Первые лучи утра только начинали красться в щели между шторами, окрашивая комнату в призрачные серо-синие тона, когда сознание Анны медленно возвращалось из царства снов. Ещё один миг, и она погрузилась бы в сладкую дрему, но внезапно, резко и безжалостно, её тело пронзил ледяной шок. Это не было похоже на пробуждение. Это было падение в ледяную пропасть. Холодная вода, будто тысяча крошечных игл, обожгла кожу, хлынула на лицо, заструилась по шее, залила волосы и простыню, превратив уютное ложе в промозглое болото. Она вскрикнула, коротко и беззвучно, захлебнулась и инстинктивно вскочила, дрожа крупной, предательской дрожью, которую не могла остановить. Перед ней, в сгущающемся полумраке, стоял Марк. В его руках безжизненно болталось пустое пластиковое ведро, а на лице застыло выражение, в котором не было ни капли сожаления, лишь холодное, спокойное раздражение. На нём была только мятая майка и спортивные штаны, волосы всклокочены, а глаза смотрели на неё невидящим, уставшим взглядом. Он стоял неподвижно, как будто только что выполнил обыденную, рутинную задачу, а не совершил акт немого насилия.
— Ты что творишь? — вырвалось у неё, голос сорвался на хриплый шёпот, она отталкивала мокрую, холодную простынь, словно пытаясь отгородиться от кошмара.
Пол вокруг кровати был залит водой, образующей причудливые тёмные узоры на деревянном покрытии. Вода капала с её волос на плечи, стекала с ресниц, заставляя мир расплываться, как в дождливый день.
— Просыпайся, — прозвучало в ответ. Его голос был ровным, металлическим, лишённым каких бы то ни было эмоций. — Сестра с мамой и детьми приедут через полчаса. Надо всё убрать, приготовить завтрак, стол накрыть. Я не собираюсь потом до вечера слушать от матери, что у нас вечный бардак и беспорядок.
Она смотрела на него, не веря своим ушам, пытаясь осознать происходящее. Пять утра. Сегодня её юбилей, день, который она ждала с тихой, смутной надеждой. Она мечтала выспаться, не спеша принять душ, надеть новое, красивое платье, которое так давно ждало своего часа в шкафу, сделать аккуратную причёску, почувствовать хоть на миг, что этот день принадлежит ей. Но вместо этого она стояла посреди спальни вся мокрая, промёрзшая до костей, с пустым ведром у ног, символом её унижения.
— Ты в своём уме? Я же вчера до глубокой ночи убиралась, готовила, всё мыла и натирала, — прошептала она, и её голос дрожал так же, как и руки.
— Вот именно, — отрезал он, и в его тоне сквозь ледяную маску прорвалось раздражение. — Ты вчера всё делала, а сегодня могла бы проспать до самого полудня, а мне потом выслушивать, что жена моя ленивая и ничего не делает. Не будет этого. Ни за что.
Он произнёс это с такой уверенностью, словно речь шла не о дне рождения, а о суровом наказании за какую-то страшную провинность. Молча, не поднимая глаз, она побрела в ванную, её босые ноги скользили по мокрому холодному полу, оставляя влажные следы. В зеркале на неё смотрело чужое, испуганное лицо. Глаза были красными и опухшими, волосы прилипли к бледным щекам, кожа отливала мертвенной синевой. Со скрипом она повернула кран, из которого с шипением хлынула струя горячей воды, и просто стояла под ней, пытаясь согреться, но внутри, в самой глубине души, оставался ледяной, не тающий ком. Она не могла понять, не могла осмыслить, как можно так обращаться с человеком, которого когда-то, казалось, любил, с которым делил кров и жизнь.
За дверью уже раздавались его тяжёлые, нетерпеливые шаги. Он гремел кастрюлями на кухне, с силой хлопал дверцами шкафов, всем своим видом показывая, как он занят и как ему мешают.
— Ты долго там будешь стоять? — прозвучал его резкий крик, пробивающийся сквозь шум воды. — Времени совсем нет, считай, что его уже нет! Мама не любит, когда её заставляют ждать, ты же сама прекрасно это знаешь.
Она с силой закусила губу, до боли, и вытерлась жёстким полотенцем, которое лишь раздражало кожу. На кухне воздух был густым и тяжёлым, он пах кофе и чем-то ещё — нервами, напряжением, несбывшимися надеждами. Марк сидел за столом, уткнувшись в экран своего телефона, и, не глядя на неё, отдавал распоряжения, будто начальник на планерке:
— Подогрей ту кашу, что вчера осталась, нарежь хлеб ровными ломтиками, убери со стола свои женские штучки. Всё должно быть идеально, слышишь? Я сказал — идеально.
Она хотела возразить, сказать, что вчерашняя каша уже невкусная, что хлеб лучше свежий, но знала — это бесполезно. Любое её слово, даже самое тихое и робкое, он моментально превратит в повод для новой ссоры, для нового витка унижений. Когда она взяла в руки чайник, чтобы поставить его на огонь, он поднял на неё глаза и усмехнулся, коротко и неприятно.
— Ну вот, уже не такая сонная и заспанная. Видишь, как отлично бодрит по утрам холодная вода? Лучше любого кофе.
Она молча отвернулась к окну, за которым медленно рождался новый день. Слёзы, горячие и солёные, сами покатились по её щекам, смешиваясь с каплями воды, которые всё ещё стекали с мокрых волос. Вчера она действительно до полуночи резала салаты, натирала до блеска полы, мыла каждое окно в квартире. А он тогда бросал ей через плечо: «Ты ведь всё равно дома сидишь, без дела не останешься, могла бы и получше постараться». И она старалась. Изо всех сил. Ради него, ради призрачного понятия «семьи», ради видимости благополучия и счастья. Но с каждым днём, с каждым таким утром, жизнь превращалась в бесконечный экзамен, на котором она постоянно проваливалась. Убрана ли квартира, приготовлена ли еда, довольна ли его мать. Она больше не чувствовала себя женщиной, хозяйкой, женой. Она была кем-то вроде прислуги, которая должна бесконечно оправдывать своё существование.
Он зашёл в спальню и вернулся с её праздничным платьем в руках, скомканным, будто это была тряпка для пола.
— Вот, возьми и погладь его хорошенько. В этом будешь гостей встречать. Смотри, не позорь меня перед роднёй.
Платье было новым, лёгким, воздушным, цвета летнего неба. Она купила его целый месяц назад, тайком мечтая надеть именно на свой юбилей, но теперь, глядя на него в его руках, оно казалось ненужным, лишним. Какой может быть праздник, если ты встречаешь его с синяками под глазами от невыспанности и с мокрыми, неухоженными волосами? Он заметил её молчаливый взгляд и бросил платье на стул.
— Хватит делать это обиженное лицо. Ты всегда, абсолютно всегда всё портишь своими слезами и этим видом. Сегодня, пожалуйста, обойдись без этого. Поняла меня? Ясно?
Она молча кивнула, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. В груди всё кипело и кричало, но она заставляла себя молчать. Ей хотелось закричать, швырнуть ему в лицо это ведро, выбежать из квартиры на улицу, в холодный утренний воздух, но ноги словно приросли к полу, стали ватными и непослушными. Вместо этого она взяла тряпку и начала молча вытирать лужицы воды у кровати, снова и снова пропуская влажную ткань по уже и так почти сухому полу. Он стоял в дверном проёме, наблюдая за её движениями с холодным, оценивающим взглядом.
— Вот, совсем другое дело, — произнёс он наконец с нескрываемым удовлетворением. — Женщина должна начинать свой день с полезного дела, а не с бесполезного нытья и слёз.
Эти слова прозвучали для неё как окончательный приговор, подводя черту под всем, что она когда-то чувствовала. Когда она закончила, он включил телевизор, налил себе полную чашку крепкого кофе и громко, с наслаждением зевнул. А она всё стояла у окна, глядя на серое, постепенно светлеющее небо. За стеклом медленно просыпался город. Кто-то спешил на раннюю смену, кто-то выгуливал собаку, кто-то вёз ребёнка в садик. А она в свой собственный день рождения стояла с ведром и мокрым полотенцем в руках, чувствуя себя абсолютно пустой, никем, тенью самой себя. И тогда, в тот самый миг, к ней пришла мысль, ясная и холодная, как утренняя вода: а может, это ведро — не просто случайная жестокость? Может, это знак? Знак того, что пора наконец проснуться по-настоящему. Не от холода, а от этой жизни, в которой она давно, так давно перестала быть собой, превратившись в безвольную марионетку.
Пока она стирала наволочку и пыталась просушить промокший матрас феном, он устроил новый скандал. На этот раз поводом стала чашка с кофе, который, по его мнению, был недостаточно горячим.
— Ты его остудила, — закричал он, и его голос пробился сквозь шум фена. — Как вообще можно быть настолько бесполезной и невнимательной? Неужели нельзя сделать простейшую вещь?
Он с силой швырнул чашку в раковину, и брызги горячего кофе ударили ей в руку, оставив красные отметины. Она вздрогнула от неожиданности и боли, но снова промолчала, просто сжав губы. Он всегда любил эти моменты, когда она безмолвно принимала его удары, словно подтверждая его правоту.
— Вот и правильно, молчи, — пробормотал он себе под нос, доставая из холодильника колбасу и сыр. — Меньше говоришь — больше делаешь. Вот это я понимаю, правильный подход.
Она смотрела, как он намазывает масло на хлеб, как аккуратно кладёт кусок колбасы, и не замечала, что её собственные руки дрожат мелкой, неконтролируемой дрожью. Он ел свой бутерброд и одновременно разговаривал по телефону, его голос стал вдруг сладким и заискивающим.
— Да, мам, она ещё тут возится, кое-какие мелочи доделывает, — говорил он в трубку, улыбаясь невидимому собеседнику. — Конечно, я всё проконтролирую, сам всё проверю. Да нет, не волнуйся, мы никуда не опоздаем, всё будет чинно и благородно.
Когда он положил телефон на стол, то повернулся к ней, и его лицо снова стало каменным.
— Ты же слышала, о чём мама говорила. Она ждёт, что всё будет на высшем уровне, идеально. И чтоб ты не смела её раздражать своими вечно грустными лицами, сделай вид, что тебе безумно приятно, что они к нам приехали. Поняла?
Она сжала губы так, что они побелели. Конечно, ей было приятно. Эта женщина, его мать, никогда не упускала возможности уколоть её, унизить, указать на её мнимые недостатки, даже в её собственный день рождения.
— Ты хоть торт заказала нормальный, в кондитерской, а не сама пекла? — продолжал он свой допрос. — А то опять твоя самоделка будет, как резина, её есть невозможно.
Она молча кивнула. Торт она действительно купила в самом хорошем магазине города, дорогой, красивый, с изящной розовой глазурью и надписью «С юбилеем, дорогая Анна». Но теперь, глядя на коробку, стоящую в холодильнике, он казался ей страшным издевательством, насмешкой над самим понятием праздника. Какой юбилей, какое торжество, если всё, что она чувствовала, — это всепоглощающую усталость и тихий, постоянный страх?
Она медленно пошла на кухню, чтобы начать накрывать на стол. Солнце уже поднялось выше и робкими лучами пробивалось сквозь ткань занавески, ложась на пол длинными светящимися прямоугольниками. На столе она аккуратно выстраивала тарелки, раскладывала приборы, расставляла бокалы. Каждое движение было выверенным, отточенным, она боялась услышать привычное, раздражительное «не так». Каждый звук в этой утренней тишине казался ей оглушительно громким. Звон упавшей на пол ложки, лязг ножей и вилок, тихий стук фарфора. Марк ходил у неё за спиной, как тень, и продолжал командовать:
— Не эти салфетки, я же говорил. Возьми другие, те, бежевые, шёлковые. Мама не любит эти яркие, кричащие цвета. И вазу с цветами переставь, она должна стоять не по центру, а слегка сбоку, это же элементарно.
Она безропотно делала всё, как он говорил, механически, почти без мысли, просто чтобы избежать нового скандала, новой волны раздражения. Когда она, надев прихватки, достала из духовки горячий, румяный пирог с ягодами, он подошёл к ней вплотную и, не глядя в глаза, тихо, но очень чётко сказал:
— Слушай, запомни раз и навсегда. Если мать вдруг спросит, что я тебе подарил на юбилей, ты скажешь, что это была золотая цепочка в той синей коробочке. Поняла? Твёрдо. Не начинай опять эти свои жалобы и нытьё про «ничего не дарит». Мне не нужны твои глупые обиды перед гостями.
Она медленно обернулась, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
— Но ты же ничего мне не подарил, — прошептала она, сама удивляясь, что в её голосе ещё остались нотки чего-то, кроме покорности.
— Вот именно, — усмехнулся он коротко и цинично, — и не собирался ничего дарить, но зачем об этом знать всем остальным? Не позорь меня, я сказал.
Его равнодушие, эта ледяная стена, обожгли её изнутри сильнее, чем утренняя вода или брызги горячего кофе. Она молча поставила пирог на стол, украшенный ягодами, и почувствовала, как внутри у неё что-то окончательно и бесповоротно ломается, рассыпается в прах. Она посмотрела на настенные часы — стрелки показывали без пятнадцати восемь. Через несколько минут они будут здесь: его мать, сестра, их шумные дети. Они ворвутся в дом, как ураган, и начнут всё критиковать: запах, еду, уборку, её внешний вид. А она будет стоять и пытаться растянуть губы в улыбке, как хорошо обученная кукла. И он будет рядом, с каменным, невозмутимым лицом, словно гордясь тем, что сумел так идеально всё организовать и держать под своим неусыпным контролем.
Она пошла переодеваться. Платье висело на спинке стула, отглаженное, красивое, но почему-то чужое. Руки её предательски дрожали, когда она пыталась застегнуть маленькую, капризную молнию на спине. В зеркале на неё смотрела бледная, незнакомая женщина с огромными усталыми глазами, в которых не было ни искорки радости. Она попыталась придать лицу хоть какое-то выражение, нанесла немного помады, подвела глаза, но под этим тонким слоем макияжа сквозь всё то же отчаяние, та же пустота. Ей страстно хотелось просто лечь, закрыть глаза и исчезнуть, раствориться хотя бы на один день, но резкий, настойчивый звонок в дверь грубо оборвал все её мысли, вернув к суровой реальности.
— Они приехали, наконец-то! — радостно, будто сообщая о великом счастье, произнёс он, протирая салфеткой уже чистый стол.
Она глубоко вздохнула, расправила плечи и выпрямила спину. Всё было готово. Дом сиял чистотой. Еда стояла на столе, издавая аппетитные ароматы. Она была в нарядном платье, хоть внутри и чувствовала себя абсолютно пустой, выжженной. Он бросил на неё короткий, оценивающий взгляд и добавил, понизив голос:
— Ну, давай, улыбайся. Не забывай, сегодня твой так называемый праздник. Веди себя соответственно.
Его слова прозвучали как самая жестокая насмешка. Она прекрасно знала, что впереди её ждёт не праздник, а очередной изнурительный спектакль, где у неё давно прописана роль: молчаливая, услужливая тень, которая должна слушать, подчиняться и ни в коем случае не портить настроение его дорогой семье.
Когда дверь распахнулась, ей показалось, что в квартиру ворвалась буря в человеческом обличье. Свекровь вошла первой. В длинном пальто с меховым воротником, с гордым, торжественным видом, будто это именно она, а не кто-то другой, организовала всё это мероприятие. За ней, словно свита, вплыла сестра мужа с двумя неугомонными детьми, которые тут же, с громкими криками, начали носиться по коридору, роняя на пол обувь и куртки. Марк поспешил им навстречу, расплывшись в широкой, неестественной улыбке, словно всё происходящее — целиком и полностью его личная заслуга. А она стояла у праздничного стола, напряжённо улыбаясь, хотя внутри у неё всё сжималось в тугой, болезненный комок.
— Ну что, наша юбилярша? — громко, на всю квартиру, произнесла свекровь, медленным, оценивающим взглядом окидывая комнату. — Хоть к празднику привела дом в порядок, убралась. А я уж думала, опять встретим тебя с грязными окнами и пылью на полках.
Анна с силой прикусила язык, чувствуя во рту солоноватый привкус крови. Ей дико хотелось крикнуть, что эти самые окна она в одиночку мыла далеко за полночь, пока её любимый супруг спокойно смотрел телевизор и попивал пиво, но она промолчала, как всегда. Марк бросил на неё быстрый, но очень резкий взгляд — взгляд-предупреждение, полный скрытой угрозы.
Сестра мужа с шумом поставила на стол коробку с магазинными пирожными и устроилась на диване, даже не сняв пальто.
— Мам, посмотри, — сказала она, жестом показывая на стол, — вроде бы всё прилично, даже скатерть, кажется, новая, не та, что была в прошлый раз.
Свекровь смерила Анну медленным, пренебрежительным взглядом с ног до головы.
— Это я ей всегда говорила и буду говорить: «Хоть раз в жизни купи себе что-то приличное, а не эти дешёвые тряпки с рыночных лотков». Видишь, наконец-то хоть чему-то научилась, начала прислушиваться.
Все присутствующие, кроме Анны, дружно засмеялись. Даже дети, не понимая сути шутки, но чувствуя общую атмосферу, подхватили смех взрослых. Марк улыбался довольно и широко, будто не замечая, что каждое слово его матери — это маленький, точно рассчитанный укол в её сторону. Молча, Анна налила всем чай, подала на стол торт, гордость всей её сегодняшней подготовки. Свекровь отломила небольшой кусочек, положила в рот и брезгливо скривилась, будто съела что-то горькое.
— Слишком сладкий, прямо приторный, как твоя жизнь, наверное, — сказала она, отодвигая тарелку. — Вот у меня, я хорошо помню, на юбилей был такой стол, что просто ломился от изысканных блюд, а у вас тут всё какое-то простое, скромненькое, без фантазии.
Муж тут же подобострастно поддакнул, кивая.
— Ну, мама, не сравнивай, пожалуйста. Ты же у нас — хозяйка от самого Бога, тебе равных нет.
Анна молча слушала, как они обсуждают, критикуют и высмеивают всё, что она с такой надеждой и усердием готовила. Всё, что она делала с тайной мечтой хоть немного порадовать себя и других, обернулось против неё же. В груди у неё росло и крепло странное, тяжёлое чувство, будто она снова стоит под той самой ледяной водой. Только теперь вода эта состояла из слов, из взглядов, из насмешек.
Сестра мужа тем временем развалилась на диване, включила телевизор на полную громкость и, не глядя на Анну, бросила через плечо:
— Мам, пусть она принесёт ещё того варенья, вишнёвого, чай-то совсем пустой, невкусный.
Анна молча вышла на кухню и там, наконец, позволила себе сделать глубокий, прерывистый вдох. Сердце колотилось где-то в горле, руки предательски тряслись. Ей хотелось кричать, плакать, выть от бессилия, но она лишь вытерла глаза тыльной стороной ладони и, взяв с полки банку дорогого вишнёвого варенья, вернулась в комнату. Когда она поставила её на стол, свекровь внимательно посмотрела на неё и с сладкой, ядовитой улыбкой спросила:
— А что ты сама себе подарила на такой прекрасный юбилей? Может, наконец-то подарила себе покой от нашей шумной и требовательной семьи?
В комнате снова раздался общий, громкий смех. Марк даже не посмотрел в её сторону, увлечённо что-то рассказывая сестре. Анна почувствовала, как внутри у неё что-то окончательно и с тихим хрустом надламывается. Весь этот день, вся эта подготовка, всё её бесконечное терпение — всё это было ради этого? Ради этих дешёвых издёвок, ради этого унижения? Она тихо села на свой стул, сложила руки на коленях и уставилась в одну точку на скатерти. Вокруг неё гремели голоса, звенели ложки о бокалы, кричали дети, а она словно вынырнула из этого шума и наблюдала за всем со стороны. Она видела женщину в красивом бежевом платье, с аккуратной причёской, которая сидела за праздничным, богатым столом, но выглядела так, будто ей только что сообщили самую страшную весть в её жизни. И в этой женщине она с трудом узнала саму себя.
Свекровь, тем временем, не унималась.
— Ты знаешь, — сказала она своему сыну, снисходительно кивая в сторону Анны, — я всё не перестаю думать, как ты с ней вообще живёшь. Она вроде бы и старается, пылинки сдувает, а всё как-то без души, без огонька. Вот посмотри на неё сейчас — сидит, как на собственных похоронах, лица праздничного не видно.
Марк перевёл на неё свой взгляд, и в его глазах вспыхнуло знакомое раздражение.
— Ты можешь хоть для вида сделать вид, что тебе приятно и весело? — зло прошипел он. — Сегодня твой юбилей, как не стыдно. Люди пришли, гости, а ты опять, как всегда, портишь всю атмосферу своим видом.
Она посмотрела на него, на человека, который начал её день ведром ледяной воды, и вдруг с абсолютной, кристальной ясностью поняла: для него это норма. Для него её унижение, её слёзы, её боль — это всего лишь часть его комфорта, необходимое условие его существования. Она молча кивнула и попыталась растянуть губы в улыбке. Фальшивой, натянутой, как у плохой актрисы в самом дешёвом спектакле.
Когда все наконец наелись и расселись по диванам и креслам, свекровь с церемониальным видом открыла бутылку шампанского. Пена, белая и пышная, хлынула через край и пролилась на скатерть, а несколько капель упали прямо на её новое платье, оставили мокрые тёмные пятна.
— Ой, смотри-ка, — рассмеялась свекровь, не пытаясь даже скрыть своего удовольствия. — Хоть след останется на память, а то ведь забудем совсем, что у тебя сегодня был какой-то там юбилей.
Анна молча вытерла пятно салфеткой, а свекровь добавила, обращаясь ко всем:
— Да ладно тебе, не дуйся, как мышь на крупу. Ты у нас слишком нежная, прямо кисель, а не женщина.
Муж одобрительно обнял мать за плечи и громко сказал:
— Мама, не трогай ты её, пожалуйста, она у нас слишком обидчивая, как ребёнок.
Смех, снова этот всеобщий, оглушительный смех. Анна встала и отошла к окну, чувствуя, как из неё медленно, но верно уходит воздух, силы, сама жизнь. Праздник был в самом разгаре, но ей казалось, что всё вокруг постепенно затихает, погружается в густую, плотную тишину.
Когда дети начали засыпать прямо на диванах, свекровь наконец-то поднялась с места, демонстративно потягиваясь.
— Ну что, праздник, можно сказать, удался на славу, — объявила она, как будто подводя итог большому и важному событию. — Спасибо тебе, Анна, хоть в этот раз не опозорила моего сына перед гостями. Хоть раз в жизни всё было более-менее прилично.
Муж довольно кивал, словно птенец, получающий похвалу от матери. Она тоже кивнула в ответ, хотя сердце её билось так сильно и громко, будто хотело вырваться из груди и улететь прочь.
Когда дверь за ними наконец закрылась, в квартире воцарилась оглушительная, абсолютная тишина. Даже привычный гул холодильника, казалось, стих. Она стояла посреди комнаты, словно парализованная, глядя на опустевший стол, остатки еды, смятые салфетки, бокалы с жирными следами от пальцев и помады. Вся комната выглядела так, будто через неё прошёл настоящий ураган, сметая всё на своём пути. Только теперь она понимала, что настоящий ураган был не снаружи, а внутри неё самой. Руки её дрожали мелкой, частой дрожью, будто после долгой и изматывающей болезни. Она медленно опустилась на ближайший стул и уставилась на торт. Половина его была смята и размазана, свечи так и не зажглись, лежали рядом. В нежной розовой глазури торчала детская ложка. Ей хотелось плакать, рыдать, выплакать всю накопившуюся боль, но слёз не было, лишь сухое, давящее ощущение в горле. Она просто сидела, ощущая невероятную, физическую тяжесть каждой прожитой сегодня минуты.
Марк вышел из спальни, громко потянулся и, не глядя на неё, открыл дверцу холодильника. На его лице не было ни тени усталости или недовольства, напротив, он выглядел довольным и спокойным, будто весь этот кошмарный день принёс ему лишь радость и удовлетворение.
— Ну что, ты сегодня в целом молодец, — бросил он ей через плечо, разглядывая содержимое холодильника. — Мама осталась довольна, я это видел. Всё прошло просто замечательно, без сучка без задоринки.
Она подняла на него глаза и тихо, почти шёпотом, спросила:
— Как надо? Для кого это всё прошло как надо? Для них? Для тебя? А для меня? Для меня это был хороший день?
Он коротко и неприятно усмехнулся, доставая банку с солёными огурцами.
— А тебе-то что, собственно, всегда нужно? Чтобы все вокруг тебя прыгали, на руках носили, исполняли каждый твой каприз? Ты должна понимать, что без меня ты бы вообще ни с чем не справилась, пропала бы. Так что не начинай свои вечные претензии, слышишь?
Он говорил спокойно, ровным, уверенным тоном, как будто излагал неоспоримую, очевидную истину, а она с каждым его словом чувствовала, как внутри неё окончательно и бесповоротно умирает последняя надежда, последняя искорка. Она молча встала и начала убирать со стола. Остатки еды, в которую было вложено столько сил, без сожаления отправлялись в мусорное ведро, бокалы — в раковину, с громким лязгом. Он тем временем устроился на диване и включил телевизор, сделав звук настолько громким, что стены слегка вибрировали. Ему явно не хотелось слышать ни её голос, ни её шаги, ни даже её дыхание. На экране мигала яркая, весёлая реклама, кто-то из актёров громко смеялся в комедийном скетче. Контраст между этим искусственным весельем и мёртвой тишиной в комнате был невыносимым, болезненным. На экране — жизнь, радость, смех, а в её душе — лишь гулкая, всепоглощающая пустота.
Она подошла к большому окну, прижалась лбом к холодному стеклу. За ним уже полностью стемнело. Уличные фонари зажигали свои жёлтые глаза, отражаясь в лужах, оставшихся после недавнего дождя. На улице спешили люди. Кто-то нёс большой букет цветов, кто-то вёл за руку смеющегося ребёнка. Наверное, кто-то сейчас возвращается домой с настоящего праздника, где действительно было тепло, уютно и счастливо.
Марк поднялся с дивана и подошёл к ней вплотную.
— Ты чего опять уставилась в это окно, как привидение какое-то? — произнёс он с нескрываемым раздражением. — Я же уже сказал тебе — всё прошло просто отлично. Все довольны. Чего тебе ещё, скажи на милость, не хватает?
Она медленно повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза. Её голос был тихим, но удивительно твёрдым.
— Мне не хватает тепла. Простого человеческого тепла. Мне не хватает уважения. Хоть капли уважения ко мне, как к личности. Мне не хватает доброты. Хоть капли доброты от тебя.
Он фыркнул, демонстративно отвернувшись.
— О, великие истины изрекла, началось! Опять эти твои заумные, никому не нужные философии. Я же тебя давно предупреждал: если начнёшь опять ныть и высказывать претензии, я просто уйду. Мне это не нужно.
Она смотрела на него, на этого человека, который столько лет был центром её вселенной, и вдруг, с поразительной ясностью, поняла: пусть уходит. Пусть забирает с собой свои ведра с ледяной водой, свои крики, свои бесконечные приказы и свои унизительные проверки. Без него, конечно, будет пусто, непривычно тихо, но, возможно, впервые за много-многие годы в этой тишине будет покой. Он что-то ещё говорил ей вслед, длинную, раздражённую тираду, но она уже не слушала, пропускала его слова мимо ушей. Внутри у неё воцарилась та самая тишина, которую она так боялась раньше. Но теперь эта тишина не пугала. Наоборот, в ней было что-то освобождающее, дающее силы.
Она собрала со стола последние тарелки, тщательно вымыла их под струёй горячей воды, вытерла начисто и убрала в шкаф. Потом выключила свет на кухне, и комната погрузилась в полумрак. Проходя мимо зеркала в прихожей, она на мгновение остановилась и посмотрела на своё отражение. Вроде бы то же самое лицо, те же черты, но взгляд… взгляд был совершенно другим. Спокойным, ясным, твёрдым и решительным. Может быть, она впервые за долгие годы разглядела в этом отражении саму себя, а не ту бледную, забитую тень, которую он так старательно лепил все эти годы.
Марк снова развалился на диване и, не отрывая взгляда от мелькающего экрана, бросил ей в пространство:
— Завтра с утра, первым делом, позвони моей маме, поблагодари её за визит, за подарки, за всё. И чтоб без твоих обычных фокусов и обиженных ноток в голосе. Поняла?
Она ничего не ответила. Просто молча прошла в спальню и мягко закрыла за собой дверь. На кровати всё ещё лежала та самая подушка, которую она утром, целую вечность назад, пыталась сушить феном после того самого ведра с ледяной водой. Она села на край кровати и провела ладонью по наволочке, чувствуя текстуру ткани. Вся её жизнь с этим человеком, все эти годы, будто вместились в этот один, бесконечно длинный день. Холодный, унизительный, тяжёлый, но до боли ясный и понятный теперь.
Она выключила свет в спальне и легла, уставившись в потолок, в котором уже начали проступать знакомые тени от уличного фонаря. За окном снова пошёл дождь, мелкий, осенний, он мягко и убаюкивающе постукивал по подоконнику. И она подумала, что, возможно, этот дождь — это тоже своеобразное очищение, омовение, смывающее всю грязь и боль этого дня. С этого самого дня, с этой самой минуты, она начнёт всё сначала. Новую жизнь. Без громких криков, без постоянного, гнетущего страха, без его вечного недовольства. Этот юбилей, который он так хотел превратить в урок покорности и послушания, для неё стал той самой последней каплей, которая переполнила чашу. Завтра утром она проснётся сама. Не потому, что он заставит её проснуться, облив ледяной водой, а потому, что она сама так решила. Потому, что она выбрала идти дальше. Впервые за долгие-долгие годы — только ради самой себя.
А за окном дождь постепенно стихал, уступая место тишине, и в этой тишине рождалось новое утро. Оно несло с собой не холод и страх, а тихую, спокойную уверенность. И когда первые лучи солнца коснулись подоконника, они осветили не мокрые следы от слёз, а твёрдое решение в глазах женщины, которая наконец-то вспомнила, как это — дышать полной грудью. Её путь только начинался, но он был её собственным, и каждый шаг по нему обещал быть шагом к себе настоящей, к жизни, где не будет места ведрам с ледяной водой, а только тепло собственного сердца, beating в унисон с миром. И это было самое главное, самое важное пробуждение в её жизни.