За окном больничного приемного покоя небо опустилось на землю, окутав город пеленой первого зимнего снега. Крупные, пушистые хлопья медленно кружили в воздухе, будто не решались приземлиться — словно бы сами природа затаила дыхание перед чем-то неотвратимым. Внутри здания, в тусклом свете ламп дежурного освещения, стоял привычный гул: стук каблуков, шарканье тележек, тихие стоны и глухие разговоры. Всё, как обычно. Но в этот вечер обычное было на грани превращения в чудо.
Дежурный врач, с лицом, изборождённым усталостью и бессонницей, только что закончил осмотр женщины, доставленной с улицы. Её привезли в полуобморочном состоянии, почти ледяной, с окоченевшими пальцами и синеватыми губами. Он провёл рукой по лицу, словно счищая с него остатки бессонной ночи, и, тяжело вздохнув, подошёл к окну. Стекло запотело от тепла, но он провёл пальцем по нему, размазывая иней, и выглянул наружу. Снег падал всё гуще, будто пытался похоронить под собой не только улицы, но и чью-то жизнь.
Он закурил, втянул дым глубоко в лёгкие, как будто пытаясь вдохнуть хоть каплю сил, и, не оборачиваясь, бросил через плечо медбрату:
— Ну и что, Вить? Что делать-то будем? Она уже как лёд. Даже не дрожит. Толку возиться — ноль. Увезут в морг, оформят, и всё. Покойница.
Слова повисли в воздухе, как дым сигареты — горькие, безнадёжные. Медбрат Виктор — молодой, высокий, с пронзительным взглядом и тяжёлым сердцем — медленно подошёл к каталке. Его руки, привыкшие к холоду и крови, всё же дрожали, когда он осторожно прикоснулся к запястью женщины. Пульса не было. Ни слабого, ни еле уловимого. Казалось, смерть уже поставила на ней свою печать. Но что-то заставило его задержаться.
Он наклонился ближе. Влажные, спутанные волосы прилипли к её лицу. Виктор аккуратно отвёл прядь, и в этот момент его сердце на мгновение замерло.
— Юля?.. — прошептал он, как будто боясь, что произнесённое имя разрушит хрупкую иллюзию.
Он тут же отогнал мысль. Это не могла быть она. Юля — его Юля — была полной, ухоженной, с пышными волосами и ямочками на щеках, которые вспыхивали каждый раз, когда она смеялась. А перед ним лежала худая, измождённая женщина, кожа которой была натянута на костях, как тряпка на каркасе. Её лицо было бледным, покрытым синяками, словно она боролась не только с холодом, но и с самой жизнью. Возраст — не определить. Возможно, тридцать. Возможно, сорок. Время и страдания стёрли с неё всё, что делало её молодой.
Виктор отступил, но внутри что-то щемило. Он не мог просто так отвернуться.
Между тем доктор уже вызвал санитаров из морга. Через несколько минут в приёмный покой вкатили тяжёлую металлическую каталку. Безликие фигуры в белых халатах переложили тело, накрыли его простынёй с печатью морга и покатили по коридору, где эхо шагов отдавалось, как удары колокола. Доктор, довольный, затушил окурок в пепельнице и уже собирался уходить, как вдруг остановился.
— Вить, — окликнул он, — у утопленницы документы остались. Отнеси в морг, а потом можешь и покемарить. Я тебя не трону.
Виктор молча взял папку с бумагами. Он не хотел ждать лифт. Лестница казалась ему ближе к реальности — каждый шаг, каждый поворот, каждый стук сердца. На площадке между этажами горела яркая лампочка, и в её свете он машинально бросил взгляд на верхнюю строку сопроводительного листа.
Саар Юлия Геннадьевна, 17 марта 1994 года рождения.
У Виктора перехватило дыхание. Руки задрожали так сильно, что он чуть не выронил документы. 1994 год. Март. Точно такая же дата, как у него. Только Юля была старше — на три дня. Они родились в одном и том же месяце, в одном и том же дворе, в квартирах, что стояли напротив друг друга, как будто судьба заранее расставила их рядом.
Их детство было сказкой, в которой не было места взрослым словам. Они были братом и сестрой — так считали все в доме. Когда Юле сказали, что у неё родился брат Тима, она смотрела на младенца с недоумением:
— Какой брат? А Витя кто мне?
Родители смеялись, объясняя, что Витя — просто сосед. Но для Юли это звучало абсурдно. Как можно быть «соседом», если ты вместе ешь кашу, играешь в прятки, плачешь, когда уезжаешь на дачу без друга?
То же самое было и у Виктора. Когда у него родилась сестра Таня, он спросил:
— А Юля как же? Кто её будет защищать, если мне теперь нужно защищать Таню?
Отец улыбнулся:
— Ты сможешь защитить и Юлю, и Таню. Ты ведь у нас герой.
Но потом добавил строго:
— Только помни: Юля — соседка. А Таня — родная.
Это слово — «соседка» — долго звучало в голове у мальчика. Оно казалось чужим, холодным. Как будто их связь, выстроенная годами, вдруг оказалась бумагой, которую можно порвать.
В школу они пошли в разные классы. И это стало катастрофой. Юля рыдала:
— Я не пойду туда! Меня посадили с толстым мальчиком, который ест на уроке! Я хочу с Витей!
Виктор тоже бунтовал:
— Я не пойду в эту школу, если Юлю не посадят рядом!
Родители уступили. Детей посадили за одну парту, но с условием — не разговаривать на уроках. Они клялись, что будут молчать. Но на переменах их невозможно было остановить. Они говорили обо всём — о звёздах, о смерти, о том, что когда-нибудь уедут вместе в Америку. А когда мальчишки дразнили, Виктор гордо заявлял:
— Это моя сестра. Только не родная.
Но со временем дразнилки стали другими. «Жених», «невеста», «свадьба». Виктор сначала злился, потом смирился. А потом подумал: А что, если и правда?
Он мечтал о том, как однажды женится на Юле. Как будет защищать её от всех. Как они будут жить в большом доме, с садом, где бегают их дети. Эта мысль согревала его в самые тёмные дни.
Но подростковый возраст всё изменил. Юля стала красивой. Очень красивой. У неё появились поклонники — старшеклассники, спортсмены, парни с мотоциклами. Они подкарауливали её у школы, предлагали проводить, дарить цветы. Виктор отбивался, как мог — рюкзаком, криками, угрозами. Иногда Юля смеялась и помогала ему, но однажды она резко сказала:
— Перестань. Не провожай меня.
— Почему? — не понял он.
— Просто не надо.
Он ушёл. Но не ушёл. Спрятался за углом, и сердце его разорвалось, когда он увидел, как Юля выбегает из школы, смеётся, машет рукой высокому парню — Роберту, звезде школьной баскетбольной команды. Они ушли вместе. Виктор стоял, зажав кулак зубами, чтобы не закричать. Он чувствовал, как что-то внутри него умирает.
С тех пор они почти не разговаривали. Он называл её козой. Она — холодным. Но в глубине души он всё ещё ждал. Ждал, что она вернётся. Что поймёт, что Роберт — не её судьба. Что он, Виктор, тот, кто всегда был рядом.
Она вышла за Роберта. Уехала в другой город. Мама Юли часто рассказывала Витиной матери о их роскошной жизни: поездки по Европе, дорогие отели, соревнования, толпы поклонников. Виктор слушал и сжимал кулаки. Он ненавидел её. Но каждую ночь, перед сном, он вспоминал её улыбку. И мечтал.
А сам он пошёл в мединститут. Мечтал стать врачом на ринге — тем, кто возвращает боксёров с того света. Но судьба снова ударила. Отец умер. Мать сломалась. Пришлось бросить учёбу, взять академический отпуск и работать. Он стал медбратом в реанимации. Здесь он спасал людей, которых никто не хотел видеть: алкоголиков, бездомных, тех, кого жизнь уже выплюнула. Он не стал героем ринга. Но стал героем ночи.
И вот теперь Юля — его Юля — лежит на каталке, как мёртвая.
Он догнал санитаров у лифта.
— Стойте! — крикнул он. — Это ошибка! Её нужно в реанимацию!
— Да ты что, Виктор? Павел Сергеевич подписал — смерть от переохлаждения.
— Я не знаю, что он подписал! — закричал Виктор. — Но я чувствую — она жива!
Он вырвал каталку из рук санитаров, развернул и потащил обратно. Его руки дрожали, но решимость была железной.
— Тогда под твою ответственность, — бросил старший санитар.
— Да хоть под мою душу! — ответил Виктор.
В реанимации было тихо. Две пациентки: пожилая женщина с инфарктом и девушка с травмой головы. Виктор переложил Юлю на свободную койку. Она была лёгкой, как пушинка. Он снял с неё мокрую одежду, обрезал намокшие волосы, укутал сухими полотенцами, поставил капельницу. Температура — 32,3. Пульс — 38. Давление — почти не определяется.
— Держись, Юля, — прошептал он, глядя на её лицо. — Я тебя не отпущу. Не теперь.
Через минуту в палату вошёл доктор. Глаза его метнулись к монитору, потом к Виктору.
— Витёк, что за цирк? Её же уже забрали в морг!
— Она жива, Павел Сергеевич, — твёрдо сказал Виктор. — И я не позволю, чтобы её похоронили заживо.
— Погоди, я не понял, — голос доктора Павла Сергеевича дрогнул от недоумения, — её же уже увезли морговские санитары! Как она, чёрт возьми, оказалась в реанимации?!
Тишина. Только тиканье часов на стене и тихое шипение капельницы нарушали напряжённую паузу. Виктор стоял, опустив глаза, словно школьник перед строгим учителем. Его сердце билось так громко, что, казалось, слышно было на весь коридор. Он глубоко вдохнул и, не поднимая взгляда, произнёс:
— Это я их догнал. Остановил. И развернул каталку.
— Ты что, совсем с ума сошёл?! — взорвался врач, его лицо побагровело от гнева. — Хочешь, чтобы меня за это по судам таскали? Чтобы мне впаяли статью за неоказание помощи? Или, может, ты решил устроить тут личную драму вместо больницы?! Ты понимаешь, что ты только что нарушил протокол, Виктор Николаевич? Это не шутки!
Виктор сжал кулаки, но голос его остался твёрдым:
— Я не хотел нарушать правила. Но я не мог просто так отдать её в морг. Потому что… — он замялся, будто боялся произнести эти слова вслух, — эта женщина… она моя двоюродная сестра.
Павел Сергеевич замер. Глаза его расширились. Он медленно оглядел пациентку — худую, измождённую, с запавшими глазами и синими губами. На ней была больничная рубашка, волосы обрезаны, руки в синяках. Он не мог представить, что эта бродяжка, похожая на тень, может быть кем-то родным. Тем более — родственницей его сотрудника.
— Что ж ты за ней не следил, Витёк? — спросил он уже тише, почти с болью. — Как она дошла до такого? Как ты допустил, чтобы с ней случилось такое?
Виктор опустил голову. Голос дрогнул:
— Я не знал… Я даже не знал, где она. Мы давно не виделись. Я думал, у неё всё хорошо. Что она счастлива.
Доктор посмотрел на него долгим, проницательным взглядом. В его глазах читалась не только усталость, но и что-то большее — жалость. Он вздохнул, провёл рукой по лицу и вдруг сказал:
— Ладно. Раз уж она тебе так дорога… Я сейчас подгоню кое-что посерьёзнее, чем эта припарка, что у нас в капельнице.
Он развернулся и быстро вышел. Через несколько минут вернулся с флаконом прозрачной жидкости — мощного стимулирующего препарата, который редко использовали, только в крайних случаях. Виктор заменил раствор, руки его дрожали от волнения. Когда игла вошла в вену, он почувствовал, как внутри него что-то отпустило.
— Спасибо, Павел Сергеевич, — прошептал он, глядя на начальника с искренней благодарностью. — Я ваш должник. На всю жизнь.
Доктор лишь махнул рукой, но в глазах мелькнула тёплая искра.
— Да не за что. Я же доктор. А доктор — это не просто должность. Это призвание. Даже если пациент — бомж, даже если он — никто. А уж если он родной человек… — он посмотрел на Юлю, — тогда тем более.
С этими словами он ушёл, оставив Виктора наедине с прошлым, которое вдруг вернулось, как гость, которого не ждали, но которого невозможно прогнать.
Виктор сел рядом с койкой, опустил голову, прикрыл глаза. Капельница капала — кап… кап… кап…— словно отсчитывала секунды между жизнью и смертью. В голове крутились воспоминания: детство, школьные парты, обещания, слёзы, предательство. И вдруг всплыли слова отца, сказанные в далёком детстве, когда Виктор был ещё мальчишкой:
— Я думаю, ты сможешь защитить и Юлю, и Таню. Ты ведь у нас молодец.
Он прошептал сквозь сон:
— Ну вот, пап… пришлось.
И задремал, сидя в кресле, держа её руку в своей.
Под утро, когда за окном медленно серело небо, он услышал стон. Тихий, прерывистый. Открыл глаза — Юля дышала тяжело, губы шевелились. Она повторяла одно и то же слово, как молитву:
— Зачем… зачем…
— Юль, — тихо позвал он, приблизившись. — Юля, это я. Витя. Ты в больнице. Всё хорошо.
Она приоткрыла глаза. Взгляд был затуманен, полон страха и отчаяния. Она посмотрела на него, словно пыталась вспомнить, кто он. И прошептала:
— Зачем вы меня спасли? Я не хочу жить…
— Это я, Витя, — повторил он, сжимая её руку. — Ты дома. С тобой всё будет хорошо.
Она вдруг впилась в него взглядом, словно увидела сквозь слои боли и стыда. И заплакала. Тихо, беззвучно, как плачут только те, кто слишком долго сдерживали слёзы.
— Витя… я не хочу… — прошептала она. — Я устала…
Он сделал ей успокоительный укол, сел рядом, не отводя глаз. В голове крутился один вопрос: Она хотела умереть? Сознательно? Что с ней случилось?
Сдав смену, он попросил дежурную медсестру присмотреть за Юлей.
— Если что — сразу звоните мне, — сказал он, передавая номер.
Домой он вернулся как в тумане. Первым делом подошёл к двери напротив — к квартире, где жила Анна Петровна, мать Юли. Сердце билось так, будто он собирался сдать экзамен на жизнь.
— Анна Петровна, — спросил он, стараясь говорить спокойно, — вы давно с Юлей общались?
— Позавчера звонила, — ответила женщина. — Сказала, что уезжают с Робертом за границу. Что звонить не сможет какое-то время. А что?
— Да так… у нас тут пациентка поступила… очень на неё похожа. Но раз она за границей, значит, это не она.
Он уже собирался уйти, но вдруг почувствовал, как женщина схватила его за рукав.
— Погоди, Витенька… — прошептала она, и в её голосе дрожала тревога. — У меня тогда на душе так неспокойно стало… Голос у неё был какой-то… не такой. Я спросила: «Что с тобой?» — а она: «Да насморк, мам, ничего страшного». А я чувствую — врёт. Не обманешь сердце материнское…
Виктор пообещал, что всё в порядке, и ушёл. Но внутри всё кричало: Она знает. Она чувствует.
Вечером раздался звонок. Это была сменщица.
— Витя, — сказала она, — твоя сестра… она пыталась выброситься из окна. Мы еле удержали. Боюсь, если так пойдёт дальше, её переведут в психиатрическое.
Виктор вылетел из дома, как пуля. Вбежал в палату — Юля лежала под капельницей, бледная, но живая. Увидев его, она резко отвернулась к окну. Но он знал — она узнала.
— Ну что, поговорим? — спросил он мягко.
Она молчала.
— Твоя мама говорила, вы с Робертом собирались за границу.
— Мама… — вдруг разговорилась Юля, голос её дрожал. — Да, конечно. Она уверена, что у её дочери всё идеально. Что я — счастливая жена звезды баскетбола, что мы летаем по миру, живём в роскоши. А я… я всё это время врала. Никуда я с ним не ездила. Он не брал меня. Говорил: «Тебе там скучно будет, сиди дома».
А я сидела. В пустой квартире. Без работы, без дела. Профессии нет, образования — тоже. В итоге устроилась на рынок. Продавала овощи. А он узнал — и взбесился. Избил. Сказал: «Ты что, хочешь, чтобы меня все считали мужем торгашки?!» А я ответила: «Лучше торгашка, чем птичка в клетке». После этого он стал хуже. Начал пить. Появилась другая. А меня винил во всём: и в его проигрышах, и в карьере, и в жизни. В итоге я ушла. Но родителям продолжала врать: «Всё классно, любовь, успех, поездки».
Жила в хостеле. С мигрантками. Ела, что дают. Потом желудок сдал. Начала худеть, болеть. Меня с рынка уволили — «не презентабельный вид». Перешла на сувениры. Выручка — копейки. Деньги уходили на лекарства. Чем дальше — тем хуже. Я поняла: не могу больше. Решила — поеду домой. Признаюсь. Мама простит. Нет?
Она замолчала, сглотнула ком в горле.
— И вот иду по городу. Думаю: «Ну, наконец-то я дома». И в этот момент звонит мама: «Доченька, как ты?» А я… опять вру. Говорю: «Мы уже в аэропорту, скоро улетаем». И тут вижу — стоит наш бывший учитель. Слушает. Смотрит на меня… с жалостью. С брезгливостью. Я бросила трубку и побежала. Бегу, а мне так стыдно… Так противно за себя. Кому я нужна такая — лживая, грязная, разбитая? Маме? Брату? Они упадут в обморок, если увидят меня. Добежала до моста… и прыгнула.
Она замолчала. Виктор смахнул пот со лба.
— Эх, Юлька, — прошептал он. — Что же ты с собой сделала… и ради кого? Ради этого баскетболиста-неудачника?
— Не напоминай мне о нём, — попросила она. — Он завлекал меня сладкими речами: «Ты — моя королева», «Я сделаю тебя счастливой»…
— Я вчера разговаривал с твоей мамой, — сказал Виктор твёрдо. — Она чувствует, что ты что-то скрываешь. Давай я позвоню. Пусть приедет.
Юля замотала головой. Но через секунду заплакала.
— А может… и правда. Пусть лучше увидит меня здесь, под капельницей, чем в моём знаменитом пуховике, который я надевала, чтобы казаться успешной.
Через час Анна Петровна уже стояла у двери. Увидев дочь — худую, бледную, но живую — она упала на колени и зарыдала, как над умершей. Юля обняла её, гладила по седым волосам, шептала:
— Не надо, мамочка… Я вернулась. Я больше не уйду.
Через две недели — после витаминов, свежего воздуха, заботы и слёз — Юля преобразилась. Щёки снова порозовели, на них появились те самые ямочки, за которые Виктор любил её с детства. Синяки исчезли. Глаза засветились. Она снова улыбалась.
Однажды Павел Сергеевич проходил мимо её палаты и вдруг присвистнул:
— Ну и красотка у нас тут лежит! Кто бы мог подумать?
— Простите, Павел Сергеевич, — сказал Виктор, выходя из палаты с букетом цветов, — я вам неправду сказал. Юля мне не сестра. Она — моя невеста. Так что, пожалуйста, проходите мимо.
Доктор замер, потом громко рассмеялся.
— Эх, — вздохнул он, уходя. — Какая нынче молодёжь пошла — всё мутят. А я-то думал, у меня на участке беда…
В день выписки Юля шла по коридору, держа букет, подаренный Виктором. Она улыбалась медсёстрам, благодарила санитарок, кланялась врачам. Люди, которые считали её мёртвой, теперь видели, как она живёт.
У выхода стояли работники морга, курили. Увидев её, они молча кивнули — с уважением. Переглянулись. Но она этого не видела.
Она шла домой.
Впервые за долгие годы она хотела жить. Не просто существовать — а жить. Смеяться. Любить. Рожать детей. Строить дом. Дышать полной грудью.
Потому что сегодня, у самой двери больницы, Виктор опустился на одно колено, достал кольцо и сказал:
— Юля… выйди за меня замуж. Я ждал тебя всю жизнь. И не отпущу никогда.
Она плакала. Но это были слёзы не боли — слёзы возрождения.
И в тот момент снег, который падал за окном, перестал быть холодным. Он стал белым, чистым, как начало новой жизни.