Холодный октябрьский дождь 1943 года струился с небес густыми, почти сплошными завесами, превращая землю в месиво глины и пожухлой листвы. Он барабанил по каскам, стекал ручьями по плащ-палаткам, проникал под воротники и наполнял траншеи мутной водой. В этом сером, пропитанном влагой мире, где каждый звук приглушался шелестом бесконечных струй, стояли двое – молодая медсестра Валентина Орлова и рядовой Леонид Воронов. Они держались за руки так крепко, будто пальцы их срослись в единое целое, и, казалось, не замечали ни леденящего ветра, ни потока воды, омывавшего их лица. Внутри них пылало собственное солнце – теплое, живое, неподвластное осеннему ненастью.
Подошедший командир, старший лейтенант с усталыми глазами цвета мокрого неба, остановился перед ними, приподнял край своего плаща, укрываясь от водяных игл.
– Нашли время для свадебных хлопот! – в его голосе прозвучала не укор, а скорее горькая усмешка, смешанная с пониманием. – Прямо посреди войны, под аккомпанемент артиллерийской симфонии.
– А разве судьба гарантирует нам завтрашний рассвет? – голос Валентины, обычно такой тихий и мягкий, теперь звучал твердо и ясно, перебивая шум дождя. – Мы живем здесь и сейчас. И каждая секунда, подаренная нам, бесценна. Мы не можем откладывать жизнь на «потом», которого может и не быть.
Старший лейтенант внимательно посмотрел на них. В глазах девушки горела решимость, в напряженной позе бойца читалась безоговорочная защита. Командир медленно провел ладонью по мокрому лицу, смахивая капли, и губы его дрогнули, складываясь в едва уловимую, но искреннюю улыбку.
– Мы должны мстить, – тихо произнес он. – Мы обязаны помнить павших и нести их в своих сердцах. Но ведь и сами эти сердца… они созданы не только для ненависти и скорби. Они должны уметь любить. Должны знать радость. Иначе ради чего весь этот ужас, все эти жертвы? Если вы решили скрепить свой союз именно здесь, среди этих смоленских сосен, под вой осеннего ветра… что ж. Значит, так тому и быть. Пойдемте за мной.
Он махнул рукой, и пара, не разжимая рук, последовала за ним в низкий, накрытый плащ-палатками и лапником блиндаж. Внутри пахло сырой землей, махоркой и прелыми портянками. Горела тусклая коптилка, отбрасывая дрожащие тени на бревенчатые стены.
Подобные случаи не были редкостью на фронтовых дорогах. В гуле войны, среди крови и потерь, жизнь упрямо пробивалась сквозь асфальт страданий. Командиры, сами нередко носившие в карманах пожелтевшие фотографии жен, понимали это сокровенное желание – зацепиться за островок нормальности, создать хоть малюсенькую крепость личного счастья. Сколько молодых санитарок, радисток, девушек-снайперов находили свою судьбу под свист пуль и разрывы снарядов? История Валентины и Леонида была одной из многих, но оттого не менее уникальной, не менее важной.
Командир даже чувствовал тихую, сокрытую глубоко внутри радость, узнав, что у рядового Воронова теперь будет супруга. Если, против всех odds, им суждено дожить до Победы, у сынишки Леонида появится добрая мать. Он верил, что Валентина примет чужого ребенка как своего. Как могло быть иначе? Он знал её – это самое отзывчивое, самое светлое сердце во всем их небогатом на нежность отряде. Узнав о мальчике, она не отшатнулась, а лишь крепче сжала руку Леонида. Она последовала зову своего сердца, и это сердце было способно на великое материнство.
Леонид знал цену потери. Он был вдовцом. Его первая жена, Екатерина, умерла при родах. Горе обрушилось на него внезапно и беспощадно, оставив после себя пустоту, которую, казалось, ничем не заполнить. Их брак был скорее договоренностью семей, чем пылкой любовной историей – двадцатилетних юношу и девушку свели родители. Но между ними быстро возникло глубокое уважение, трогательная забота друг о друге. Катя была тихой, доброй, с душой, открытой миру, как окно в летний день. Прекрасная хозяйка, ласковая и терпеливая жена. За эти качества Леонид ценил её все сильнее, старался баловать, насколько позволяли скромные деревенские возможности.
Иногда, глядя на них со стороны, можно было подумать, что это не семейная пара, а влюбленные жених с невестой. Они могли часами гулять по деревенской околице, держась за руки, или, сбросив с себя степенность, плескаться в реке, смеясь, как дети. По субботам они отправлялись в сельский клуб, и Леонид, обычно сдержанный, отплясывал для своей Катюши залихватские танцы, ловя её восхищенный, счастливый взгляд.
Через год после свадьбы Екатерина обрадовала мужа: они станут родителями. Радость Леонида не знала границ. Вместе с отцом он мастерил колыбельку из ясеня, старательно вышлифовывая каждую планку. Они с Катей специально ездили на ярмарку в соседнее село, чтобы выбрать самый мягкий лен для пеленок и ситца с незабудками для детского одеяльца. С нетерпением, смешанным с благоговейным трепетом, Леонид ждал того дня, когда возьмет на руки свое дитя.
Но день, который должен был стать самым счастливым, обернулся беспросветной трагедией. Роды были долгими и мучительными, больше суток Екатерина металась в лихорадке. А когда на свет, огласив избу тонким криком, появился крошечный сынишка, её глаза, уставшие и безмерно печальные, закрылись навеки.
Несмотря на молодость и сокрушительный удар судьбы, Леонид не сломался. Он не проклинал небеса, не утонул в отчаянии. Он знал – теперь на нем лежит двойная ответственность: за себя и за маленького Николая. С помощью своих родителей и матери Екатерины, женщины с бесконечно добрым, но теперь разбитым сердцем, он учился быть отцом. Учился пеленать, качать, готовить манную кашу без комочков.
Когда Коле исполнилось два года, грянула война. Леонид не стал искать причин для отсрочки, не прикрылся статусом одинокого отца. Он пошел защищать Родину так же, как его друзья – весельчак Тихон и молчаливый, вдумчивый Федот. Провожая отца, маленький Коля крепко обнял его за шею и прошептал: «Возвращайся, папка». Эти слова стали его талисманом.
Именно там, на изрытом воронками фронтовом поле весной 1942-го, он и встретил свою новую любовь – санитарку Валентину. Девушка попала на передовую двумя месяцами ранее. Её история была написана кровью и пеплом: фашисты сожгли родную деревню дотла. Она, восемнадцатилетняя, чудом уцелела, убежав в лес и затаившись среди высоких, безмолвных сосен, которые скрыли её от карателей. Она скиталась по лесам, переходила болота, пробиралась по ночам через луга, и только через месяц, обессиленная и голодная, вышла к своим. Худую, с тлеющим в глазах ужасом девушку отправили в госпиталь. Там, едва оправившись, Валентина поступила на курсы медсестер, а оттуда – прямиком на передовую, в самое пекло, где судьба и свела её с Леонидом.
Теперь они были мужем и женой. Короткую вечернюю передышку бойцы использовали, чтобы поднять скудные фронтовые сто грамм за счастье новой, рожденной под гром орудий семьи. Ни колец, ни фаты, ни белого платья у невесты не было. Её украшением служил лишь венок из алых и золотых кленовых листьев, сплетенных заботливыми руками подруг-санитарок, и её глаза – два сияющих озера, в которых отражалось пламя костра и лицо любимого.
– Я завтра же напишу матушке, – обнимая Валентину за плечи, произнес Леонид, и его голос, обычно такой уверенный, дрогнул. – Напишу, что теперь у меня есть жена. А у Коли – мать.
– Примет ли он меня? – тихо, почти неслышно спросила Валентина, прижимаясь к его груди, слыша под щекой мерный стук сердца.
– Не сомневайся. Он примет. Как может не принять такое солнышко? Ты – самая добрая, самая отважная, самая прекрасная на всей этой земле, – он нежно убрал со лба жены прядь влажных от дождя волос и поцеловал её сначала в лоб, потом в губы.
Ей было невероятно тепло и спокойно в тот вечер. После простой, но трогательной церемонии они сидели вдвоем у потрескивающего костра, а рядом рядовой Ираклий, грузин с душой поэта, перебирал струны трофейной гитары. Звучали тихие, задушевные песни – не марши, а те, что пели в деревнях долгими зимними вечерами. И в этот миг казалось, что они не бойцы, завтра вновь уходящие на смертельное задание, а просто хорошие товарищи, собравшиеся в походе где-то в мирных горах или на берегу реки.
Два месяца. Шестьдесят дней, вырванных у войны ценой невероятных усилий. Два месяца рука об руку, метр за метром продвигаясь к западу, к той далекой и призрачной Победе. Они ценили каждую совместную минуту, каждый взгляд, каждое мимолетное прикосновение в суматохе боя или на коротком привале. Их любовь стала для них щитом от окружающего кошмара, внутренним источником тепла, дающим силы идти дальше. Разве не заслужили они хоть крупицу этого счастья? Разве не имели права на него?
Но, видимо, судьба, столь щедро подарившая им эти недели, сочла, что и этого достаточно.
В одном из жестоких боев, когда отряд понес тяжелые потери, среди тех, кого пыталась спасти Валентина, был её Леонид. Ранение оказалось страшным. Она, заливаясь слезами, которые смешивались с грязью и потом на её лице, делала все, что было в её скромных силах. Но опыт, горький фронтовой опыт, уже шептал ей на ухо страшную правду. Она видела слишком много подобных ран. Слишком много.
– Валя… – его голос был хриплым, прерывистым, будто рваным ветром. – Машина из госпиталя… не успеет. Знаю. Понимаю. Не надо обманывать. Дай… дай мне сказать.
Она молчала, сжимая его руку, не в силах вымолвить ни слова.
– Люблю тебя. Буду любить… до самого конца. И даже после. Береги себя, мое ясное солнышко. Напиши маме… расскажи всё. Как жил. Как любил. Как погиб. И передай… – он с трудом пошевелил свободной рукой, пытаясь достать что-то из-под гимнастерки. – Крестик. Мой. Пусть Колька носит. Это… последняя просьба.
– Ты будешь жить! – вырвалось у неё сквозь рыдания, но он уже не слышал. Его глаза, такие ясные и голубые, смотрели куда-то поверх неё, в осеннее небо, и в них медленно угасал свет.
Она раскачивалась на корточках, завывая тихо и безутешно, словно раненый зверь. Даже бывалым, видавшим виды бойцам становилось не по себе от этого звука, в котором слились все боли мира.
– Валюш, выпей, – рядовой Ираклий опустился рядом, протягивая свою потертую фляжку. – Хоть глоток. Иначе с ума сойдешь, дитя мое.
– Нельзя, – она смахнула ладонью мокрую прядь и бесконечный поток слез. – Нельзя мне. Я… ребеночка жду. Хотела сегодня сказать… Всё ждала подходящего момента… – Новые рыдания, еще горше прежних, затрясли её худенькие плечи. – А он… а он так и не узнал. Не узнал, что дал жизнь еще одному человечку…
– Валя… Господи… Да как же так? Давно знаешь? – Ираклий мгновенно убрал фляжку, будто она обожгла ему пальцы.
– Неделя, может, чуть больше. Я ж женщина… Да и медик, в конце концов. Признаки знаю.
– Ты обязана сообщить командиру. Сейчас же. Тебе здесь больше нельзя находиться. Ни одной минуты!
– Нет, – она резко покачала головой, мысленно костя себя за эту невольную исповедь. Слова вырвались сами, повинуясь острой, режущей боли. – Я остаюсь. Пока не видно, пока можно… я буду здесь. Буду мстить. За него.
– Считал тебя умной, – грустно произнес Ираклий, поднимаясь. – Очень даже умной. Но, вижу, горе отнимает разум.
Он решительно направился к блиндажу командира. Через несколько минут старший лейтенант вышел и медленно подошел к молодой вдове. Он присел рядом на огромное, поваленное бурей бревно, покрытое бархатом мха.
– Валентина, – начал он тихо, глядя не на неё, а в огонь догорающего вдалеке сарая. – Твое горе – оно и мое горе. Леонид был прекрасным бойцом и человеком. Я понимаю твою ярость. Твое желание платить той же монетой. Но ты не имеешь права рисковать. А если и тебя… – он тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся усталость войны. – Ты должна сохранить себя. Сохранить эту новую жизнь. Ради него. Ради той любви, свидетелями которой мы все стали. Твоё место теперь не здесь, среди свинца и огня. Ты нужна там, в тылу. Тем более зима на носу… суровая, видно по всему.
Валентина бросила сердитый, полный упрека взгляд на Ираклия, который стоял поодаль, переминаясь с ноги на ногу. Тот лишь развел руками, и в его глазах читалось не раскаяние, а твердая уверенность в своей правоте.
– Предатель, – прошипела она сквозь стиснутые зубы.
– Нет, Валя. Он поступил как настоящий друг. Как брат, – старший лейтенант положил свою грубую, исцарапанную руку на её тонкую, дрожащую ладонь. – Правильно поступил. Честно.
Через неделю, когда в отряд прибыла новая, юная и испуганная санитарка, по приказу Валентина была отправлена в глубокий тыл. Перед отправкой она надела на тонкую цепочку тот самый золотой крестик, еще хранивший тепло кожи Леонида. Она выполнит его последнюю волю. Но тревожная мысль не давала покоя: примут ли её в его семье? Сможет ли она стать матерью для его сына? Ей слабо верилось, что мать Екатерины, убитая горем женщина, легко отдаст внука на воспитание второй жене своего зятя. Но она дала обещание. В память о Леониде она будет добра к мальчику. Бесконечно добра.
Январь 1944 года.
Снег под ногами хрустел громко и звонко, будто разбиваемое хрустальное стекло. Солнце, редкий гость в зимнем небе, слепило глаза, отражаясь миллиардами искр в белоснежном, нетронутом покрывале, укутавшем поля. Воздух был морозным, чистым и таким густым, что им, казалось, можно было дышать как водой. На опушке стоял густой хвойный лес, темно-зеленые ели в снежных шапках, а за замерзшей, скованной льдом рекой раскинулась деревня. Из печных труб каждого дома, как из потревоженных вулканов, валил густой, почти осязаемый дым, тянущийся к небу прямыми молочно-белыми столбами.
Валентина так хотела согреться, присесть у жарко натопленной печи, выпить кружку кипятка с замерзшей малиной. Но её ноги, обутые в тяжелые валенки, замедляли шаг сами собой, повинуясь внезапно нахлынувшей робости. А что, если она окажется лишней? Чужой?
– Простите, – её голос прозвучал хрипло от мороза и волнения. Она обратилась к старушке, которая, согнувшись, тянула за веревку небольшие сани с охапкой дров. – Не подскажете, где здесь живут Вороновы?
– Ой, милушка, да мы с тобой по соседству! Я как раз к ним и путь держу. Я их соседка, Клавдия Степановна. А ты кто будешь? Родственница? Что-то лицо незнакомое… – старушка прищурила свои выцветшие, но пронзительно внимательные глаза. – А нет, форма на тебе… Боец? Весточку от Леонида привезла? Как он там, наш сокол?
– Леонида больше нет, – эти слова вырвались сами, и глаза Валентины немедленно наполнились предательской влагой, застывающей на ресницах инеем. – И вы правы… я родственница. Я его вдова.
– Господи-батюшка… Ох, горе-то какое… – старушка закачала головой, и на её морщинистых щеках тоже блеснули слезы. – Когда же конец этому плачу? Когда перестанем хоронить? Пойдем, детка, пойдем. Я тебя провожу.
Валентина молча взялась за веревку саней, отобрав её у старушки, и покатила дрова сама. По дороге Клавдия Степановна рассказала, что свекровь её зовут Натальей Прохоровной, а свёкор – Иван, он хромой, ещё с довоенных времен ногу повредил, потому на фронт не попал. Дом их – третий с краю, под крышей, украшенной резным коньком.
– Вот, пришли, – Клавдия Степановна указала на невысокий, но крепкий сруб. – Калитка не заперта. Входи. Наталья дома, выходной сегодня.
Валентина аккуратно отворила скрипучую калитку, прошла по узкой, протоптанной в снегу тропинке и, сглотнув ком в горле, постучала костяшками пальцев в заиндевевшее окно. Через мгновение дверь отворилась, и на пороге появилась женщина лет пятидесяти, с усталым, но удивительно красивым лицом, в котором Валентина мгновенно узнала черты Леонида – те же светлые, ясные глаза, тот же разрез губ.
– Здравствуйте, – Наталья Прохоровна с удивлением смотрела на незнакомку в солдатской шинели. – Вы к нам?
– Вы – Наталья Прохоровна Воронова?
– Да, милая. Вы… с фронта? От Лёни весточку? Проходите же, проходите, не стойте на морозе! Ваня! – позвала она через плечо. – Гостья к нам!
Из внутренней комнаты, прихрамывая, вышел высокий, сутуловатый мужчина с мудрым, строгим лицом. В руках он сжимал газету «Правда», видимо, читал при свете маленького окошка.
– Что ж гостью в сенях морозите? – мягко укорил он жену и повернулся к Валентине: – Раздевайся, дочка, шинель-то сними, валенки. Да садись к печи, отогрейся. Видно, с дороги.
Это было именно то, чего ей так хотелось. Она расстегнула промерзшие пуговицы шинели, с трудом стянула валенки и опустилась на теплую, полированную годами лавку рядом с печкой. Жар обжигал кожу лица приятным, щемящим теплом.
– Вы… от сына? – тихо спросил Иван, присаживаясь напротив.
Валентина молча кивнула. Она знала, что откладывать нельзя. Вынув из кармана гимнастерки тот самый крестик на тонкой цепочке, она положила его на грубый стол.
– Он просил… передать сыну. Коле.
Тихий стон вырвался из груди Натальи Прохоровны. Иван закрыл лицо большими, трудовыми руками, и его плечи задрожали. В маленькой горнице повисло молчание, нарушаемое лишь потрескиванием поленьев в печи и сдавленными рыданиями. Валентина тоже плакала, сидя на лавке, не в силах сдержать нахлынувших чувств.
Когда первая волна горя немного схлынула, она, прерываясь, рассказала им всё. Показала документы, бережно хранимые в полевой сумке: справку о браке, выданную командиром части, и свою красноармейскую книжку. Рассказала о любви, короткой, как вспышка света в темноте, и о том, что носит под сердцем их внука или внучку.
– Мне больше некуда идти, – прошептала она, глядя на огонь в печной топке. – Никого у меня не осталось. Я приехала к вам. И… чтобы исполнить его просьбу.
– Дитя мое дорогое… – Наталья Прохоровна встала, подошла и обняла её, прижав к своей мягкой, пахнущей хлебом и дымом кофте. – Да как же мы тебя отпустим теперь? Ты теперь наша. Наша дочь. Наш дом – твой дом. Навсегда.
– Спасибо вам, – выдохнула Валентина, и в этом выдохе ушла часть тяжести, давившей на её плечи с того страшного дня. – А… где… его комната? Где он спал?
– Пойдем, покажу, – Наталья взяла её за руку и повела вглубь дома. В срубе было три комнаты: большая горница с печью, спальня хозяев и маленькая, дальняя комнатка. В ней стояла простая деревянная кровать у окна, маленький шкафчик и табурет. Стены были обиты старенькими обоями с едва видимым узором.
– Здесь он спал до женитьбы. Потом, с Катюшей, мы им отдельный дом срубили на окраине. А после… после того как её не стало, он с Колей снова сюда перебрался. В том доме теперь наш младший, Павел, с семьей живет. Говорил Лёня про брата?
– Говорил, – кивнула Валентина. – Что призвали его в первые дни, что ему всего девятнадцать было, и что комиссовали после битвы под Москвой осенью сорок первого.
– Верно. Вернулся, женился на Зиночке, хорошей девушке. Детки пошли. Алёнка в конце сорок второго родилась, а вот недавно, в ноябре, Петеньку Бог дал. Живут там, в доме, что для старшего строили.
– А Коля? – не удержалась Валентина.
– У Раисы он, у бабушки по матери. Хотя, какая она бабушка – молодая еще. Сама бы могла замуж выйти, да душа не лежит. Мы хотели мальца к себе забрать, да жалко её. Катя единственной дочкой была… Коля ей теперь и сын, и внук, и память. Утешение.
– Я бы хотела… завтра его увидеть.
– Обязательно. Ему пять лет скоро будет. Славный паренек, смышленый очень. В бабушку Катюшу характером, тихий.
– Не сомневаюсь, – слабо улыбнулась Валентина.
– Да что ж мы тебя расспросами замучили, – спохватилась Наталья. – Вид-то у тебя уставший, до изнеможения. Пойдем, поешь чего, а потом спать. Дорога-то, поди, неблизкая.
– Больше спать хочется, чем есть, – честно призналась Валентина. – От станции два часа шла. А в поезде – сутки глаз не сомкнула.
– Бедняжка моя… Ложись, родная, ложись сейчас же.
Перед тем как лечь, она вытащила из вещмешка свой дорожный паек – банку сгущенки, три банки тушенки, буханку черного хлеба.
– Возьмите, пожалуйста. Знаю, с пропитанием туго.
Наталья, поблагодарив, принесла чистую, пахнущую сеном простыню и пуховое одеяло, легкое и невероятно теплое. Раздевшись, Валентина легла на жесткий, но знакомый, казалось, матрац и опустила голову на подушку. Здесь спал он. Её Леонид. Здесь он мечтал, читал, думал о сыне… А теперь здесь будет спать она, храня его в своих снах.
Она проспала беспробудно до самого следующего утра – накопленная усталость, физическая и душевная, взяла свое. Проснулась она от звона в ушах и острого чувства голода. Выйдя в горницу, она увидела на столе скромный, но для того времени царский завтрак: два вареных яйца, несколько отварных в мундире картофелин и ломоть хлеба с щепоткой соли.
Она уже доедала, когда за окном скрипнула калитка. Вернулась Наталья Прохоровна, с мороза, с инеем на платке.
– Со склада. Отпросилась у председательницы нашей, Ильиничны. Сейчас кашу с твоей тушенкой сварю. Поможешь?
– Конечно, – кивнула Валентина. – А потом… к Коле?
– Обязательно. Раиса всё поймет. Она и сама поговаривала, что не век Лёне вдоветь. Сердце у неё доброе, не каменное.
После сытного обеда, взяв с собой банку сгущенки как гостинец, они отправились через деревню к дому Раисы. Это был такой же аккуратный сруб, но казавшийся более одиноким.
– Раечка, это Полина, – представила её Наталья Прохоровна, немного запинаясь на новом имени-отчестве. – Вдова моего Лёшеньки. И… мать нашего будущего внука.
Женщина, выглядевшая лет на сорок, с печальными, но не озлобленными глазами, замерла на пороге.
– Вдова? Значит… Лёни больше нет? – её голос задрожал. – Ой, Колька мой… сирота…
– Не причитай, Рая, – строго, но без упрека сказала Наталья. – Что поделаешь, коли время такое. Война. Веди мальца, знакомь. Она теперь ему… как никак… мачеха. Да и ребеночка ждет.
Из-за юбки матери выглянул мальчик. Невысокий, крепкий, с взъерошенными светлыми волосами и огромными, как у отца, голубыми глазами. Он смотрел на Валентину с нескрываемым любопытством и тенью робости.
Смотря на него, Валентина почувствовала, как сердце ёкнуло. Он был живым портретом Леонида в детстве. Воспоминания нахлынули с такой силой, что в горле снова встал ком, а в носу защипало. Нет, нельзя. Нельзя плакать сейчас. Не перед ним.
С того дня Николай стал частым гостем в доме бабушки и деда. Ему нравилась эта тихая, ласковая женщина в форме, которая всегда находила для него время – то сказку расскажет, то из бумаги журавлика сложит, то просто посидит рядом, когда он играет с деревянными солдатиками.
– А в сказках мачехи всегда злые, – как-то раз рассудил он, устроившись у неё на коленях. – А ты добрая. Значит, ты не мачеха.
– Бывают разные, Коля, – улыбнулась Валентина, гладя его по мягким волосам. – И люди все разные.
– Тогда можно я буду звать тебя мамой Валей? Я у бабы Раи спросил, она сказала, что с тобой надо договариваться.
– Зови, – кивнула она, и сердце её наполнилось теплой, нежной волной. – Зови как хочешь, мой хороший.
Она обняла мальчика, прижала к себе, и ей показалось, что в этот миг незримая, но прочная нить протянулась сквозь время и пространство, соединяя её с Леонидом через этого маленького, доверчивого человека.
Эпилог
Дочку она назвала Василисой. Когда малышку впервые принесли завернутой в пеленку, все ахнули: у девочки были точно такие же васильковые, глубокие глаза, как у её отца. В них, казалось, отражалось всё небо, которое он так и не успел в полной мере увидеть мирным.
Коля не отходил от сестренки. Он мог часами сидеть возле колыбельки, качая её ногой и напевая тоненьким, чистым голосом незамысловатые песенки, которым научила его бабушка Рая. Порой он даже оставался ночевать, чтобы «охранять сон Васи».
Раиса, сама того не заметив, стала называть Валентину «дочкой». Однажды она обмолвилась, сидя за вечерним чаем: «Характером ты уж больно на мою Катю похожа. Такая же тихая, светлая, от сердца всё делающая». Ей страшно не хватало дочери. И хотя Валентина, конечно, не могла её заменить, так хотелось иметь рядом того, кого можно назвать этим теплым словом.
Валентина чувствовала к этим женщинам – и к Наталье, и к Раисе – глубокую, нежную привязанность. Будто они всегда были частью её жизни, будто судьба не отняла, а, наоборот, добавила ей родных в этой жестокой реальности.
Каждый год, в тот самый октябрьский день, Валентина уходила к реке. Она собирала опавшие листья – алые кленовые, золотые березовые, багряные дубовые – и плела из них венок, точь-в-точь как тот, фронтовой. На берегу, где лед еще не сковал воду или уже сошел, она разжигала маленький, почти ритуальный костер и садилась рядом. Дымок тянулся к небу, а её мысли уносились далеко-далеко, в те два месяца счастья, вырванные у войны. Она вспоминала его улыбку, его руки, его голос. Воспоминания о страхе, крови, потерях никуда не девались, они жили в ней, как шрамы. Но поверх них, как чистый родник, пробивалась память о любви. Она была короткой, как вспышка. Но её света хватило, чтобы озарить всю её оставшуюся жизнь.
Прошли годы. Раны страны понемногу затягивались. Жизнь, жестокая и упрямая, брала свое. Не сразу, не вдруг, но сердце Валентины, такое большое и способное любить, оттаяло для нового чувства. В 1951 году во дворе той самой Клавдии Степановны играли скромную, но радостную свадьбу – женился её внук, учитель Сергей, на Валентине, вдове Воронова. И на той свадьбе были все: и Наталья с Иваном, уже поседевшие, но с сияющими глазами, и Раиса, державшая за руки подросших уже Колю и Василису. Они искренне радовались за неё. И ни тени обиды или упрека не было в их душах. Молодой – жить. А память об ушедших, о Леониде, навсегда осталась в их сердцах – не как тяжкий камень, а как светлая, тихая грусть, похожая на осенний солнечный луч, пробивающийся сквозь облака.
Николай, хотя и жил с бабушкой Раей, всегда считал дом Валентины своим. Он относился к ней с безграничным уважением и той сыновней нежностью, которая не требует громких слов. А она в ответ дарила ему то, что может дать только мать – безусловную любовь, поддержку и тихую, нерушимую веру в него. И когда он, уже взрослый, приводил в этот дом свою невесту, он сказал ей: «Знакомься, это моя мама Валя». И в этих словах не было ни фальши, ни долга. Была только правда сердца, согретого когда-то в холодном октябре сорок третьего под Смоленском теплом двух любящих душ, нашедших друг друга в кромешном аду войны. Их история не закончилась. Она продолжилась в детском смехе Василисы, в серьезных глазах Николая, в мирном небе над головой и в каждом новом дне, который они, такие разные, но ставшие одной семьей, встречали вместе.