В холодный ноябрь 1941 года ветер щипал заскрежетанными ветвями деревьев, цепляясь за голые сучья и вытягивая последние остатки тепла из замерзшей земли. Дорога, напоминавшая грязное месиво, с трудом поддавалась старым колесам телеги, застревающим в глубоких колеях, заполненных ледяной водой.
— Мы не дотянем до больницы, какая же плохая дорога! — всхлипывая, говорила Марфа Степановна, вытирая слезы с покрасневших глаз.
— Мы доедем, Машенька, не переживай! — ответил её супруг, Тихон Петрович, безуспешно подгоняя усталую лошадь, его руки, замерзшие от холода, крепко сжимали вожжи.
Молодая женщина, лежавшая на сене в телеге, лишь тихо стонала, мучимая острой болью. Она мечтала лишь о том, чтобы поскорее освободиться от переношения этого бремени и избавиться от страданий. Судьба как будто снова перевернула их жизнь: повивальная бабка, на которую они полагались, сломала ногу, а фельдшер из соседнего села уехал к больному ребенку.
— Думай о ребенке, о Леониде, о своем муже, — шептала мать, лаская живот дочери.
— Я о них постоянно думаю, мама, всегда.
— Как ты назовёшь малыша? — старалась отвлечь её Марфа, пытаясь укрыть трясущийся голос.
— Леонид говорил, если родит девочку, пусть будет Лидочкой, а если мальчик — Васенькой.
— Замечательно, доченька, замечательно. Отец твой доставит тебя, верю, что он это сделает. Вот, смотри, заводские трубы уже видны, а значит, и граничный порог города близко…
Оказавшись наконец перед воротами больницы, у роженицы начались схватки, и вскоре на свет появилась нежная, крохотная девочка, которая вскрикнула, наполнив палату звуками своего появления. Подержав на руках сверток с дочкой, молодая мать, по имени Клавдия, сквозь слезы счастья и усталости улыбнулась, и все муки, что она перенесла, вдруг показались незначительными на фоне всепоглощающей любви.
— Лидочка. Так тебя назвал твой отец. Он победит всех врагов и вернется к нам здоровым. Ты наша надежда…
С неистовым желанием Клавдия почувствовала потребность написать мужу, и как только медсестра ушла с новорожденной для осмотра, она попросила у санитарки лист бумаги и карандаш.
— Подождите, Никитина, я сейчас принесу в палату всё необходимое.
Однако медсестра не была в духе, она двигалась резко, швыряла папки и с раздражением вздыхала.
— Что-то случилось? — рискнула спросить Клавдия.
— Идите, не до вас, — отрезала медсестра, даже не глядя на неё.
Вернулась Клавдия в палату, где другая роженица, молодая девушка по имени Зоенька, собирала свои вещи.
— Вас уже выписывают? — удивилась Клавдия.
— Да, выписываюсь, — почти шепотом ответила та.
В глазах Зоеньки читалась такая бездонная печаль, что становилось не по себе. Она с неохотой откладывала вещи в авоську и вышла, на её шаги тянулись тяжело, словно за ней оставалась часть её жизни. Спустя десять минут в палату вошла медсестра, быстро протянула Клавдии бумагу и карандаш и, злобно взглянув на каждую деталь, покинула палату с громким щелчком двери.
— Её так рано отпустили, а мне сказали лежать ещё три-четыре дня, — произнесла Клавдия.
— Так она сама ушла. А ребёнка тут оставила, некуда его забирать. Знаем таких, нагуляют от кого попало, а потом не хотят нести ответственности.
— А кто у неё? — вздрогнула Клавдия. Она не могла представить себе, как можно отказаться от части себя, от своей родной крови.
— Дочь. Розовая, крепкая, что ещё нужно? — и с этими словами медсестра покинула палату, а вскоре другой медик ввёл её в курс дела.
Клавдия всё никак не могла собраться с мыслями, чтобы написать мужу о своем радостном событии.
Когда Лидочку принесли на кормление, потом забрали, позвали Клавдию на ужин. Проходя по длинному коридору мимо двери, где слышался слабый детский плач, она замедлила шаг. Ей показалось, что стонет именно её дочка. Забежав внутрь, она увидела свою Лидоньку, спокойно спящую в люльке, а плакала другой младенец.
— Вам что здесь нужно? — недоброжелательно спросила высокая, худая нянечка предпенсионного возраста, поджав губы.
— Я думала, моя дочка плачет, а это, оказывается, другое дитя. Может быть, стоит сказать матери, она возьмет на руки и успокоит?
— У него нет матери. Это другая роженица в палате родила, и бросила. Плачет из-за недостатка тепла, никто не покормит. Иди, нечего тебе тут делать, когда положено – сама принесу дочку.
Клавдия вышла, отправилась в столовую, а вернувшись в свою палату, наконец-то взялась за письмо. Однако мысли о брошенной девочке не покидали её, и, завершив письмо с трудом, она легла спать, но сон всё равно не приходил.
Рано утром, направляясь на завтрак, Клавдия снова услышала тот же знакомый, жалобный плач.
— Могу я её покормить? — осторожно спросила она у той же нянечки.
— Ещё чего! Ты её покормишь, а как потом отправлять в детский дом? Привыкнет, а там холодные руки чужих людей!
— В детский дом? — отшатнулась Клавдия, будто её ударили.
— А ты как думала? Куда нам её девать? — объясняла нянечка, как ребёнку.
Клавдия решительно шагнула в сторону, направляясь к ординатору, где сидел тот самый врач, принимавший у неё роды.
— Дмитрий Фомич, у вас есть минутка для меня?
— Что тебе, Никитина? Я занят. — Он вздохнул и поправил очки, сползавшие на нос.
— Я ненадолго… В детском отделении есть девочка, от которой мать отказалась. Позвольте мне забрать её к себе. Где один ребёнок, там и второй — не помеха.
— Чего? — от неожиданности он снял очки и уставился на неё.
— Позвольте мне забрать её. У меня достаточно молока, воспитаю её. Я деревенская женщина, справлюсь, подниму на ноги. Ну и что её ждёт? Детский дом? Вам меньше хлопот будет.
— По поводу хлопот ты права. Но скажи, ты всерьёз на это решилась?
— Решилась.
Он задумался на мгновение, внимательно смотрел на Клавдию, потом кивнул. С счастьем Клавдия покинула ординаторскую и устремилась в детское отделение. Её Лидонька спала крепким сном, а та брошенная, безмолвно постанывала от несчастья, и каждый её вздох отзывался болезненной нотой в сердце молодой женщины.
— И снова ты тут? Как я уже говорила, было предписано не приходить! — Нянечка собиралась её прогнать, но Клавдия, стоя на месте, решительно заявила:
— Отдайте мне ребёнка, я её покормлю. Доктор разрешил.
— Как это забрать? — недоумевающе округлила глаза нянечка.
— Вот так, теперь она будет моей дочкой. — Подойдя к люльке, Клавдия, заботливо взяла на руки крошечное, лёгкое создание и приложила к груди. Девочка жадно устремилась к спасительному теплу, и Клавдия ощутила, как по её телу разливается волна всепоглощающей нежности к этому несчастному существу.
Она нежно гладила пушистую головку младенца и едва сдерживала слезы.
— Все будет хорошо, милая. Всё наладится. Мы теперь с тобой неразлучны. Я назову тебя Любочкой. Люба и Лида… Это то, чего так не хватает в нашем мире…
Ключевой момент: Клавдия приняла решение.
— Матерь Пресвятая Богородица! — воскликнула Марфа Степановна, когда телега подкатила к дому. — Это как так, двойня, говоришь, нарожала?
— Да, мама, две дочки: Люба и Лида.
— Почему они так друг на друга не похожи? Вот у соседей сноха двоих принесла — так те, как две капли, похожи друг на друга.
— У них близнецы, а у нас двойня, — соврала Клавдия, опустив глаза.
— Ну и слава Богу, хоть отличать будем без труда! Отец, возьми внучку на руки, познакомься.
Тихон Петрович бережно взял Любочку на руки и радостно ей улыбался, его крепкая рука нежно гладила её крохотную щечку.
— Буду тебя баловать, вот как буду!
— Я тебе покажу, как баловать, — пригрозила Марфа. — Девочек баловать нельзя, вырастут ветреными да легкомысленными!
— Что ты мелешь, Марфуша? Вон какая у нас Клавка выросла, плохая что ли?
— Это от того, что я не баловала. Всё, дед, поехали домой, а то застрянем тут.
Усевшись в телегу, мать прижала к себе Лидоньку, а Клавдия задержала Любу в руках отца… По пути они специально остановились у почтового отделения, и Клавдия опустила в синий ящик письмо, переписанное заново. В нём она сообщала мужу на фронте, что у них родилась дочка и что она забрала сиротку домой, не сказав родителям, чтобы всех любили одинаково, от всей души. Она уверена, что её супруг — человек добрый и понимающий, и не станет противиться. Правду она скрывать не стала, считая это единственно верным решением. Семья… Она знала свою мать: первое, что та скажет: «Самым-то жрать нечего, а ты ещё один рот в дом привела». Широтой души мать никогда не отличалась. Но и отцу лучше не знать…
Прошло пять лет. Девочки подрастали, и обе стали настоящими красавицами, весёлыми и здоровыми. Клавдия не делила их на родную и чужую, они были частичками её души. Она даже не помнила, что Любу не рожала. Главное, что она вскормил её своим молоком, переживала за обеих, когда они болели, и ночами не спала у их кроваток. Она ни разу не пожалела о своём решении. Родители помогали, как могли. Оставалось дождаться с фронта Леонида, которого судьба, к счастью, уберегла для неё и дочерей. Прошел августик, а его всё не было, он писал, что задерживается в Берлине. Главное — что он жив и здоров.
Настал тот день, которого они ждали. По пыльной улице бежал босоногий мальчишка Степка, выкрикивая на весь двор:
— Солдат! Солдат идет!
Он часто рыбачил на старом мосту и, заметив вдали человека в военной форме, стремительно понесся в село с радостной вестью. Так он всегда приветствовал тех, кто возвращался домой. Местные шутили, прозвали его «живым радио». Вот и сейчас стали выглядывать на улицы любопытные лица, а Клавдия была во дворе и стирала детские платьица. Увидев Степку, она бросила мокрую вещь и подбежала к калитке. Из-за поворота, что вёл к мосту, вышел высокий, худой человек в форме. Она едва узнала его, но уверенная походка не оставляла сомнений — это её муж.
— Леонид! Леонка! — с радостью воскликнула она, не чувствуя ног, и, едва он развёл руки, бросилась к нему. — Родной мой!
— Клавдия, милая, моя родная, — он обнял её так сильно, что у неё перехватило дух.
— Леонид, наконец-то, ты вернулся…
— Вернулся. Я дома, Клава, дома. Пойдём, нам не след стоит здесь, на глазах у всех стоять.
— Пусть смотрят, пусть все видят, что ты вернулся!
Он легко поднял её на руки и понёс к дому, а она, уткнувшись лицом в его грудь, не могла сдержать слез счастья, пока он шёл через двор.
Тут вышла и Марфа Степановна, затем подошла мать Леонида и его сёстры. Все обнимались, смеялись и плакали одновременно, окружив его плотным кольцом, а он лишь распрашивал, где его дочки.
— Где же мои дочки?
— С отцом, в рябиновом саду, — махнула рукой Марфа. — Этому саду он больше уделяет времени, чем мне.
— Тихон Петрович не меняется, — смеялся Леонид. — Я сам к ним сходил. Всю войну мечтал вернуться к жене и побродить по нашему рябиновому саду.
Они обошли дом и перешли через старый настил к мелководью ручья, и вот перед ними открылся густой рябиновый сад, пылающий оранжевыми гроздьями ягод. Этот сад посадил ещё дед Тихона Петровича, заботился о нём как о живом существе, а потом и сам Тихон Петрович продолжил своё дело. Он варил компоты, делал настойки и сушил ягоды, зимой заваривая ароматный отвар.
— Сынок! — увидев зятя, Тихон Петрович, прихрамывая, пошёл к нему навстречу. — Вернулся, родимый.
— Здравствуй, папа. — Леонид крепко обнял тестя. — Что с тобой? Ты как-то прихрамываешь?
— Да так, возраст, колени не те, что были. Но пока поскриплю, поскриплю… Любка! Лидка! — окликнул он девочек, и из-за кустов показались две чумазые, загорелые мордашки. — Вот и твои дочки, одна другой круглее. Идите к отцу, отцы, вот он, отец ваш вернулся!
Леонид присел на корточки и распахнул объятия. Девочки, немного стесняясь, подошли к нему и с интересом разглядывали этого незнакомого дядю.
— Давайте знакомиться! — Он поднял их обеих на руки и улыбнулся то одной, то другой. А Клавдия, глядя, как они обе обвили его шею своими ручками, счастливо вздохнула. Всё было хорошо. Всё было так, как должно быть.
Прошло пятнадцать лет. Многое поменялось в жизни Никитиных. Родители Клавдии ушли из жизни — сначала отец, потом и мать. Леонид работал в сельском совете, Клавдия трудилась на местном складе, куда устроилась сразу после училища. Девочки выросли и им было по восемнадцать лет. Закончив школу, они остались работать в своем родном колхозе, не желая покидать деревню и уезжать в город, ведь дед оставил им свой любимый рябиновый сад.
Клавдия часто думала, что пора бы и замуж выдавать девочек, но Леонид всякий раз упрямился.
— Они ещё малы для замужества.
— Леонид, да они уже совсем взрослые! Почему ты смотришь на них, как на маленьких?
— Малыши, и точка.
Клавдия только качала головой. Что с ним сделаешь? Слишком уж любил он своих дочерей, как и она, никогда не деля их на родных и неродных. Они были равны для него. И он не понимал, что пришла пора им создаст свои гнезда. За Лидой ухаживал парень по имени Владимир, и она явно нравилась ему, а Любу подмигивал тракторист Геннадий. Так чего же тянуть?
Клавдия отлично понимала — Леонид боялся, что в доме станет пусто и тихо без дочерей. Больше детей у них не было, поэтому он переживал, что Люба и Лида выйдут замуж, и они останутся одни.
— Отец, пойдем в сад, — девушки прошли мимо родительского стола и направились к выходу.
— А чего вам в саду делать? — нахмурился Леонид.
— Как же, раз дедушки не стало, мы теперь за садом ухаживаем. Не оставить же его?
— Не помешались ли вы на этом саду? — проворчал он в ответ, а Клавдия с улыбкой опустила глаза. Она-то знала, что девушки там с парнями собирались, гуляли подальше от строгих глаз отца.
— Лидка, сбегай к тете Агриппине, отнеси ей кадку, — попросила Клавдия.
— Хорошо, мама.
Клавдия передала ей глиняную кадку с капустой и отпустила дочь к свекрови. Люба, улыбнувшись матери, помахала ей рукой и стремительно направилась к рябиновому саду, где её уже, вероятно, ждал Геннадий.
Но через полчаса во дворе раздались крики и взволнованные голоса.
— Мама! Мама! — закричала испуганная Лида.
— Что такое, доченька, чего кричишь? — Клавдия высунулась в окно.
— Выйдите, мама! И отца позовите!
Леонид и Клавдия выскочили из дома, охваченные тревогой, ведь голос дочери явно был полон страха.
— Что случилось, чего кричишь так, будто потеряла кого-то? — сердито спросил Леонид.
— У нас гости, — сказала Лида, указала на калитку, и в этот момент она распахнулась, и во двор вошла женщина лет тридцати пяти. Она была одета великолепно в городском стиле: на голове у неё красовался шикарный головной убор, платье струилось по её стройной фигуре, а ноги были обуты в туфли на высоком каблуке, которые в деревне никто бы не стал носить.
— Здравствуйте! — Клавдия внимательно разглядела незнакомку; в её чертах было что-то знакомое, но она не могла вспомнить, откуда именно.
— Клавдия Тихоновна Никитина?
— Да, это я. А вы кто?
— Нина Савельева.
— Простите, не могу вспомнить вас, — Клавдия пыталась припомнить, но тщетно.
— Позвольте войти в дом? У нас серьезный разговор.
— Лида, иди по своим делам, — Клавдия махнула рукой, приглашая женщину в дом, сама неожиданно почувствовала тревогу.
— По какому делу вы пожаловали? — смахивая невидимые крошки со стола, села напротив незнакомки, а рядом нахмуренный Леонид.
— Вы вспомнили меня, не так ли? Я та самая Нина, что родила вместе с вами в одной палате в роддоме. Помните, ноябрь сорок первого?
— Помню, — ужас охватил Клавдию. — Но не пойму, зачем вам нужна эта встреча?
— Я хочу увидеть свою дочь!
— Что? — подскочил Леонид, словно его ударили, его взгляд стал агрессивным.
— А разве ваша жена не рассказала вам, что одна из ваших дочерей вовсе не ваша?
— Говорила! Моя жена честный человек, не то что некоторые…
— Правда? В таком случае, одна из ваших дочерей должна знать, что Клавдия Тихоновна ей не мать.
— Убирайся отсюда, слышишь? — Клавдия не сдержала слез, которые текли по её щеке от гнева и отчаяния. — Ты бросила свою дочь и ушла из роддома, не оглянувшись. Я её забрала, выкормила, растила, ночами не спала, учила говорить и ходить. И вот теперь, когда ей восемнадцать лет, ты явилась и требуешь встречи?
— Я не могла её забрать тогда, — еле слышно произнесла Нина. — Я была простой деревенской девушкой, уехала в город учиться, встретила парня… была любовь, а потом… Его арестовали. Я узнала, что беременна. Как я могла вернуться в село с ребёнком на руках? Отец выгнал бы нас с позором. Я была одна, мне было семнадцать! Вот я и отказалась от дочери, о чем потом ужасно пожалела. Осталась в городе, через год встретила хорошего человека, он мне помог, женился на мне. Но детей нам не давал Бог, по-видимому, так меня наказывал. Я боялась признаться мужу… В конце концов, он нашел другую, та родила ему сына, а я… Я решила найти свою дочь. У меня были связи, и мне было нетрудно выяснить, кто тогда забрал мою девочку.
— И что теперь? Ты думаешь, просто пришедши сюда, сможешь её отобрать? Она не бросится тебе на шею! Убирайся отсюда! — вскочил Леонид и с силой швырнул стул о стену.
— Папа! Мама! — в то время, как дверь распахнулась, на пороге появилась бледная, как полотно, Лида. — Что она сказала?
— Лида! — Клавдия обессиленно опустилась на лавку. — Ты подслушивала?
Лида молчала, её широко раскрытые глаза были прикованы к незнакомке. Клавдия поняла — дочь всё слышала. Лида с детства была любопытной и упрямой, и тут уж точно не удержалась. И с Леонидом они не пара — надо было окна закрыть…
— Кто? Кто, мама? Кто из нас её настоящая мать?
— Лидочка, послушай, всё не так, как она говорит, — Леонид попытался подойти к дочери, но та отшатнулась.
— А как, отец? Я всё слышала… Так кто же?
— Люба… — выдохнула Клавдия, и в комнате повисла гробовая тишина.
— Я не уеду, пока не поговорю с дочерью, — заявила Нина, стараясь удержать свою достоинство. — Она уже взрослая, она всё поймет…
— Лидка, а Люба где? — послышался с порога весёлый голос, и в дом впорхнула сама Люба. Увидев все собравшихся, она замерла на месте. Клавдия бессильно опустила голову на сложенные руки.
То, что произошло дальше, Клавдия вспоминала с содроганием. Люба закричала, обвиняя родителей во лжи и предательстве, горько рыдала и ни о чём не хотела слышать. Лида, потрясённая, выбежала из дома и долго не возвращалась. Нина уехала, оставив за собой разрушения и горе, принеся разлад в их семьи.
На утро исчезла и Люба, оставив короткую записку на столе с горькими словами о том, что не может жить с теми, кто всю её жизнь обманывал.
— Я не могу без неё, слышишь? Полное горе пожирает мою душу, — тихо плакала Клавдия, сидя на старой лавочке в рябиновом саду, установленной там её дедом. — Месяц прошел, а от неё ни новости, ни словечка.
— Она вернётся, увидишь. Ей не по нраву жизнь в городе. И она нас любит, и без Лиды ей грустно. Они ведь с пеленок вместе. Переболеет душой и вернётся, — утешал её Леонид, но сам выглядел мрачным и скукоженным от тягости.
Геннадий, парень Любы, тоже становился всё более угнетённым, и Леонид, глядя на его страдания, мысленно поклялся: если дочь вернется, он даст своё отцовское благословение на их брак.
— Мама. — Клавдия увидела, как из-за рябиновых кустов к ней медленно идёт Люба. — Я вернулась, мама.
— Дорогая, моя доченька! — Клавдия вскочила и бросилась к ней.
— Простите меня, простите, пожалуйста! — Люба села между отцом и матерью на лавке. — Я не знаю, что со мной было, будто бес вселился. Ужасно жаль… Что там, к той женщине… Я увидела, как она старается, как пытается быть мамой, но у нее это не получается, это фальшь. Через неделю я готова была выть от тоски по вам, по Лиде, по Геннадию, по этому саду… Не зря дед говорил, что здесь душа человека найдёт умиротворение и сердце — покой. Я тогда смеялась над его словами, а зря… Каждый куст рябины в городе, каждая алая гроздь напоминала мне о доме…
— Доченька, — Леонид обнял её за плечи. — Я так рад, что ты вернулась. Теперь можно подумать и о твоей свадьбе. Сходи к Геннадию, парень совсем измыслился…
Эпилог
Через неделю в рябиновом саду, под сенью ветвей с рубиновыми ягодами, играли свадьбы — Лиды и Владимира, и Любы с Геннадием. Белоснежные платья невест изящно выделялись на фоне багряной листвы и ярких гроздьев, словно сама природа благословляла их на долгую, счастливую жизнь. Нина Савельева больше никогда не появлялась в селе, а Люба старалась стереть из памяти ту горькую встречу. Ведь настоящая мать — это не та, что родила, а та, что не спала nights, которая лечила ссадины, отдавала свой последний кусок и её сердце болело и радовало за тебя всю жизнь. Этот простой урок любви и верности навсегда остался в её сердце, таком же теплом и щедром, как и у женщины, которая стала для неё самой важной в жизни.