Декабрь 1994 года впивался в город колючей изморозью, заставляя прохожих кутаться в потертые пальто и спешить в скупом свете фонарей. Воздух был густым от предновогоднего ожидания и горечи последних лет, пахнущих пустыми прилавками и невыплаченными зарплатами. В этой ледяной предпраздничной суете, в маленькой квартире на окраине, у Вероники начались схватки.
Её едва успели довезти до роддома. Всё произошло так внезапно. Она терпела до последнего, ждала мужа с работы. Андрей задерживался: у них в цехе то ли трубу прорвало, то ли сорвало с креплений – ей было уже не до подробностей, каждая новая волна боли стирала реальность, оставляя лишь жутковатое ощущение надвигающейся бури.
Она бы и без него вызвала «скорую», но не с кем было оставить пятилетнего сынишку Алёшку. Бабушки и дедушки жили за сотни километров, в глухой деревне, дозвониться до которой было подвигом. Когда Андрей, запыхавшийся, испуганный, всклокоченный, ворвался в прихожую, у Вероники уже отходили воды. Его глаза, круглые от ужаса и непонимания, говорили красноречивее слов: по всем прогнозам врачей, жене предстояло отправиться в роддом лишь через две недели. Мир перевернулся в одно мгновение.
«Скорая», которую вызвал Андрей, приехала минут через двадцать – вечность, растянувшуюся в мучительной паузе. Вероника, уже собравшая крохотный узелок, на ходу, задыхаясь между схватками, пыталась объяснить мужу, как жить без неё эти несколько дней. Как найти носки Алеше, какие штаны ему надевать в садик, где лежит его любимая машинка. Она прижала к себе испуганного мальчика, впилась губами в его теплый висок, шепча слова любви и утешения, и уехала под завывание сирены, уносящей ее в неизвестность.
В приёмном отделении её оформили быстро, почти механически. Суета белых халатов, резкие вопросы, холодная кушетка. Ближе к ночи, когда за окном темнело густое, непроглядное декабрьское небо, на свет появилась еще одна крошечная жизнь. Маленькая, сморщенная, с пушистыми темными волосиками на макушке девочка. Её первый крик был негромким, словно щенячьим писком, но для Вероники он прозвучал как величайшая симфония, затопив душу облегчением и всепоглощающей любовью.
В послеродовую палату её проводили поздно, когда в коридорах больницы воцаряется особенная, приглушенная ночная тишина, нарушаемая лишь скрипом санитарокных тележек и далекими шагами. Палата была небольшой, на три кровати. На одной, у стены, спала женщина, отвернувшись лицом к окну. На мгновение она приоткрыла глаза, блеснув в полумраке стеклянным безразличным взглядом, и тут же повернулась обратно к стене, словно отгораживаясь от всего мира. Третья кровать была пуста, застелена казенным бежевым одеялом. Вероника думала, что после пережитого волнения не уснет до утра, но едва коснувшись головой прохладной подушки, провалилась в глубокий, бездонный сон, полный странных, обрывочных сновидений.
Утро пришло резким зимним светом, бьющим в глаза. Вероника открыла веки и увидела, что пустая кровать занята. На ней, свежая и румяная, сидела совсем юная девушка, почти девочка, с очаровательными ямочками на щеках и огромными, восторженными глазами.
— Я Виолетта, — сразу же улыбнулась она, словно луч солнца в этой казенной обстановке. — Меня к вам в два часа ночи подселили, вы так крепко спали, даже не шелохнулись! У меня мальчик, а у вас?
— А у меня девочка, дочка, — ответила Вероника, и сама не заметила, как расплылась в улыбке. — Мальчик уже есть, дома, ему пять лет. Алёшей зовут.
Третью женщину, ту, что спала у стены, звали Элеонора. Она была необыкновенно красива: тонкие, точно прорисованные черты лица, идеально уложенные каштановые волосы, даже здесь, в роддоме, она выглядела так, будто сошла с глянцевого журнала. Она неохотно, с легкой гримасой брезгливости, назвала свое имя, но больше ничего рассказать не успела — в палату вошла процедурная сестра, катя перед собой тот самый прозрачный контейнер на колесиках, где пищали, завернутые в пеленки, новорожденные.
Веронике и Виолетте тут же вручили их сверточки счастья. Элеоноре — нет.
Сердце Вероники сжалось от ледяного предчувствия. «Господи, неужели что-то не так? Не выжил?» — пронеслось в голове молнией, сковывая ужасом. Спрашивать было неудобно, страшно, и она вся утонула в личике своей дочурки, пытаясь заглушить тревогу.
Виолетта же, не ведающая сомнений и условностей, сразу спросила прямо, с детской непосредственностью:
— А вам почему не принесли ребёночка? У него проблемы со здоровьем?
Элеонора, не меняясь в лице, поправила кружевной подзор на своей ночной рубашке и ответила удивительно спокойным, ровным голосом, лишенным всяких эмоций:
— Нет, с мальчиком всё в полном порядке. Я просто отказалась от него. Завтра меня выписывают, а ему, я уверена, найдут самых что ни на есть приличных родителей. За такими детьми, рожденными здоровой матерью, без вредных привычек, всегда очередь. Я сделаю счастливой какую-нибудь бездетную пару.
В палате повисла гробовая тишина. Словно кто-то выкачал весь воздух, оставив только леденящий душу вакуум. Вероника и Виолетта смотрели на Элеонору с немым потрясением, не в силах вымолвить ни слова. С одного взгляда было понятно, что эта женщина – из другого мира. Дорогие духи, ухоженные руки с идеальным маникюром, шелковое белье. Не из простых работяг, затягивающих пояса. И вдруг – такое.
Вскоре нянечка забрала детей, а чуть позже принесла Элеоноре передачу. Это был не просто пакет с едой – это была демонстрация роскоши в голодные времена. На тумбочке у ее кровати появились сочная буженина, сырокопченая колбаса с яркими жировыми прослойками, спелые заграничные апельсины и бананы, и даже коробка изумительных эклеров, от которых сладким духом разило на всю палату.
Элеонора поймала на себе шокированные взгляды соседок и усмехнулась.
— Вижу ваше немое осуждение. Постараюсь объяснить, хотя ваше мнение, честно говоря, меня мало волнует. Ребенок незапланированный. На аборт я не пошла – страшно, да и для здоровья вредно, потом могут быть проблемы. А мы с мужем планируем еще одного, но позже, когда будет удобно.
Она отломила кусочек колбасы, медленно прожевала его, давая словам проникнуть в сознание слушательниц.
— Дело в том, что мы уже полтора года ждем визу на ПМЖ в Германию. И вот, по закону подлости, ее дали как раз сейчас. Но только на нас с мужем и на нашего семилетнего сына. Откладывать нельзя. Кто знает, когда дадут следующую возможность? Могут и вовсе закрыть программу. Мы с мужем по паспорту немцы, родители уже там. Квартира здесь продана, новые хозяева ждут, когда мы освободим жилплощадь. Мы взвесили все «за» и «против». Этот ребенок – непозволительная роскошь для нашего будущего. Мы приняли решение. Вполне осознанно.
— Нет… Я не понимаю, — голос Вероники дрогнул, по щекам выступили красные пятна возмущения. — Как можно отказаться от собственной крови? Как ребенок может быть «роскошью» или «помехой»? Уехали бы позже! Неужели вам здесь, в своей стране, так плохо? Судя по всему, вы не бедствуете. У нас с мужем дочка тоже незапланированная. Время ужасное, денег нет, ему на работе месяцами зарплату не платят, выдают хлебом по талонам. Я ему даже передачу запретила носить – нечего нести. Мне и больничной еды хватит. Но мы ни на секунду не думали от нее отказаться! Тяжелые времена пройдут, а она останется. А у вас всё есть, и вы… бросаете его. Я не понимаю.
— А мы с Сашкой вообще студенты, — тихо, но с достоинством вступила Виолетта, прижимая к груди подол своей простенькой ночнушки, словно представляя там своего сына. — Живем у моей мамы, считаем каждую копейку. Я даже думала сначала… прервать. Но мама запретила, и Сашка сказал «нет». Он сейчас грузчиком в магазине подрабатывает после партии. Ничего, мы справимся. Зато он у меня какой, а? Славный, крепенький… — ее голос сорвался, и она отвернулась, смахивая предательскую слезу.
Элеонора холодно осмотрела их обеих, словно энтомолог редких и не очень умных жуков.
— Ну что ж, плодите нищету на здоровье, — бросила она через плечо, взяла с тумбочки глянцевый журнал на немецком языке и погрузилась в чтение, поставижив жирную, непреодолимую точку в разговоре.
Больше с ней никто не заговаривал. Она пыталась предложить им свои деликатесы, но обе отказались с ледяной вежливостью. Апельсины и эклеры лежали на ее тумбочке немым укором, символом того выбора, который они не могли принять.
На следующий день, после утреннего обхода, Элеонору выписали. Она собрала свои роскошные вещи с невероятной скоростью, словно боялась задержаться здесь лишнюю секунду. На прощание она обвела палату насмешливым, высокомерным взглядом.
— Ну, счастливо оставаться, праведницы, — съязвила она, и ее голос прозвучал как удар хлыста.
Она вышла, не оглянувшись, гордо неся свою красивую, холодную голову.
Вероника и Виолетта молча подошли к окну. Внизу, у подъезда роддома, стоял иномарка цвета слоновой кости. Возле нее нервно курил ухоженный мужчина в дорогой дубленке. Рядом с ним прыгал по сугробам мальчик лет семи. Когда Элеонора вышла, лицо мужчины просветлело, он широко улыбнулся, засуетился, открывая ей дверцу. Мальчик радостно бросился к ней навстречу. Она наклонилась, поцеловала сына в макушку, потрепала по волосам, обменялась с мужем быстрым поцелуем. Они все трое сели в блестящую теплую машину, и она плавно тронулась с места, бесшумно уехав в свою новую, красивую жизнь.
Они уехали втроем. Оставив в стенах этого роддома четвертого. Ненужного. Временную проблему, от которой так легко и цинично избавились.
Машина скрылась за поворотом, растворившись в серой декабрьской мгле.
Виолетта тихо всхлипнула. Вероника обняла ее за плечи, и они долго стояли у холодного стекла, не в силах отвести взгляд от пустого места у обочины.
— Дай Бог, чтобы мальчик попал в хорошую, добрую семью, — прошептала Вероника, и в горле встал ком.
— Дай Бог, — эхом откликнулась Виолетта, прижимаясь к ее плечу.
За окном медленно падал редкий, колючий снег. Он укрывал грязный асфальт, ржавые гаражи, убогие панельные дома – весь этот неуютный, трудный, но такой родной мир. Мир, который одни с готовностью променяли на сытое благополучие, а другие были готовы защищать до конца, несмотря ни на что. И в этой хрупкой тишине, между двух женщин, связанных внезапным горем и надеждой, висел невысказанный вопрос: что на самом деле значит быть богатым и что – быть по-настоящему счастливым? Ответ на него оставался затуманенным, как оконное стекло, за которым метелилось их непростое, суровое, но такое любимое декабрьское утро.