На самом краю деревни, там, где тропинка терялась в густом кустарнике, а земля внезапно обрывалась вниз, в глубокий овраг, стоял одинокий дом. Он был стар, его стены покосились от времени и непогоды, а крыша проседала под тяжестью лет. Вокруг дома, словно часовые, застыли деревья. Они были высохшими и безжизненными. Казалось, сама природа отвернулась от этого места. Весной, когда все вокруг расцветало и зеленело, на этих ветвях не набухали почки. Летом, когда воздух гудел от жизни, они стояли безмолвные, и на них не шелестела ни единая листва.
Зато на этих мертвых ветвях висело множество странных предметов. Там были старые, покрытые ржавчиной цепи, которые медленно раскачивались даже при самом слабом движении воздуха. Там висели камни, перемотанные бечевкой так туго, что казалось, они вот-вот лопнут. И повсюду, на каждой доступной ветке, висели зеркала. Большие и маленькие, овальные и квадратные, в треснувших рамах и без них. Их было очень, очень много. И все эти предметы, эти железяки, камни и осколки стекла, постоянно находились в движении, издавая тихий, но навязчивый звон. Они сталкивались друг с другом, позванивали и поблескивали, создавая странную, неземную музыку.
Все в деревне знали, что помощь, которую можно получить в этом доме, имеет непомерно высокую цену. Женщина, жившая там, брала за свои услуги не деньги и не продукты. Она забирала время. Те, кто осмеливался переступить порог ее жилища, выходили оттуда изменившимися до неузнаваемости. Их волосы, еще утром темные, покрывались проседью. Их лица, еще недавно гладкие, прорезались глубокими морщинами. В их глазах появлялась усталость, тяжесть прожитых лет, которых на самом деле не было.
«Это все из-за зеркал! – перешептывались соседи, украдкой глядя на тропу, ведущую к дому. – Пока идешь к ее порогу, невольно смотришь в каждое. Они висят так, что миновать их невозможно. Вот в этих отражениях и остается твоя молодость. Твои силы. Твое здоровье».
Никто не мог сказать, сколько же лет живет на свете та, кого все называли Анной. Самые старые жители деревни, те, кто помнил своих прадедов, всегда говорили, что видели ее именно такой – согбенной, с длинными седыми волосами, заплетенными в косы, и с тростью в костлявой руке. Она передвигалась медленно, будто каждое движение давалось ей с огромным трудом.
Ее боялись. Ее имя произносили шепотом. Но, несмотря на страх, люди все равно шли к ее дому. Они приходили из самых отдаленных уголков, когда отчаяние затмевало разум и когда не оставалось никакой другой надежды. Цена была ужасна, но иногда иного выбора просто не было.
Мальчик по имени Матвей часто убегал к самому обрыву. Он прятался в густой траве и подолгу смотрел на странный дом. Он ждал, когда появится очередной посетитель. Матвей надеялся своими глазами увидеть чудо, или, скорее, ужас – как человек, войдя в дом еще полным сил, выйдет из него состарившимся и сгорбленным. Это было простое, но очень опасное детское любопытство.
В тот день дул сильный, порывистый ветер. Он с шумом проносился по оврагу, яростно раскачивая все те странные предметы, что висели на мертвых деревьях. Цепи гремели громче обычного, камни стукались друг о друга, а тысячи осколков зеркал ловили солнечный свет и бросали его во все стороны. Световые зайчики мелькали повсюду – они прыгали по пожухлой траве, скользили по стволам далеких сосен и на мгновение зажигали яркие пятна на темных стенах дома.
Матвей прекрасно знал старое предупреждение. Он слышал его от матери, от соседей, от всех. Нельзя смотреть в эти зеркала. Ни в коем случае. Но он был заворожен этой безумной, хаотичной пляской света. Его ноги, будто сами по себе, несли его все ближе и ближе к запретному месту. Он уже почти подошел к первому дереву, увешанному блестящими осколками.
И в этот момент резкий, неожиданный порыв ветра бросил мальчику прямо в лицо горсть мелкой пыли и песка.
«Ай!» – вскрикнул Матвей и инстинктивно зажмурился. Он начал с силой тереть глаза, пытаясь избавиться от острой, режущей боли. Он моргал, и слезы текли по его щекам, смешиваясь с пылью.
Через несколько минут, когда боль немного утихла, он осторожно открыл глаза. И прямо перед собой, на уровне его лица, он увидел одно из ведьминых зеркал. Оно было маленьким, в простой деревянной раме. И в нем отразилось его собственное лицо, искаженное гримасой боли, с покрасневшими глазами. По телу Матвея пробежал ледяной холод. Он понял, что случилось нечто непоправимое. Он стоял, парализованный ужасом, чувствуя, как что-то важное, неосязаемое и драгоценное, навсегда уходит от него.
В ту же секунду скрипнула дверь дома, и на пороге появилась сама хозяйка. Ее лицо, обычно бесстрастное, исказила гримаса настоящего страха. Она, не обращая внимания на свою обычную медлительность, быстро заковыляла к мальчику, тяжело опираясь на свою палку. Она подошла вплотную и посмотрела на него своими мутными, почти белесыми глазами.
Затем она сунула руку в складки своей длинной, потертой одежды и вытащила оттуда маленькое, круглое зеркальце в металлической оправе. Она с силой вложила его в ладонь Матвея.
«Что же ты наделал, глупый мальчишка?» – ее голос, обычно тихий и хриплый, теперь звучал громко и отчаянно. «Это же не я забираю время! Я не могу его ни взять, ни вернуть! Пойми же! Не я накладываю это проклятие! Но оно… мое. Это я проклята!»
Она замолчала, переводя дух, а потом снова заговорила, и в ее словах слышалась бесконечная, копившаяся годами усталость и боль.
«Я лишь проводник. Пустое место. Чужое время проходит через меня, и я сразу же должна отдать его тем, кто стоит за мной. Я никогда не хотела этого! Но они… они заставили меня. Они вынудили заключить этот ужасный договор. Темные сущности, тени, и их безжалостный повелитель – вот кому я служу всю свою бесконечно долгую жизнь. Они пробудили во мне этот ужасный дар, они запутали мои мысли, они сковали мою волю…»
Она смотрела куда-то сквозь Матвея, в свое прошлое.
«Я буду жить, пока они позволят. День за днем, год за годом, я буду собирать для них чужое время, чужую жизнь. А когда они решат, что я больше не нужна… когда они наконец отпустят меня… мою душу ждут вечные страдания. Я так этого боюсь… Я знаю, что меня ждет. Там, в той бездне, только боль и отчаяние. Они не проявят милосердия, хотя я служила им верой и правдой все эти долгие, бесконечные годы.»
Ее плечи сгорбились еще сильнее.
«Поэтому я ушла сюда, на самый край света, подальше от людей. Я надеялась, что страх перед этим местом, слухи о моей жестокости не дадут людям приходить ко мне. Я пыталась оградить их. И себя я утешала лишь одной мыслью… Все, кто приходил ко мне за помощью, все они были не без греха. В их сердцах гнездилась зависть, злоба, жажда мести. Их души были уже темны. Но ты… Матвей… Ты же просто ребенок. Твоя душа еще чиста и светла. И из-за меня… из-за моего проклятия…»
Матвей, все еще не в силах вымолвить ни слова, поднял дрожащей рукой то самое круглое зеркальце и посмотрел в него. Его собственное лицо, которое он видел каждое утро, изменилось. Оно стало старше. Взрослее. Блеск в глазах, тот самый, детский и беззаботный, потух, уступив место тяжести и пониманию. Под глазами залегли темные, четкие тени. А на лбу, у самого края волос, проступили первые, едва заметные, но уже настоящие морщинки.
«И теперь… теперь уже ничего нельзя исправить?» – тихо, едва слышно, прошептал он.
«Нет, – ее ответ прозвучал как приговор. – Твое время уже у них. Его уже не вернуть.»
Она резко выхватила зеркальце из его ослабевших пальцев, отвернулась и прошептала так тихо, что он скорее угадал, чем услышал слова:
«Но я могу отдать тебе свои годы. Остаток моих лет.»
Не помня себя от охватившего его ужаса и непонимания, Матвей развернулся и побежал прочь, к деревне, не оглядываясь.
Его мать, увидев его, только руками всплеснула. Она подошла ближе, вглядываясь в лицо сына, ища в нем знакомые черты.
«Что случилось? Что ты натворил?» – выдохнула она, и в ее голосе слышалась паника.
Она заметила изменения сразу. Его волосы, всегда такие светлые, словно выгоревшие на солнце, казались темнее, а у висков она разглядела легкий, серебристый налет. Его глаза смотрели иначе. В них не было прежней безмятежности.
«Ничего… Я ничего не просил… Так вышло…» – и Матвей разрыдался, бросившись матери в объятия.
Он рассказал ей все. Он рассказал про старуху Анну, про ее проклятие, про тех, кому она вынуждена служить, про вечный страх, который стал ее уделом, и про ту ужасную участь, что ждет ее душу после окончания ее долгой жизни.
«Но как же так? – вслух размышляла мать, гладя сына по волосам. – Получается, любой человек, любой ребенок, может просто случайно, нечаянно посмотреть в одно из тех зеркал? И он заплатит такую страшную цену? А она… она ведь не может ничего вернуть. Она же не для себя это делает. Она сама – пленница.»
Слухи в деревне распространялись с быстротой ветра. Уже через несколько дней об истории Матвея знали все. И тихий, прежде сдерживаемый страх перед соседством с Анной перерос в открытую тревогу. Люди собрались на сходке. Они говорили громко и решительно. Соседство с таким существом, чья сама сущность несет опасность даже для невинного ребенка, стало невыносимым. Группа самых смелых и решительных мужчин собралась пойти к дому на обрыве и потребовать… Они и сами не знали, чего именно. Чтобы она ушла? Чтобы уничтожила свои зеркала? Матвей, узнав об этом, упросил взять его с собой.
Уже приближаясь к цели, они увидели необычное зрелище. Сгорбленная фигура старухи медленно перемещалась между высохшими деревьями. Она снимала с ветвей зеркала. Одно за другим. Она снимала их аккуратно, почти бережно, и складывала в большую плетеную корзину, стоявшую у ее ног. Она увидела приближающихся людей, но не обратила на них никакого внимания и продолжила свою работу.
Удивленная толпа остановилась в нерешительности. Люди перешептывались, обменивались недоуменными взглядами, но никто не решался подойти ближе и прервать ее.
Наконец, Анна закончила. Она взяла тяжелую корзину, с трудом подняла ее и медленно направилась к группе людей. Ее взгляд был устремлен на Матвея. Она подошла к нему вплотную и снова протянула ему то самое маленькое, круглое зеркальце.
«Держи, Матвей, – сказала она, и ее голос был удивительно спокоен. – Смотри в него почаще. Помни. И не теряй свое время понапрасну. Никогда.»
Сказав это, она резко повернулась и, не глядя больше ни на кого, медленно побрела к самому краю обрыва.
В толпе поднялся гул. Кто-то что-то кричал, кто-то тяжело вздыхал, кто-то пытался что-то предположить. Голоса смешивались в единый, неразборчивый шум.
Ветер в этот момент снова усилился, словно желая заглушить последние слова. Он гудел в ушах, шелестел высокой, сухой травой и заставлял те немногие оставшиеся на деревьях железки звенеть свою прощальную, печальную песню.
Глухой, негромкий звук, похожий на удар, донесся снизу. Он был негромким и почти растворился в общем шуме ветра.
Но Матвей его услышал. Он рванулся с места и подбежал к самому краю обрыва. Он заглянул вниз. На дне оврага, среди камней и бурьяна, лежало бездыханное тело старой Анны. Сердце мальчика сжалось от щемящей жалости и ужаса. Он разжал ладонь и посмотрел в зеркальце, которое она ему вернула.
И он увидел там себя. Прежнего. Совсем юного мальчика, с ясными глазами, без морщин на лбу и без следов усталости на лице. Серебро у его висков исчезло.
«Не может быть! – закричал он, оборачиваясь к толпе. – Она… она вернула! Она отдала мне мое время обратно!»
Испуганные и потрясенные люди молча стояли, не в силах понять произошедшее.
«Она тогда сказала… – шептал Матвей, не отрывая взгляда от своего отражения. – Она сказала, что может отдать мне свои годы. Свои. И она отдала. Все до конца. Но как же ее душа? Что теперь будет с ее душой?»
А душа Анны, в тот самый миг, когда ее жизнь оборвалась, была немедленно подхвачена невидимыми, холодными руками. Ее увлекли в кромешную тьму, в ту самую бездну, которой она так боялась, наполненную вечным страхом и неумолимой болью. Она заплатила по своему договору сполна.
«Старуха… она что, пожертвовала собой ради тебя?» – недоверчиво, сдавленным голосом спросил один из мужчин, подошедший к краю обрыва.
«Она так боялась этой темноты, – тихо сказал Матвей. – Она знала, что ее ждет. Она прожила в этом страхе долгие-долгие годы. Но все равно… все равно она отдала мне последнее, что у нее было. Остаток своего времени.»
Он поднял свои ясные, наполненные новой, взрослой мудростью глаза на окружающих.
«А зачтется ли ей это? Смягчит ли ее участь?» – прокричал кто-то из толпы.
Матвей на мгновение задумался, потом сунул драгоценное зеркальце в карман своей куртки.
«Я не знаю, – честно ответил он. – Но я буду в это верить. Я буду надеяться, что в самом конце для нее нашлась капля света.»