Дождь начинался с нерешительной, почти стыдливой мороси, но быстро набрал уверенности, превратившись в плотную, звучную завесу из воды и осеннего холода. Он застилал весь мир, смывая краски, превращая знакомые улицы в размытые акварельные пятна. Элли даже не подумала взять зонт. Этот побег из дома был стремительным, истеричным, вырванным из самой глубины души криком, на который материнское сердце ответило ледяным молчанием и хлопнувшей дверью.
Мелкие брызги, поднимаемые колесами редких машин, оседали на ее волосах сияющим облачком из тысяч крошечных капелек, каждая из которых была миниатюрной линзой, искажающей свет уличных фонарей. Влага приятно щекотала кожу лица, смешиваясь с соленым привкусом на губах – слез пока не было, но их предвестие уже витало в воздухе, густое и невысказанное.
Она замерла посреди тротуара, запрокинув голову, вглядываясь в одно-единственное окно на третьем этаже. В то самое окно, что стало роковым порталом, разделившим ее жизнь на «до» и «после». Сейчас оно было темным, слепым, словно глаз великана, выколотый горем. Но Элли показалось, что тяжелая портьера дрогнула, отодвинулась на сантиметр – может, это мама стоит там, в этой темноте, прижавшись лбом к холодному стеклу? Может, она уже жалеет о своих словах, о том, что вытолкнула родную кровь в этот промозглый, враждебный вечер? Элли отчаянно хотелось в это верить. Хотелось выжечь каленым железом памяти искаженное болью и непрощающей злобой материнское лицо, вырвать из сознания те хлесткие, раскаленные слова, что были больнее любого удара. От них перехватывало дыхание, а внутри все сжималось в тугой, болезненный узел, который не развязать, не разрезать.
— Я никогда тебя не прощу! — эхом звучал в ушах ее крик, низкий, сиплый, полный отчаяния, которое страшнее ненависти. — Никогда! Слышишь? Никогда!
Это «никогда» повисло в воздухе комнаты тяжелым свинцовым колоколом и прокатилось за ней по лестничной клетке, вырвалось на улицу и теперь висело над ней, невидимое и давящее.
Куда идти? Мысль металась, как птица в стеклянной ловушке. Можно к Стелле, лучшей, как она считала, подруге. Можно к отцу, в конце концов. Была еще мысль о Леве, но его мать, Валентина Викторовна, была настоящей фурией, мегерой из старой драмы, и Элли была на сто процентов уверена, что та даже не отопрет дверь, увидев ее на пороге.
В кармане куртки безжизненно лежал осколок ее прежней жизни – разбитый смартфон. Мама уничтожила его с таким остервенением, с каким топчут ядовитого паука или мерзкого таракана. Сначала швырнула об стену, а потом, когда хлипкий корпус треснул, принялась методично, с ненавистью давить его каблуком, словно пытаясь уничтожить не устройство, а невидимого врага, который в нем скрывался. Раньше Элли и не задумывалась, насколько ее существование вшито в цифровую реальность, а теперь она чувствовала себя ампутантом, лишенным жизненно важного органа. Она не знала, дома ли Стелла, задержался ли на работе отец. Она была отрезана от мира, одинокая и промокшая.
Решение созрело само собой: Стелла. Это ближе, да и объяснять ничего не придется. Именно со Стеллой она болтала по телефону в тот роковой миг. Она была свидетельницей того, как рухнула вселенная. Она не станет тыкать в рану вопросами, просто обнимет, утешит, скажет, что мама одумается, что это шок, что она обязательно простит.
— Боже, Эль, я не могу… — Стелла стояла в проеме двери, не приглашая войти, перегораживая вход своим телом, как страж сомнительных ценностей. Ее взгляд был виноватым и в то же время упрямым. — У меня же Леонид… Он вчера finally переехал, понимаешь? Если я тебя сейчас пущу, он сбежит, испугается ответственности! А второй раз я его сюда уже не заманю, он как дикая лань…
Она нервно оглянулась вглубь квартиры, прислушиваясь. Оттуда несся оглушительный рев телевизора – крики футбольных комментаторов, гул стадиона. Звук был намеренно выкручен на максимум, заглушая не только улицу, но и голос совести самой Стеллы.
— Мне всего на одну ночь, — попыталась настоять Элли, все еще не веря в происходящее. Это же Стелла! Они дружили с первого класса. Вмечали друг другу на контрольных, вместе влюблялись в недосягаемых мальчишек из старших параллелей, вместе, заливаясь смехом, провалили экзамены в престижный вуз и поступили в заурядный колледж на редактора, потому что «ближе к дому и лишь бы взяли». Вместе его бросили полгода назад, решив, что скучная учеба – не для них, что лучше пойдут работать и готовиться к чему-то более стоящему. Стелла грезила миром моды, Элли – карьерой ветеринара, хоть биология и не давалась ей с пеленок. Они строили воздушные замки, которые разбивались о суровую реальность: подготовка шла ни шатко ни валко, работу найти не удавалось. Пытались стать официантками – оказалось слишком тяжело. В итоге Стелла раздавала листовки у метро, а Элли помогала новой жене отца, Ирине, вести ее интернет-магазин модной одежды.
— У нас же одна комната, куда я тебя дену? К нам в кровать, что ли? — фыркнула Стелла, бросая еще один тревожный взгляд в сторону зала.
— Я на полу могу, на ковре. Мне все равно.
— Да ну, еще чего. Слушай, у тебя же Лев есть – иди к нему. И вообще, — голос Стеллы стал назидательным, — она не имеет права тебя выгонять! Это же и твоя квартира тоже, ты там прописана!
Элли сжала кулаки. Ей хотелось закричать, что имеет, что имеет полное право, потому что она, Элли, ужасная, непростительная виноватая, и Стелла тоже виновата, ведь это она позвонила тогда! Но слова застряли в горле колючим, беззвучным комом.
— Ладно, не напрягайся. Поеду к отцу, — бросила она, разворачиваясь и пропуская мимо ушей беспомощное бормотание подруги о том, что «ты не подумай, я бы с радостью, но ты же понимаешь…».
Она спускалась по лестнице, и каждая ступенька отдавалась в душе глухой болью. Мама была права. Стелла была другом только в солнечную погоду. Стоило пойти дождю, как она пряталась под чужой зонт, предавая без зазрения совести. Признаться себе в этом было горько и противно.
Дождь усилился, превратился в сплошную стену воды. Стекающие по лицу капли были похожи на слезы. Но Элли не плакала. Она не могла плакать с того самого дня. Она видела, как рыдала мама, как плакал отец, уткнувшись в плечо своей ухоженной Ирины, а ее собственные слезы будто засохли в самом нутре, оставив после себя лишь тяжелый, давящий камень где-то в области солнечного сплетения. Она отчаянно хотела выплакаться, но не могла – слезы застревали где-то на полпути от сердца к глазам, причиняя физическую боль.
До отца ехать было далеко, на другой конец города. Но зато там ее наверняка примут. Тетя Ирина была женщиной современной, легкой в общении. Она даже нравилась Элли, хотя именно она и увела отца из семьи. Иногда Элли ловила себя на крамольной мысли: а не мама ли сама виновата? Ходила вечно в застиранном халате, с отросшими корнями, без малейшего намека на макияж. А Ирина – вся из себя идеальная: маникюр, педикюр, уложенные волосы, даже дома она выглядела так, словно только что сошла с обложки глянца. И при этом у нее двое маленьких сорванцов, свой бизнес, а мама вела бухгалтерию лишь в одной маленькой фирме и постоянно жаловалась на усталость.
В полупустом троллейбусе Элли заняла одиночное сиденье у окна. Она не хотела никого видеть. Вся дорога прошла под аккомпанемент осуждающих взглядов пожилых женщин, которые, казалось, мысленно упрекали ее в том, что она молода, грустна и не уступает им место. Элли упрямо смотрела в запотевшее стекло, на город, тонувший в вечерних сумерках и дождевой пелене. Он казался чужим, набухшим от влаги, неприветливым. Пальцем она водила по холодному стеклу, выводя загадочные знаки и буквы, старательно избегая двух главных – «Я» и «Н». Тех самых, что были в его имени.
Отца дома не оказалось. Встретила ее Ирина. Она была, как всегда, безупречна в своих дорогих домашних брючках и шелковой блузке. Она пригласила Элли в гостиную, налила чаю в изящную фарфоровую чашку, выслушала ее сбивчивый, путаный рассказ с той вежливой, отстраненной участливостью, которую оказывают малознакомым людям. А потом, помолчав, достала из сумки-клатча кошелек.
— Вот, — протянула она несколько хрустящих купюр. — Сними себе на ночь хостел получше. Я поговорю с Александром, он сам свяжется с твоей мамой. Я уверена, это просто шок, она не в себе. Одумается, и вы помиритесь.
Элли смотрела на деньги, не понимая.
— Я думала… я надеялась переночевать у вас пару дней. Пока мама не остынет.
Ирина сморщила свой идеальный, с горбинкой, носик, будто почувствовала неприятный запах.
— Милая, ты же уже взрослая девушка. Тебе пора учиться самостоятельности. У нас тут, знаешь ли, не гостиница, — ее голос стал прохладным, как мраморный пол в прихожей. — Дети, свои дела… Александр и так переживает.
Элли не стала допивать чай. Он показался ей горьким и противным. Она не взяла деньги. Ощущение собственной ненужности накрыло ее с головой. По дороге к Леве она яростно жалела, что телефон разбит – она бы зашла в аккаунты магазина Ирины и удалила все свои тексты, написала бы клиентам какую-нибудь гадость. А еще она злилась на себя за былые симпатии. Ничего в ней нет красивого! Ходульная, как лошадь, и глаза холодные. Что отец в ней нашел?
Надежды на то, что Валентина Викторовна впустит ее, практически не было. Та ее терпеть не могла.
Лев был старше на два года, учился на третьем курсе престижного университета, звезда, гордость факультета. Говорили, что его уже присмотрели для стажировки в Оксфорде. Жили они с матерью в крохотной «однушке» в старом доме; отец ушел от них давно, Валентина Викторовна работала учительницей литературы и на свою скромную зарплату не могла позволить себе ничего большего. Так что мысль, что ее пустят переночевать, была бредовой. Но Элли отчаянно хотелось просто увидеть Леву, пожаловаться ему, услышать слова утешения.
Дверь открыла Валентина Викторовна. Женщина с усталым, строгим лицом и пронзительными глазами, в которых читалась вечная усталость от жизни.
— Элли, — произнесла она без тени удивления. — Левы нет. В библиотеке, наверное, засиделся.
Ее взгляд скользнул по промокшей куртке, по мокрым волосам.
— Что это ты в таком виде? Ураган на улице?
— Дождь, — пробормотала Элли.
— А зонт? Голова не для того, чтобы только прическу портить, — сухо заметила женщина.
Элли машинально потянулась к волосам. Она действительно, прямо в подъезде, пока ехала на лифте, накрасила губы давно валявшейся на дне сумки помадой. Хотелось понравиться Леве, вдруг он… А вдруг в университете есть другие, умные и красивые?
— Меня мама выгнала, — вдруг выпалила она, сама не зная зачем.
Лоб Валентины Викторовны прорезала резкая вертикальная морщина.
— В смысле, выгнала? Куда? За что?
— В прямом смысле. На улицу. Сказала, что не может меня видеть. Это я… из-за меня же… — голос Элли сорвался на шепот.
Договорить не получилось. Но и не нужно было. Валентина Викторовна все знала. Она была на тех самых похоронах. Видела ее мать, опустошенную до самого дна. Видела и Элли – окаменевшую, без единой слезины.
Помолчав, женщина тяжело вздохнула и отступила от двери.
— Заходи, стой в прихожей не дыша. Тапочки надень, пол холодный.
Она провела Элли на кухню – маленькую, тесную, но уютную и пропахшую чем-то домашним, съедобным. Не то чтобы вкусно, но по-настоящему. Она налила ей чаю – не в прозрачный аркадный чайник, как у Ирины, а в простую кружку с отбитым краем, заваренный дешевым пакетиком.
— И куда теперь? К отцу? — спросила Валентина Викторовна, усаживаясь напротив и испытующе глядя на Элли.
Та почувствовала, как по щекам разливается краска. Вот он, шанс попросить. Но язык не повиновался.
— Нет. Ирина… тетя Ирина сказала, что у них не гостиница. Дала денег на хостел.
— А у нас, выходит, гостиница? — догадалась Валентина Викторовна. Ее голос не выражал ни злобы, ни раздражения. В нем была усталая констатация факта.
— Нет! — выдохнула Элли, готовая провалиться сквозь землю. — Я просто… я хотела Леву увидеть. Телефона нет, я не знала…
В этот момент на лестничной площадке щелкнул замок, и в квартиру ворвался знакомый, такой родной и полный жизни голос:
— Мам, я дома!
Элли выскочила в коридор, сердце бешено колотилось. Если сейчас и он… Если он посмотрит на нее с жалостью и неловкостью, как на надоедливую муху… Тогда ей останется только один путь – к речному мосту, в черную, холодную воду…
— Элли! — его лицо расплылось в широкой, искренней улыбке. Он раскинул руки для объятий, не замечая ее мокрой куртки. — Какая встреча! Как здорово, что ты пришла!
Она не сказала ему ничего сразу. Валентина Викторовна, хмурясь, накрыла на стол, заставила есть как следует – и тарелку наваристого супа, и картошку с печенкой. Лев болтал без умолку, рассказывая о каком-то новом гениальном преподавателе, о конкурсе, в котором он участвовал. Элли просто молча слушала, и этот обыденный, мирный гул голоса был для нее лучшим бальзамом.
Когда тарелки опустели, Валентина Викторовна отложила вилку и спросила деловито:
— Номер телефона матери помнишь?
— Помню, — растерянно ответила Элли. Сердце упало. Начинается. Сейчас она позвонит и устроит скандал, потребует забрать свое несчастное дитя…
— Так, диктуй.
— Зачем? — прошептала Элли, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
— Надо предупредить, что ты здесь. Переночуешь у нас. А то переживает же, поди.
И вот тогда случилось то, что не случалось все эти долгие, мучительные дни. Плотина прорвало. Тихая, сдержанная истерика, которую Элли носилa в себе, вырвалась наружу могучим, неконтролируемым потоком. Слезы хлынули градом, душащими, горькими рыданиями, от которых сотрясалось все тело. Они лились и лились, не останавливаясь, смывая показную стойкость, боль, ужас и отчаяние. Не помогали ни испуганные утешения Льва, ни капли валерьянки, которые капнула в стакан с водой Валентина Викторовна. Ей нужно было выплакать все. Всю ту адскую вину, что вгрызлась в сердце в тот миг, когда ее младший брат, неугомонный, вечно смеющийся Ярик, выпал из того самого окна, пока она, увлеченная пустой болтовней со Стеллой, на секунду отвернулась.
Валентина Викторовна поговорила с ее мамой. Говорила тихо, строго, без упреков. Потом позвала Элли. Трубка была холодной и мокрой от слез.
— Мама? — прошептала Элли.
На том конце кто-то рыдал. — Доченька… Я не знаю как… Я не знаю как жить…
— Мамочка, прости меня! Прости, пожалуйста! — всхлипывала Элли в ответ, сжимая трубку так, что костяшки пальцев побелели.
Договорились, что Элли побудет у Льва несколько дней. Он поможет ей с биологией, ведь поступать-то все равно надо. А потом… потом видно будет. Из недр старого шифоньера Валентина Олеговна извлекла допотопный кнопочный телефон.
— Завтра купишь сим-карту, будешь на связи. Матери звони. Обязательно. Ей тяжело. И тебе тяжело. Но ты держись, дочка. Все наладится. Всегда налаживается, как ни крути.
И Элли, вытирая последние слезы, глядя на серьезное лицо Валентины Викторовны и на полное участия и надежды лицо Льва, вдруг поняла. Поняла, что с этого дня все будет по-другому. Она не будет больше тратить дни на пустую болтовню и соцсети. Она будет зубрить биологию до седьмого пота. Она найдет настоящую работу, пусть даже самую тяжелую, а Ирина пусть ищет себе другого покорного помощника. Она будет звонить маме каждый день. Молча. Просто чтобы слышать ее дыхание.
И maybe, когда-нибудь, мама сможет ее простить. Maybe, когда-нибудь, и она сама сможет простить себя. Этот путь был долог, как ночь после самого темного дня, но впервые за долгое время впереди забрезжил слабый, но настоящий свет.