что делать?» — спрашивает. — «Тетя Нина, что мне делать? Он сам ко мне пришел».
— А я ей: «Делай, Маша. Делай, что должна. Ради матери. Ради справедливости».
— «Он сам к тебе пришел. Сама судьба его принесла на твоем пути. Не упусти свой шанс».
Егор закрыл глаза. Так вот оно что. Не он нашел ее в порыве бунта. Не его воля. Судьба. Ирония судьбы. Жестокий поворот сюжета.
— А когда ты на следующий день пришел и эту… дурацкую свадьбу ей предложил…
— Она мне вечером все рассказала. Мы с ней и плакали, и смеялись. Честно, мы думали, ты ненормальный. Псих какой-то.
— А Машка сказала: «Нет. Он не псих. Он — идиот. Заблудший, избалованный идиот. И он — мой единственный шанс. Мое оружие».
«Идиот». Она снова была права.
— Где она? — спросил он, и в его голосе прозвучала последняя, отчаянная надежда. — По-настоящему. Где она теперь?
Нина вздохнула, и ее лицо смягчилось.
— Уехала. Далеко. Говорила, на юг.
— К матери. Вера Ивановна совсем плоха стала. Онкология, бедолага.
— Ей эти деньги… не деньги были нужны. Ей нужно было, чтобы мать перед… ну, ты понял… чтобы она знала, что ее имя очищено. Что правда восторжествовала.
— Чтобы та… Алинка… получила по заслугам. Вот и все.
— Все, милок. Расходились. Иди отсюда.
Нина развернулась и пошла обратно в кафе.
— Погоди! — крикнул он ей вдогонку.
— Возьми. Пожалуйста.
Он выгреб из кармана брюк всю мелочь, что была. Мятые десятки, пятерки. Монеты.
— Что это? — не поняла Нина, обернувшись.
— За чай. Тогдашний. С термосом.
Он протянул ей жалкую горсть денег. Нина посмотрела на его грязные, дрожащие руки, на эти жалкие крохи. Потом подняла взгляд и посмотрела ему прямо в глаза, в которых читалась такая бездна отчаяния и раскаяния, что ее сердце дрогнуло.
— Горячего хочешь? — спросила она тихо.
Егор молча кивнул, не в силах вымолвить слово.
— Ладно, — вздохнула она снова, но уже по-другому. — Заходи. Только с порога не стой.
— Руки только вымой сначала. А то в смокинге, а грязный, как черт после пожара.
Егор вошел в пустое, но уже теплое, пахнущее кофе и свежей выпечкой кафе. Он снял свой безнадежно испорченный пиджак, который стоил, как годовая выручка этой кофейни. Повесил его на спинку простого стула. Закатал рукава дорогой, но грязной и мятой рубашки. И пошел к умывальнику для персонала. Впервые в своей жизни — не для того, чтобы поправить галстук, а для того, чтобы работать.
Прошло полгода. Кафе «Уют» стало другим. Егор отмыл его до блеска. Починил все расшатанные стулья, выбил у скупого хозяина помещения долгожданный ремонт канализации.
Он больше не был «принцем» в смокинге. Он был просто Егором. Младшим поваром, посудомойкой, грузчиком и кем угодно еще. Нина платила ему копейки, но это были его, честно заработанные копейки. Он научился печь ее фирменные ватрушки с творогом и варить правильный, наваристый бульон. Руки, не знавшие ничего тяжелее руля «Майбаха», огрубели, покрылись мелкими шрамами от ножа и ожогами от горячих противней. Он жил в крошечной, сырой каморке в полуподвале того же дома, но спал там крепче, чем когда-либо в своей шелковистой постели в родительском особняке.
О семье он почти не слышал. Нарочно не интересовался. Нина иногда приносила ему местные газеты, где мельком упоминался крах империи Зубовых. Бизнес отца трещал по швам. После того скандала на банкете от Кирилла отвернулись почти все партнеры. Его «империя» стремительно съеживалась, как шагреневая кожа. Об матери не было ни слуху ни духу. Однажды Нина сказала, что слышала от бывших коллег с «Зари», будто Алина Геннадьевна сразу после быстрого и скандального развода уехала куда-то за границу. «Кирилл откупился от нее, — фыркала Нина, — отстегнул немало, только чтобы она молчала про все его старые делишки и не мешала ему хоть что-то спасти». Егору было на это абсолютно все равно. Он иногда думал о Маше. Он не знал, где она сейчас. Умерла ли ее мать. Он просто знал, что та первая встреча в кафе разделила его жизнь на «до» и «после». Он перестал ее ненавидеть. Он просто… принял все, как есть. Он был идиотом. Она была права. И иногда, глубокой ночью, он ловил себя на мысли, что скучает. Не по той страшной игре, что они вели. А по той, настоящей, уставшей девушке с ямочками на щеках, которая без лишних слов протянула ему термос с горячим чаем.
В один особенно дождливый и промозглый ноябрьский день, как две капли воды похожий на тот, первый, в кафе почти не было посетителей. Егор протирал стойку, расставляя на ней салфетницы. Колокольчик над дверью звякнул тревожно и громко. Вошла девушка. Очень молодая, почти девчонка. Она была явно не по погоде легко одета — дешевая синтепоновая курточка, стоптанные кроссовки. Она нервно огляделась, словно боялась кого-то увидеть. Ее взгляд скользнул по Нине, которая сидела за дальним столиком и чистила картошку, а потом остановился на Егоре. Она сделала неуверенный шаг к стойке.
— Мне… мне нужна Мария, — сказала она. Голос у нее был тихий и дрожал. — Которая здесь раньше работала.
Егор напрягся, почувствовав незнакомое беспокойство.
— Ее нет. Давно. Она уехала.
— Я… я знаю, — девушка сглотнула, переминаясь с ноги на ногу. — Я… от Веры Ивановны. Я соседка ихняя.
Нина отложила нож и подняла голову.
— Как Вера? Как она себя чувствует?
— Умерла, — тихо, почти шепотом сказала девушка. — Сорок дней как раз на той неделе было.
— Маша сразу после похорон… уехала. Я не знаю, куда. Ничего не сказала.
Нина перекрестилась, ее лицо стало печальным.
— Царствие ей небесное… Добрая была душа. Сколько же она натерпелась…
— А ты кто ей будешь? — спросил Егор, присматриваясь к незнакомке.
— Я… — девушка снова замялась, опустив глаза. — Я… соседка. Просто помогала Маше за матерью ухаживать в последнее время. Подменить ее ночами.
— Она… Маша… она оставила мне вот это. Сказала передать.
Девушка протянула Егору простой почтовый конверт, помятый по углам. На нем было написано всего одно слово, выведенное знакомым, резким почерком: «Егору».
Руки Егора вдруг одеревенели. Он взял конверт, чувствуя, как подступает старая, знакомая дрожь.
— Она просила передать… если я когда-нибудь буду в этом городе. Если найду тебя.
— Она сказала… — девушка опустила глаза еще ниже, — она сказала, что ты здесь. Что ты обязательно здесь.
— Сказала: «Он там. Моет посуду. Готовит. Он поймет. Он уже не тот».
Егор посмотрел на Нину. Та понимающе кивнула, мол, открывай, не бойся.
Он дрожащими пальцами вскрыл конверт. Внутри лежал один лист, вырванный из обычной школьной тетради в клетку. И что-то маленькое, твердое, завернутое в бумажную салфетку. Он развернул записку. Почерк Маши. Резкий, уверенный, без лишних завитушек.
«Егор.
Я не знаю, зачем я это пишу. Наверное, потому что мама умерла. И мне больше некому… не с кем говорить. Не с кем делить эту странную пустоту.
Я победила. Я отомстила. Я сделала все, что должна была.
Только знаешь, что странно? Мне не стало легче. Ни капли.
Ты был прав в тот вечер. Мы оба играли. Мы оба лгали друг другу с самого первого дня.
И мы оба проиграли. Каждый по-своему.
Ты потерял свои деньги, свой статус, свою веру в родителей. А я… кажется, потеряла последние остатки себя. Ту, которой была до всей этой истории».
Егор перевернул лист, сердце его билось где-то в горле.
«Я думала, что мщу за маму. За ее сломанную жизнь. А оказалось, что я просто выполняла ее последнюю, невысказанную волю. Ее завещание.
Она не хотела абстрактной справедливости. Она хотела… чтобы Алине было так же больно, так же страшно и так же стыдно, как было когда-то ей. Чтобы она почувствовала то же унижение.
А теперь мне с этим жить. С этим знанием.
Я не прошу у тебя прощения. У нас с тобой свои счеты, и они закрыты.
Я просто хочу, чтобы ты знал. Чтобы ты понял.
В ту ночь, в кафе, когда ты пришел за бензином…
Ты мне не понравился. Сразу. Ты был… высокомерным, избалованным. Таким «чужым».
А потом ты вытащил свою пачку денег. И я увидела на твоей руке часы.
Такие же. Один в один. Как у моего отца.
Он ушел от нас, когда мне было пять лет. Я почти ничего о нем не помню.
Но я помню эти часы. Как они блестели на его руке, когда он обнимал меня в последний раз.
И в ту секунду я тебя возненавидела. По-настоящему.
Не за то, что ты — сын той самой Алины.
А за то, что ты — ‘он’. Олицетворение всех тех, кто бросает, предает, пользуется своей силой.
Ты был для меня… ими всеми. В одном лице.
Прости. Если, конечно, сможешь.
Маша».
Егор перестал дышать. Он медленно, почти ритуально, развернул бумажную салфетку. Внутри лежал маленький, потертый до блеска медный ключик.
— Что это? — спросила Нина, подойдя ближе.
— Я не… — начал Егор и замолчал, вглядываясь в маленький металлический предмет.
Он узнал этот ключик. Он видел его у Маши на шее, на тонкой, почти невидимой серебряной цепочке. Она всегда носила его под одеждой. Однажды он спросил, что это. Она уклончиво ответила, что это ключ от их старого почтового ящика в деревне, память о детстве.
Он не придал тогда этому значения.
Девушка, которая принесла письмо, вдруг шагнула ближе к стойке.
— Она сказала… если вы не поймете… что это…
— Она сказала: «Скажи ему… это от шкатулки».
Егор поднял на нее глаза, в которых читалось полное недоумение.
— Какой шкатулки? О чем ты?
— Я не знаю точно, — прошептала девушка, нервно теребя край своей куртки. — Но я… кажется, знаю, о чем она.
— Когда Вера Ивановна умерла, Маша разбирала ее вещи. В самом дальнем углу старого шкафа была деревянная шкатулка. Небольшая. Запертая на ключ. Старинная такая.
— Маша нашла ее, подержала в руках и сказала: «Это… это не мое. Это… ее».
— Чье «ее»? — переспросила Нина, нахмурившись.
— Алины, — еще тише сказала девушка. — Вашей матери. Она так и сказала: «Это шкатулка Алины».
— Маша сказала, что ее мать, Вера, забрала эту шкатулку с фабрики. В тот самый день, когда ее арестовали. Просто сунула в свой рабочий халат и унесла.
— Она не знала, что с ней делать все эти годы. И просто… хранила ее. Как доказательство. Или как проклятие.
Егор смотрел на маленький ключик, лежавший на его грубой, рабочей ладони.
— Но… зачем она отдала его мне? Зачем?
— Я не знаю, — девушка сделала шаг назад, к двери, как бы готовясь к бегству. — Но я знаю, где эта шкатулка сейчас.
— Маша… она не взяла ее с собой. Она оставила ее у меня. На хранение.
— Она сказала: «Если я ее открою, если я узнаю, что там внутри, я не остановлюсь. Я пойду до конца. А я… я слишком устала ненавидеть».
Егор медленно сжал ключик в ладони, чувствуя холод металла. И он вдруг все понял. Маша отомстила. Но она знала, что это еще не конец. Что есть что-то еще. Что-то, что ее мать хранила все эти годы как последний, самый страшный секрет. Она не стала открывать этот ящик Пандоры. Она испугалась того, что найдет внутри. Она не простила его. Нет. Она… передала ему эстафету. Она дала ему выбор. Найти эту шкатулку. Открыть ее этим маленьким ключиком. И узнать… настоящую, полную правду. Понять, почему Вера Ивановна так легко согласилась взять на себя чужую вину? Почему Алина так легко тогда отделалась? И что… или кто… был той самой настоящей недостачей на фабрике «Заря», ради которой были сломаны жизни.
— Где она? — хрипло, продираясь сквозь ком в горле, спросил Егор у девушки. — Шкатулка. Где она?
Девушка посмотрела на него испуганно, но с каким-то странным, тяжелым ожиданием.
— В моем городе. У меня дома. Я могу ее отдать.
— Я… я могу показать тебе. Если… если ты поедешь со мной.
Егор не раздумывая снял с крючка свою старую, потертую куртку. Он посмотрел на Нину, спрашивая молчаливого разрешения. Нина внимательно посмотрела на него, на ключик в его руке, и снова кивнула, на этот раз более серьезно.
— Иди. Узнай. Закрой эту историю для себя.
— А ватрушки… они подождут. Никуда не денутся.
Егор сунул ключик в внутренний карман куртки, туда, где когда-то лежала его платиновая карта. Он думал, что его история с семьей, с прошлым, окончательно закончена. Он думал, что он свободен, отряхнув с ног прах старой жизни. Но он только что понял. Маша не закончила игру. Она просто сменила правила. Передала ему право хода. И теперь был его черед. Его выбор — идти дальше или оставить все как есть. Он сделал шаг к двери, навстречу моросящему дождю и неизвестности.
Дверь кафе закрылась за ним, оставив в теплом помещении лишь влажный холодок с улицы. Нина подошла к окну и смотрела, как его фигура растворяется в серой пелене ноябрьского дня. Она не знала, что он найдет в той шкатулке. Новую боль или долгожданное освобождение. Но она знала одно — человек, ушедший сейчас в дождь, был уже не тем мальчиком, что пришел к ним полгода назад с пачкой денег и пустотой в сердце. Он прошел через огонь стыда и унижения, через лед одиночества и предательства, и закалился, как сталь. И теперь, с маленьким ключиком в кармане, он шел не за новыми ответами, а за своим последним, самым важным вопросом. Он шел к самому себе. И в этом пути, как бы он ни закончился, уже была его настоящая, заслуженная победа. Победа над собой.