Алиса всегда чувствовала, что она – чужая на этом празднике жизни. Еще в детстве, играя в куклы на выцветшем ковре в их маленькой квартирке, ее накрывали странные, будто не ее собственные воспоминания. Они приходили не как сны, а как вспышки, короткие и яркие, выжигающие сетчатку. Она видела другой дом. Старый, деревянный, с резными наличниками, пахнущий пыльцой, печным дымом и яблоками. Видела женщину с темными, как смоль, волосами, которая наклонялась к ней, и ее длинные пряди щекотали лицо, а голос, низкий и бархатный, напевал колыбельную на незнакомом языке. Видела мужчину, который подбрасывал ее высоко-высоко к потолку, залитому солнечным светом, и она визжала от восторга, а он смеялся – смех громкий, раскатистый, от которого дрожали стекла в окнах.
Она рассказывала об этом матери. Та замолкала, бледнела, а потом отмахивалась, говоря, что это просто глупые детские фантазии, начиталась сказок. Но с годами фантазии не исчезали. Они крепли, обрастали деталями. Алиса узнала слово «реинкарнация» и ухватилась за него как за спасительную соломинку. Она с головой ушла в эзотерику, зачитывалась книгами о прошлых жизнях, раскладывала карты Таро, пытаясь поймать нить того, другого существования. Это было проще, чем признать очевидное: что у нее карие, как спелый каштан, глаза и иссиня-черные волосы, в то время как у ее матери, Вероники, были волны медно-рыжих, будто из кованой проволоки, локонов и глаза цвета летнего неба. Что их характеры, привычки, даже походка были абсолютно разными. Они были двумя чужими планетами, вращающимися по одной орбите по воле неведомой силы.
Сама Вероника была женщиной суровой, молчаливой, с характером кремень. Медные пряди ее непокорных волос она до последнего дня, до самой своей болезни, заковывала в тугую, немыслимой толщины косу – единственную попытку усмирить бушующую стихию на своей голове. Об отце Алисы не говорилось никогда. Ни слова. Как будто его и не существовало.
Болезнь пришла внезапно и съела Веронику за несколько месяцев. Рак – безжалостный и тихий вор. И вот, на пороге вечности, лежа на белых больничных простынях, которые казались ей саваном, она наконец разжала пальцы и выпустила правду.
– Не хочу этот грех за собой в могилу нести, – ее голос был похож на шелест сухих листьев под ногами, еле слышный, прерывистый. Алиса, сидевшая у кровати, замерла, сердце ушло в пятки. – Давно надо было сказать, но я все не могла решиться. Я… я украла тебя.
Воздух в палате застыл. Слово повисло, тяжелое, осязаемое, наполненное ужасом.
– Это было в сентябре, в том самом городе, – продолжала Вероника, глядя в потолок пустыми глазами, в которых уже отражался иной мир. – Землетрясение. Я была там как туристка, любовалась архитектурой… а потом стал рушиться мир. Я врач, я не могла не помочь. Вызвалась добровольцем. Это был ад, Алечка, настоящий ад. Руины, пыль, крики из-под завалов… и тишина, страшная тишина там, где кричать уже было некому.
Она замолчала, собираясь с силами. По щеке ее скатилась слеза, проделав путь по морщине-трещинке.
– Я тебя нашла в разрушенном доме. Ты сидела в углу, вся в пыли, в платьице в горошек, и не плакала. Просто смотрела большими темными глазами. А вокруг… вокруг все твои родственники погибли. Все. Я поняла это сразу. И подумала – все лучше, если я тебя воспитаю, чем после такой трагедии в детский дом. А я… я ребенка давно хотела. Сорок один год мне был, а детей Бог не давал. Вот я и увезла тебя. Выдала за свою. Не хотела, чтобы ты там жила, среди этих воспоминаний, понимаешь?
Алиса не понимала. Ей казалось, что это бред, жар, галлюцинации от морфия. Метастазы добрались до мозга, и он рождает чудовищные фантазии. Но тогда Вероника дрожащей рукой потянулась к тумбочке, достала из-под стопки салфеток потрепанный, в клетку, листок бумаги и старую, выцветшую до желтизны фотографию.
На фото были запечатлены двое. Невысокий усатый мужчина с смешливыми, добрыми глазами и оттопыренными ушами и женщина с темными волосами, собранными в пучок. Они обнимали друг друга, щурясь на солнце. И в их чертах, в их позах, в самом их взгляде было что-то до мурашек знакомое. Не те, не образы из ее «прошлых жизней», но что-то глубинное, кровное, родное. Ализу затрясло мелкой, предательской дрожью. Мир перевернулся с ног на голову.
– Я тебе имя прежнее оставила, – прошептала мать. – Все прошлое у тебя забрала, но имя оставила. Твою маму… твою маму звали Елена. А отца – Иван.
Иван Тимофеевич отчаянно кашлял, прижимая ко рту скомканный платок. Горький, медный привкус наполнял рот. Он знал, что это значит. Значит, скоро конец.
– В больницу! Сейчас же вызываем скорую! – голос Артема, его почти что зятя, звучал настойчиво и испуганно.
– Отстань, мальчик, – отмахнулся Иван, пряча окровавленный платок. – Я Леночке обещал. Обещал, что буду ждать здесь. Вдруг Оксана вернется. Ничего со мной не случится – простыл, продуло на ветру.
Он лгал. Лгал легко и привычно. Лгал с тех пор, как понял, что болезнь серьезная. Зачем тревожить Артема? Парень и так сломался после того, как его невеста, Женя, укатила с каким-то заезжим гитаристом, бросив и жениха, и приемного отца. А Иван… Иван был ему как родной. Своих детей у Артема не осталось – его отец погиб в том самом землетрясении, что забрало и дочь Ивана. Так и потянулись они друг к другу – один, потерявший отца, другой – дочь.
– Ну тогда давайте я хотя врачицу на дом привезу – хорошую, она в частной клинике принимает.
– Этого еще не хватало! – фальшиво возмутился Иван. – Ко мне Люба ходит, все таблетки, какие надо, выписывает. Не морочь мне голову, делом лучше займись! Хватит со стариком лясы точить, лучше бы познакомился с кем – сколько можно по Женьке сохнуть…
Артем потупился. По Жене он и правда сох. Не то чтобы любил еще – нет, рана уже затянулась, но шрам остался грубый и некрасивый. Другой такой, с таким же огоньком в глазах, он не встречал.
– Присмотрись к соседке Тоне – хорошая же девочка! Ну и что, что хромает, хозяйка из нее все равно отличная. Ну да, не красавица, но добрая какая! Ты, Артем, не смотри на красоту, смотри на душу!
«Легко говорить в шестьдесят лет, – подумал Артем, – а мне в двадцать восемь хочется, чтобы и душа была прекрасная, и оболочка радовала глаз». Но вслух лишь вздохнул: – Ладно, дядь Вань, присмотрюсь, – и для верности скрестил пальцы за спиной.
Сначала Алиса решила, что не хочет ничего знать. Зачем? Зачем ворошить это прошлое, если ее настоящие родители погибли? Ее «видения» были безопасной игрой, мистическим побегом от реальности. А реальность, оказавшаяся на поверку страшнее любого мифа, требовала действий, решений, боли. Она похоронила Веронику, закрыла ее квартиру и пыталась жить дальше. Но прошлое не отпускало. Оно стучалось в ее сны.
Приснился ей сон. Яркий, как вспышка. Она, маленькая, лет пяти, в платьице в горошек, бросает большой резиновый мяч усатому мужчине. У мужчины смешливые глаза и забавные, лопоухие уши. Он ловит мяч, подмигивает ей, а потом подбегает, подхватывает ее на руки и подбрасыет высоко-высоко, к самому потолку. Она визжит от восторга, а он смеется – тот самый, раскатистый смех, от которого, кажется, дрожит весь мир. И она чувствует себя абсолютно, безоговорочно счастливой.
Проснулась она в слезах. Это был не сон. Это было воспоминание. Живое, яркое, обжигающе реальное. И мужчина на фотографии, которую дала ей умирающая Вероника, был на него похож. Но не он. Кто же тогда? Дядя? Дедушка? Часть большой семьи, которая осталась там, под руинами?
Любовь к женщине, которую она все равно считала матерью, боролась в ней с жгучим, неистовым желанием узнать правду. Всю правду. Как ей жить с этим знанием? Ответ был только один. Пришлось покупать билет на самолет и лететь туда, где когда-то рухнул ее мир.
Иван Тимофеевич понял, что это последняя ночь. Он лежал без сна, слушая, как тикают старые настенные часы, отмеряющие его последние минуты. Он вспоминал жизнь. Вспоминал свою Леночку. Она верила во всю эту мистику – в карты, в духов, в реинкарнацию. Тряслась над гороскопами. Он считал это ерундой, но никогда не ругал. Должен же быть у идеальной женщины какой-то маленький, милый недостаток. Сколько раз она раскладывала пасьянсы, пытаясь узнать, жива ли их Оксана! И карты всегда говорили: да, жива, все у нее хорошо.
– Вот и славно, – говорил он тогда жене и отворачивался, чтобы она не видела его влажных глаз.
Но despite все ее «бесовские штучки», Лена не узнала, что скоро умрет. Просто уснула однажды и не проснулась.
– Идеальная смерть, – сказала тогда Женя, их приемная дочь, дочь двоюродной сестры Лены. – Она совсем не мучилась.
Женя любила Лену сильнее, конечно, кровь все-таки. А его уважала, но так и не назвала отцом. И где она теперь, эта вертихвостка? Хоть бы у нее все было хорошо.
С горем пополам Иван побрился, переоделся в чистое белье. Хотелось в баньку, но не будить же Артема среди недели. Ладно, и так сойдет.
Он мысленно попрощался со всеми, дождался, как первые бледные лучи утреннего солнца пробились в окно, и закрыл глаза. Вот и ему сегодня повезет, как Лене. Сейчас заснет, и больше не проснется. Обещание он выполнил. Ждал до конца.
Самолет тряхнуло на посадке. За иллюминатором плыл унылый осенний пейзаж, затянутый сизыми облаками. Алиса вышла в аэропорт, вдохнула холодный, незнакомый воздух и поежилась. Что теперь? Куда идти? Адрес на листке был старый, возможно, этого дома давно нет. Имена – просто имена. Она гуглила их – ничего. Оставался ЗАГС, но кто даст там информацию посторонней девушке без документов? Сомнения грызли ее изнутри. Может, вернуться? Оставить все как есть?
Она устала от перелета, хотелось спать. Денег после покупки билета оставалось мало, и она решила было ехать на автобусе, но ноги отказывались идти. Лучше уж сэкономить на еде, но доехать с комфортом. Поймала такси.
Машина была старенькая, но чистая. Водитель – парень ее лет, с открытым, голубоглазым лицом и светлыми, чуть растрепанными волосами. Он показался ей симпатичным.
– В командировку или в гости? – оживленно спросил он, трогаясь с места.
Он старался казаться веселым, но Алиса, за годы увлечения эзотерикой научившаяся считывать людей, видела – за этой болтовней скрывается какая-то тяжесть, грусть. Но в целом он производил приятное впечатление.
– Родственников разыскиваю, – честно ответила она. – Только недавно узнала, что родилась здесь.
Парень мельком взглянул на нее в зеркало заднего вида, и его лицо на мгновение изменилось. В глазах промелькнуло что-то острое, удивленное.
– А что за родственников? – спросил он уже более сдержанно.
Алиса чуть не рассмеялась. Ну надо же! Не зря же она верила в знаки судьбы! Может, этот парень – ее брат? Или cousin? Или… нет, лучше не брат. Она достала из сумки заветный клетчатый листок.
– Вот, может, знаете этих людей? – протянула она ему бумажку.
В следующий момент мир перевернулся. Такси резко дернулось, вильнуло в сторону, раздался визг тормозов и гневные гудки других машин. Алиса, не пристегнутая, полетела вперед и ударилась щекой о подголовник его кресла.
– Вы с ума сошли! – крикнула она, потирая ушибленное место. – Вы водить вообще умеете?
Парень молча вырулил на обочину и заглушил двигатель. Руки его дрожали. Он дышал неровно, часто.
– Простите, – наконец выдохнул он, не оборачиваясь.
– Вам плохо? Что случилось?
– Нет. Да. Не знаю.
Он резко обернулся к ней. Лицо его было бледным, глаза широко раскрыты. Он смотрел на нее так, будто видел привидение.
– Вы сейчас серьезно? – его голос сорвался на шепот. – Или это Женька вас подослала? Это ее розыгрыш?
– Какая Женька? – опешила Алиса. – Женя – это я. Меня так зовут.
Парень медленно, как во сне, покачал головой. Он снова взглянул на листок в ее руке, потом на ее лицо, вглядываясь в каждую черту, каждую деталь.
– Нет, – произнес он тихо, но с невероятной убежденностью. – Вас не так зовут. Ваше настоящее имя… Оксана.
Ивану почудилось, что его зовет Лена. Голос ее был таким же нежным и мелодичным, как много лет назад. «Вот и все, – с облегчением подумал он. – Пришла. Забрала».
Он солгал Артему насчет простуды. Он знал, что кашель с кровью – это плохо. Очень плохо. Но зачем тревожить мальчишку? Женька и так его жизнь исковеркала, бросила. Они с Леной старались быть хорошими приемными родителями, но слишком тосковали по своей пропавшей дочери, невольно сравнивая ее с племянницей. Вина грызла их годами. Ведь это они в тот роковой вечер попросили родственницу присмотреть за маленькой Оксаной, а сами ушли в гости – впервые за долгое время. И…
Иван повернулся на бок, с трудом разлепил веки. Взглянул на часы – без десяти десять. Можно бы встать, но не было сил. Он так надеялся, что не проснется. Ан нет, протянул еще один день.
За окном послышался шум подъехавшей машины. «Опять Артем, – с нежным укором подумал старик. – Надо же, не бросил, бедолага». Он мысленно пожелал парню встретить хорошую, добрую девушку. Не как его Женька, а как Лена.
В прихожей скрипнула дверь, послышались шаги.
– Дядя Ваня, это я! – голос Артема звучал странно – звонко, взволнованно, по-весеннему радостно, нарушая осеннюю унылость комнаты.
Иван приподнялся на локте – не хотелось, чтобы парень застал его в таком плачевном состоянии, опять начнет уговаривать лечиться.
– Я не один! – крикнул Артем из коридора.
«Вот же нахал, – с легкой досадой подумал Иван. – Все-таки приволок доктора. Не послушался».
В дверь спальны вошел Артем. И… за ним кто-то еще. Зрение у Ивана в последнее время сильно подводило, помутнело. Ему показалось, что в комнату вошла его Лена. Такая же, молодой. «Значит, все, – прошептал он про себя. – Кончина моя пришла. Явилась забрать».
Он по-детски протер кулаками глаза, чтобы разогнать морок. Морок не рассеялся. Но это была не Лена.
На пороге стояла его дочь. Его Оксана. Выросшая, повзрослевшая, но та самая. С такими же, как у него и у Лены, темными, как глубокая ночь, глазами. Она смотрела на него испуганно, растерянно, оглядываясь на Артема, будто ища поддержки. Она была жива.
Артем тихо подтолкнул ее вперед. Девушка сделала неуверенный шаг, потом другой, подошла к кровати и присела на краешек. Ее пальцы, холодные и дрожащие, осторожно коснулись его руки.
Мир замер. Тиканье часов остановилось. Иван Тимофеевич увидел в ее глазах не чужую женщину, а свою маленькую девочку, которую он подбрасывал к потолку и которая заливалась счастливым смехом.
Он медленно, будто боясь спугнуть видение, поднял свою старческую, покрытую пятнами руку и дотронулся до ее щеки. Она была настоящая. Живая.
– Дочка, – прошептал он, и голос его, сорвавшийся на хрип, был полон такой вселенской нежности и боли, что у Артема предательски защемило в горле. – Доченька моя… Наконец-то ты вернулась домой.
И по его лицу, по глубоким морщинам, проложенным годами ожидания, покатились слезы. Слезы бесконечного, безмерного счастья. Обещание было выполнено. Он дождался.