Солнечный луч, пронизанный золотистой железнодорожной пылью, медленно прополз по полированному дереву столика, коснулся края стакана в подстаканнике и осветил морщинистые руки. За окном, словно в гигантском калейдоскопе, мелькали бесконечные берёзовые рощи, уходящие вдаль поля и редкие деревянные станции, похожие на забытые кем-то игрушки. Поезд шёл с той неторопливой, убаюкивающей скоростью, что превращает путешествие в особое, выключенное из обыденности время, где мысли текут плавно и глубоко, как воды широкой реки.
Дверь в купе отворилась с лёгким скрипом, и в проёме возникла женская фигура. Она вошла стремительно, но не резко, с той естественной грацией, что свойственна людям, привыкшим к постоянному движению. Взгляд её, яркий и живой, сразу же нашёл сидящего у окна попутчика. Глаза, цвета летней грозовой тучи, сверкнули открытым, почти дерзким любопытством.
– Здравствуйте! – голос её прозвучал звонко и дружелюбно, заполнив собой тишину купе.
Он вздрогнул, оторвавшись от созерцания пейзажа. В свои семьдесят пять лет он давно отвык от такого прямого, незамутнённого взгляда. Молодые женщины, которых он встречал в последние годы, смотрели сквозь него, поверх него, в лучшем случае – с вежливой, но отстранённой учтивостью. Их взоры скользили по его седым вискам и орденам на пиджаке, видя в нём не человека, а памятник, экспонат ушедшей эпохи. Но эта незнакомка, лет двадцати шести-семи, в элегантном костюме песочного оттенка, не выглядела нахальной или бесцеремонной. В её улыбке и прямой осанке читалось иное – уверенность в своём праве на пространство и диалог, отсутствие ненужной, съёживающей стеснительности.
Она с лёгким взмахом повесила на крючок пиджак цвета спелого бургундского вина, и на лацкане на мгновение блеснул маленький серебряный значок – скрещённые перо и ручка, символ прессы. Минуту она стояла у окна, наблюдая, как за стеклом плывут, сменяя друг друга, зелёные и золотые картины позднего лета. Но, видимо, абсолютное бездействие было для неё непереносимо. Достав из сумки несколько свежих газет, она снова повернулась к нему, и её глаза, тёмно-серые и невероятно выразительные, вновь встретились с его взглядом.
– Читать будете? – протянула она ему верхнюю пачку.
– Спасибо, через часик почитаю, – ответил он, и в собственном голосе услышал ту робкую ноту, которая заставила его внутренне улыбнуться. Он, прошедший войну, видевший столько смертей и столько же рождений, смущался перед этой хрупкой девушкой.
Она же, устроившись на противоположном сиденьи, с нескрываемым интересом разглядывала его. Он ей нравился. Большой, мощный, с седой, но всё ещё густой шевелюрой, с лицом, словно высеченным из старого доброго дерева – с крупными, ясными чертами. А глаза… Глаза были удивительные: светло-голубые, как вода в горном озере, и невероятно живые, светящиеся изнутри тихим, мудрым светом. Под густыми бровями, которые почему-то почти не поседели, этот взгляд казался особенно пронзительным. «Наверняка ему скучно, – подумала она, – но он боится показаться навязчивым, старомодным».
– Тогда, может быть, чаю попьём? – предложила она, нарушая повисшее молчание. – Длинный путь впереди, а пить в одиночестве – скучновато.
– Давайте, – он оживился. – А я вас угощу. Мне супруга в дорогу напекла ватрушек с творогом, ещё яйца сварила, огурчики свежие.
Он начал разворачивать свёрток, завёрнутый в белоснежную, идеально выглаженную льняную салфетку. Движения его больших, немного грубоватых рук были неторопливы и аккуратны. Она наблюдала за этими движениями и ловила себя на мысли: «Породистый. И жену назвал не «баба» или «старуха», а «супруга». И ещё одно, почти неуловимое чувство шевельнулось в ней: в молодости этот человек, должно быть, пользовался огромным успехом у женщин. Она давно подметила странную закономерность: те мужчины, что в молодости действительно были любимы и осчастливлены женским вниманием, в старости сохраняют особую, рыцарскую галантность и бережное отношение к противоположному полу. И всегда мучил вопрос: что было первично? Эта их врождённая чуткость награждалась любовью, или же они научились благодарно ценить женщин за сам факт выбора, за предпочтение их, среди множества других?
– Сейчас принесу чай, – сказал он, приподнимаясь с места.
– Нет, уж позвольте мне, – она вскочила с такой стремительной готовностью, что он не успел возразить. Через мгновение дверь купе захлопнулась за её легкой, почти летящей походкой.
Они пили крепкий, душистый, красно-коричневый чай из жестяных подстаканников с узорами и потихоньку знакомились. Её звали Майя, она работала специальным корреспондентом в одной из столичных газет. Было видно, что вопросы о профессии ей задают часто, и ответы отточены до автоматизма. Но сейчас она говорила не для галочки: она только что вернулась из продолжительной командировки и везла в своей записной книжке и в памяти богатейший материал для будущей статьи. И статья эта должна была быть не о сухих фактах или политике, а о любви. О запутанной, страстной, драматичной истории, свидетелем которой она стала.
Она увлеклась рассказом, её глаза горели, жесты становились шире. И её попутчик, забыв о чае, слушал, заворожённый. Он слушал не столько детали сюжета, сколько её саму – ту энергию, тот жадный интерес к жизни, который лился из каждого её слова. По тем незаметным акцентам, которые она сама, не осознавая того, расставляла в повествовании, по тому, как её голос теплел, говоря о чувствах и страстях героев, ему стало предельно ясно: перед ним вовсе не «синий чулок», холодный репортёр, живущий лишь строчками и фактами. Перед ним – женщина. Женщина, страстно влюблённая в свою работу, в успех, в сам процесс впитывания жизни и превращения его в строки. Жажда бытия, ненасытное желание всё попробовать, всё узнать, всё пережить – это било из неё ключом.
Она понимала, что местами говорит слишком откровенно, слишком «по-женски», рассуждая о любви и страсти, и, возможно, роняет свою профессиональную репутацию в глазах человека другого поколения, более сдержанного, более строгого. Она понимала и то, что особенно ярко эта откровенность прорывается, когда она даёт характеристики мужчинам из той истории. Майя говорила о них с лёгкой, доброй насмешкой, с благодарностью, но без тени иллюзий. Как женщина, которая сама не раз оказывалась по обе стороны баррикад – и бросала, и её бросали. Она умела быть благодарной за доставленное удовольствие, за яркие моменты, но никогда не забывалась настолько, чтобы позволить кому-то остаться рядом навсегда просто по инерции.
– Замечательные ватрушки печёт ваша жена, – неожиданно заключила она свой монолог, спохватившись, что увлеклась и говорит, возможно, слишком личное.
– Ну так на третий раз натакался, – его лицо озарила мягкая, чуть виноватая улыбка.
Её рука, тянувшаяся к стакану, на секунду замерла. Она опустила глаза, и на её губах тоже появилась улыбка – улыбка догадки, подтверждённой. В следующий миг она взглянула на него с открытым, дружелюбным и немного лукавым выражением сообщницы, понявшей намёк, но тут же снова опустила ресницы – всё-таки возрастная дистанция давала о себе знать.
– А что с теми, первыми двумя жёнами? – спросила она тихо.
– Первая служила со мной в одном полку, – ответил он просто, без пафоса и надрыва. – Погибла. Вторая… Вторая оказалась со слабостью к спиртному. Не смог помочь, не справился. Ушла.
– А которая сейчас – хорошая? – вырвалось у Майи.
– Хорошая. А вы замужем?
Вопрос повис в воздухе. Она замешкалась, поиграла краешком салфетки.
– Как вам сказать… Ну, будто бы… и да, и нет.
Он молча ждал, не подгоняя. Пауза тянулась, наполненная стуком колёс и гулом вагона.
– Я, наверное, сейчас вас огорошу… – она глубоко вдохнула, как ныряльщик перед прыжком в неизвестные воды, и посмотрела на него упрямым, почти детским взглядом. Взглядом того, кто совершил проступок по мнению других, но сам не чувствует за собой вины. Она видела, что он ждёт пояснений, и, не отрывая своего испытующего взгляда, выпалила скороговоркой:
– Я разведена, но мой бывший муж до сих пор приходит ко мне. Он надеется, что всё вернётся. На самом деле – нет, никогда. Но мне его искренне жаль, и я… не могу отказать ему в утешении. И в то же время у меня есть другой человек. Тот, кто для меня сейчас по-настоящему дорог, кто любит меня, заботится, с кем мне хорошо. И я его тоже люблю. Вот и получается, что я как бы незамужем и одновременно… замужем за двумя. Если это можно так назвать.
Тишина стала густой, почти осязаемой. Майя почувствовала, как по щекам разливается предательский румянец.
– А почему бы вам не выйти замуж за этого, нового человека? – осторожно, как бы ощупывая тонкий лёд, спросил старик. – Если вопрос слишком бесцеремонный, можете не отвечать.
Она помолчала, раздумывая, как облечь сложную правду в слова, не ранящие слух. Но приукрашивать, хитрить или прятаться за красивыми фразами было не в её характере.
– Ну, тогда же… всё… Тогда ведь уже конец, – выдохнула она. – Никого уже больше не будет. Врать я не умею, а жить в браке и изменять – жестоко и подло. Вы думаете, мне нравится эта двойственность, эта неопределённость? Я её разрешу. Обязательно. Вот вернусь домой и поставлю точку в отношениях с прошлым. Но замуж… Если выходишь замуж, надо жить честно. А если чувствуешь, что честно не получится – лучше повременить. А честно у меня не получится. По крайней мере, сейчас. Одна актриса, очень мудрая, говорила: «Семья заменяет человеку всё. Вот и выбирайте – всё или семья». Я пока выбираю «всё». Потому что если замуж – то это уже навсегда. Или, по крайней мере, на очень долгое «навсегда». Ты даёшь слово, ты обещаешь… и тогда вся остальная жизнь, весь огромный, шумный, манящий мир как будто отгораживается тяжёлым занавесом. Есть люди, которые, когда любовь проходит, начинают тайком искать утешения на стороне. Другие, заковав себя в цепи долга, хранят верность без чувства. Я не хочу никому лгать. Но я также не хочу хранить верность там, где нет любви. Я видела женщин, которые с гордостью несут крест верности нелюбимому мужу, ожидая за это какую-то небесную награду. А тому часто уже и не нужно – он её тоже не любит, и её жертва ему неинтересна. Лучше уж я сразу не надену это кольцо, чем буду жить такой жизнью.
– Никогда не выйдете? – в его улыбке не было осуждения, лишь лёгкая, понимающая грусть.
– Ну, может быть, когда-нибудь и выйду, – кивнула Майя. – Толстой когда-то сказал: «Только тот брак хорош, который непреодолим». Я пока такого непреодолимого чувства не встречала. Мне, знаете, хорошо и с ними, и… что греха таить… хорошо и самой по себе.
Она искоса взглянула на него, проверяя, не считывает ли он в её словах цинизм, и поспешила добавить:
– Вы, наверное, думаете, что я легкомысленная и ветреная. На самом деле, в моей жизни было не так уж много романов. До замужества – ни одного. После развода – три коротких увлечения. Сейчас – четвёртое. Для моей профессии, для того образа жизни, который я веду, это… не так много.
Она смотрела на него честно и прямо, ища в его глазах понимания или хотя бы отсутствия презрения.
– Надо же учитывать профессию, – продолжила она, видя, что он внимательно слушает. – Иные женщины под старость гордятся: «У меня был только один мужчина в жизни!» А что гордиться-то? Возможно, ей просто больше никто и не предлагал. Другая же могла отвергнуть десятки поклонников, но уступить чувству лишь несколько раз. Разве она менее достойна уважения? У неё были соблазны, искушения, и она с ними боролась. А те редкие случаи, когда она сдавалась… Может, это и была настоящая любовь? Но она будет корить себя, считая порочной, в то время как первая, не изведавшая искушения, будет считать себя образцом добродетели. Где же справедливость?
– Но я отвлеклась, – Майя махнула рукой, будто отгоняя муху, и её смущение окончательно испарилось. – Я просто поняла одну вещь. Нет любви к одному человеку на всю жизнь. Ну, той самой, из романов: умер или ушёл, а ты всю жизнь тоскуешь и больше ни на кого не смотришь. Тот, кто способен любить, полюбит ещё не раз. Потому что так устроено его сердце. Это даже не зависит от объекта – достоин он или нет. Это зависит от тебя самого. От того, насколько в тебе самом запасено этой способности к любви, этой жажды. Как батарейка: на сколько хватит заряда.
Она замолчала, задумавшись, и добавила уже тише, почти про себя:
– Если в тебе есть эта жажда излиться, то изольётся она на любого, кто окажется рядом. Даже самого недостойного. Этим и объясняются странные союзы, где красивая, умная женщина живёт с грубым, примитивным мужчиной. Ей просто невыносимо хотелось любить, а он был рядом. А потом общие дети, быт, страх общественного мнения цементируют эти отношения. И получается готовый склеп. Я… я полюбила. Но я знаю, что это пройдёт. Я знаю это даже в моменты самого пламенного чувства. И это… грустно. Но раз уж это неизбежно, пусть оно уйдёт тихо, без громких скандалов и ненависти.
– Так что же, по-вашему, не жениться вовсе? – его вопрос прозвучал мягко, без вызова.
– Жениться, – вздохнула Майя. – Но только тогда, когда чувствуешь, что другого пути просто нет. По тому самому совету Толстого.
– Но разве вам не трудно одной? Ведь одиночество…
– А я и не одна. Вот сейчас, в этом купе, я не одна. Это в браке я бывала невероятно одинокой. Страшно одинокой. А так… Я всегда в движении, в общении, в работе.
– Но ведь потом, когда вы расстанетесь с…
– С Сергеем, – подсказала она.
– С Сергеем, вы можете остаться одна. Не будет страшно? Не будет больно?
– Ну, во-первых, одна я вряд ли надолго останусь, – Майя виновато улыбнулась, будто извиняясь за такую самоуверенность. – Я уже пробовала сознательно уйти в себя, отгородиться. Не получается. Не дают. Знаете, есть такой парадокс: замуж выходят в основном одни и те же женщины. Если ты интересна, нужна одному-двум, значит, в тебе есть то, что будет нужно и другим. А если ты никому не интересна… ну, тогда да, можно быть одной всегда. Мужчины, при всей их внешней независимости, часто обладают стадным чувством: их привлекает то, что уже кем-то выбрано.
А что до моих ответных чувств… Они у меня тоже легко возникают. Глаза у меня, наверное, устроены по-особенному, как у большинства людей моего ремесла. Я умею видеть в людях интересное, необычное, прекрасное. Мне нравятся многие. И не потому, что они какие-то исключительные. А потому что моё воображение, моё восприятие дорисовывает их, делает в моих глазах особенными.
А во-вторых… – она задумалась, подбирая слова. – Я думаю, все мы, в конечном счёте, одиноки. Всегда. Лишь на короткий миг, в начале любви, это чувство притупляется, растворяется в другом человеке. А потом оно возвращается. И, возможно, только это чувство глубокого, экзистенциального одиночества и есть единственная правда. Как бы тебя ни любили, уходишь из этого мира ты один. Совершенно один.
– А если он… мужчина, не согласится с вашим решением? Не захочет отпускать? – спросил старик, и в его голосе прозвучала неподдельная тревога.
– Убьёт себя? Застрелится от горя? – Майя тихо рассмеялась, но в смехе этом не было злорадства, лишь лёгкая печаль. – Да никогда в жизни. Мужчины, при всём моём к ним уважении, – страшные эгоисты. Они могут обещать сгореть от любви, но на деле… вешаются, извините, чаще от водки, а не от неразделённого чувства. Нормальный, здоровый мужчина с разбитым сердцем идёт домой, плачет в подушку, пьёт коньяк и рассказывает друзьям, «какая же она ведьма». А потом находит себе другую. И я, кстати, стараюсь проводить работу…
Видя его удивлённый взгляд, она пояснила:
– Ну, подготовку к расставанию. Чтобы было менее болезненно. Одному своему бывшему я даже витамины колола – B6, B12, для укрепления нервной системы. Серьёзно!
– Помогло? – в уголках его глаз заплясали весёлые морщинки.
– В какой-то степени, – улыбнулась Майя. – Я вообще стараюсь готовить почву заранее. Говорю, что ничто не вечно, что я, дескать, ветреная и ненадёжная, что не стоит на меня сильно рассчитывать. Готова даже немного себя очернить, взять вину на себя – так человеку легче смириться. Я, в общем-то, жалостливая… Иногда начинаю специально быть невнимательной, появляться неухоженной, говорить глупости. Это ведь только в романах женщины томно вздыхают: «Ох, никак не могу отвязаться от этого навязчивого поклонника». Всегда можно повести себя так, чтобы от тебя сами сбежали. Но это уже крайности. Я обычно имею дело с умными и адекватными людьми. Их не нужно доводить до отчаяния. Просто постепенно, мягко, как отлучают ребёнка от груди, от себя отучаешь. И всё.
Дверь купе с лязгом отъехала в сторону, и в проёме показалась улыбчивая проводница с подносом.
– Обедать будете, товарищи?
– Нет, спасибо, мы уже прекрасно подкрепились, – ответила Майя и вопросительно взглянула на своего спутника.
– Я тоже пока не хочу, – сказал он. Его мысли были далеко, в каком-то своём, параллельном измерении.
Дверь закрылась, и в купе снова воцарилась тишина, нарушаемая только мерным, гипнотическим перестуком колёс. Они смотрели в окно, где бесконечной лентой разматывался мир: берёзы, словно белые призраки, мелькали в зелёной массе, изредка проплывали покосившиеся избы, стадо коров у ручья, одинокий тракторист на поле.
– Я открою окно? – спросила Майя и, получив кивок, откинула тяжёлую раму. В купе ворвался поток свежего, пахнущего полынью и нагретой землёй воздуха. Она высунулась по пояс, и ветер мгновенно растрепал её светлые, вьющиеся от природы волосы. Она силилась открыть глаза против мощного напора воздуха, и на её лице было написано чистое, детское наслаждение.
– Обожаю скорость! Обожаю ветер в лицо! – воскликнула она, усаживаясь на место с раскрасневшимися щеками.
– Так выходит, по-вашему, любви нет? – спросил старик, глядя на неё пристально.
– Есть! Конечно, есть! – горячо возразила она. – Она просто… короткая. И во многом придумана нами самими. Каждый любит в меру своих сил, в меру ёмкости своего сердца. Сердца… они как память у разных машин. У одного – маленький объём, он любит всем, что у него есть, но это «всё» очень невелико. У другого – сердце-океан. И они встречаются, и оба говорят: «Я люблю тебя всем сердцем!» И оба правы. Но тот, чьё сердце больше, никогда не поймёт, как можно любить так… скудно. И будет страдать.
Она посмотрела ему прямо в глаза и прошептала, внезапно смутившись:
– Боюсь, вы меня совсем не так поймёте…
– Нет, я всё понимаю именно так, как надо, – быстро, почти торопливо сказал он. – Но… зачем? Тебе… не страшно?
Она замерла, вперив в него широко раскрытые глаза. Она будто окаменела. А она и вправду была потрясена. Внезапно, в полумгле купе, при тусклом свете ночника, она увидела не старика, а того, кем он был много десятилетий назад. Перед ней сидел молодой, невероятно привлекательный мужчина. Он полулежал на сиденье, и в этой расслабленной позе чувствовалась скрытая сила, природная, звериная грация. Его глаза ярко горели, взгляд был твёрд, прям и проницателен, на лице не было и намёка на морщины. Или это игра теней так преображала его? Магия сумерек, магия дороги… Наваждение.
Она естественно, без малейшего удивления, приняла неожиданное «ты», вырвавшееся у него. Потому что в этот миг они были ровесниками. Она верно угадала суть его вопроса: зачем тебе эта бесконечная смена, эта череда, если ты не легкомысленна и не ищешь простых удовольствий?
Тихо, сдавленным от волнения голосом, она начала объяснять:
– Вообще-то… это происходит не так часто, как может показаться. Я не признаю любовь как спорт или как средство от скуки. Она выматывает, опустошает. А меня любовь должна… наполнять. Как чернильницу, понимаете? Чтобы потом из этого избытка чувств, из этой переполненности рождались строки. Звучит, наверное, дико, эгоистично… но для моего дела это необходимо. Потому что нигде, ни в одной другой ситуации, ты не познаёшь человека так быстро и так глубоко, как в любви. С коллегой можно проработать бок о бок годы и не узнать о нём главного. А с любимым человеком за несколько часов откровений ты узнаешь бездны. Я, конечно, не хочу сказать, что для того, чтобы написать об убийце, нужно самому убить. Нет. Но чтобы писать о жизни, о чувствах – нужно жить и чувствовать. Где возможно пережить – нужно переживать.
Они молча смотрели друг на друга в сгущающихся сумерках. За окном уже не было пейзажей, только чёрная ткань ночи, иногда прорезаемая одинокими огоньками далёких деревень.
– Выходи замуж, – тихо, но очень настойчиво произнёс он. – За этого, которого сейчас любишь. Я точно знаю… можно очень плохо кончить, оставаясь одной. А он будет тебя беречь, защищать.
– Плохо кончить – это как раз и значит выйти замуж не по любви, а по расчёту или страху, – упрямо ответила Майя.
Он смотрел на неё с восхищением и с какой-то почти отеческой, но очень властной нежностью. И странное преображение не проходило. Майя вгляделась пристальнее, и её охватил лёгкий, иррациональный страх: волосы её попутчика в этом призрачном свете казались просто очень светлыми, льняными, а вовсе не седыми.
– А если потом… никого не найдётся? – спросил он, и в его голосе прозвучала настоящая боль.
Она лишь молча пожала плечами. Ответа у неё не было.
К вечеру в купе стало душно и тепло. Они открыли дверь, впуская прохладу пустынного коридора. Все пассажиры уже разошлись по своим местам, готовясь ко сну. Майя собрала свои туалетные принадлежности и отправилась умываться. Вернувшись, она быстро, ловко, почти по-девичьи застелила полку и приготовилась ко сну. Когда её спутник вышел, чтобы проделать тот же путь, она воспользовалась моментом, чтобы скинуть с себя дорожный костюм и юркнуть под прохладный, пахнущий свежестью пододеяльник.
Когда он вернулся, она ещё не спала, и он почувствовал это по её ровному, но бодрствующему дыханию. Он открыл бутылку газированной воды с сиропом, налил в её стакан. Майя приподнялась на локте, чтобы взять стакан, и в этот момент над ней раздался его голос, низкий, тёплый и невероятно близкий:
– Будь осторожна… Пожалуйста. Ты можешь забеременеть от человека, с которым не захочешь связать жизнь. Можешь заболеть от кого-то легкомысленного. Кто-то может не пережить твоего ухода, решиться на отчаянный шаг… Или, что ещё страшнее, захотеть отомстить.
Она подняла голову и снова увидела его – молодого, красивого, полного силы и тревоги. Она уже не удивлялась. Она приняла как данность, что их купе стало капсулой, выпавшей из времени. В вспышках одиноких фонарей, мелькавших за окном и на мгновение освещавших его фигуру, он казался исполином, титаном, сошедшим с древней фрески. И этот исполин стоял, склонившись над ней, и ждал ответа, который, казалось, был важен для него как ничто другое.
– Я… я не встречаюсь с кем попало, – залепетала она, смущённая его внезапной близостью и серьёзностью тона. – Я выбираю. И средства предосторожности… они есть. Да и не так часто со мной это происходит, влюбляться чаще раза в год – выше моих сил…
Он будто не слышал её оправданий.
– Я просто хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Всё. Скажи мне свою фамилию. Настоящую. Я буду искать твои статьи. Буду читать.
– Любимцева, – выдохнула она.
– Замечательная фамилия! – он рассмеялся, и его смех прозвучал молодо и звонко, заполнив собой всё пространство купе.
Поезд издал протяжный, тоскливый гудок, где-то впереди замаячили огни какого-то полустанка. Майя, засыпая под убаюкивающий перестук, слушала этот звук – звук пути. Это был голос всех её командировок, предвестник будущих публикаций, шелест читательских писем. Это был звук прекрасной, манящей неизвестности, в которую она всегда бросалась с радостным трепетом, готовая принять и восторг, и горечь, лишь бы это было ярко, лишь бы давало пищу для мысли и повод для новой истории. Это был звук будущего, которое дарило ей удивительные встречи, вспышки чувств, начала и окончания – всё то, что наполняло смыслом её существование и утоляло ненасытную жажду объять необъятный мир. Это был звук-напоминание: жизнь не вечна, минуты бегут так же неумолимо, как эти стальные колёса по рельсам, и нужно успеть собрать на себя все возможные лучи – тепло человеческих сердец, читательское признание, мужское восхищение. Успеть собрать этот свет, чтобы потом, ненадолго входя в чужую судьбу, озарять её и оставлять после своего ухода маленькую, тёплую искорку в памяти. Стук колёс был симфонией непостоянства – вечного, неутомимого движения вперёд, к новым горизонтам, к которым так стремилась её беспокойная душа.
А её попутчик лежал в темноте на своей полке и думал о том, что время – жестокий и насмешливый хронометрист. Оно порой рождает людей, созданных друг для друга, с чудовищным разрывом – не в годы, а в целые эпохи. И, возможно, это даже милосерднее. Лучше никогда не знать, что твоя единственная появится на свет через сто лет после тебя, чем встретить её, когда твой жизненный путь уже подходит к последней станции…
Если представить, что жизнь – это поезд, идущий сквозь века без остановок, и ты, усталый пассажир, смотришь в окно на мелькающие во тьме огни чужих судеб… И вдруг – на крошечной, промелькнувшей за секунду платформе – видишь её лицо. Лицо женщины, которая могла бы стать твоей судьбой. И ты видишь, что она, как и положено родной душе, тоже узнала тебя в мимолётном свете вагона и замерла в растерянности… Что тогда? Только тихая досада, горькое удивление и странная, щемящая радость от того, что ты всё-таки видел её, что она существует. Вот удел того, чей поезд идёт к конечной точке без права на остановку.
Она проснулась от того, что в купе било в глаза ослепительное, почти белое утреннее солнце. Старик, уже полностью одетый, пил чай и негромко шелестел страницами её же газет. Он деликатно смотрел в окно, пока она, отвернувшись, наводила лёгкий марафет. Купе пахло чаем, свежестью и дорогой.
Майя взглянула на своего попутчика и увидела… пожилого человека. Очень красивого, благородного, но – семидесятипятилетнего ветерана. На его тёмном, почти чёрном пиджаке тихо позвякивали ордена и медали, когда он двигался. Поезд уже сбавлял ход, приближаясь к большому городу.
Он отложил газету и приветливо улыбнулся.
– Кажется, подъезжаем?
– Да, – кивнула Майя, и её голос прозвучал как-то чужеродно в этой новой, будничной реальности.
Всё оставшееся до прибытия время – около получаса – они молчали. Просто смотрели в окно, где теперь мелькали уже не бескрайние поля, а дачные участки, склады, первые городские пятиэтажки. Майя попыталась вспомнить вчерашний разговор, но какое-то смутное чувство досады и неловкости заставило её отогнать эти мысли. Вчера он показался ей невероятно проницательным, почти ясновидящим, и теперь ей казалось, что если она будет думать о нём как о молодом, он каким-то непостижимым образом почувствует это. А это было бы… неприлично. Почти кощунственно.
Поезд с тяжёлым стоном затормозил и замер у перрона, наполненного шумом, голосами, грохотом багажных тележек. В коридоре задвигались люди. Взяв свою лёгкую дорожную сумку, Майя замерла в нерешительности. Как прощаться? Невозможно было взять вчерашний тон близости, общения на равных. Но и сказать обычное, ничего не значащее «всего доброго» казалось предательством – предательством той удивительной искренности, что родилась между ними за ночь.
– Я очень рад, что нам довелось познакомиться, – первым нарушил неловкое молчание он. Его глаза, те самые, светло-голубые, снова сияли тем самым живым, тёплым светом. – Я забыл представиться вчера. Меня зовут Евгений Петрович. Я из Сибири, мои предки когда-то были сосланы туда, вы, наверное, слышали о декабристе с такой фамилией… Я человек простой, неучёный, возможно, вам было не слишком интересно со мной…
– Мне было безумно интересно с вами, Евгений Петрович, – перебила она его, и в её голосе прозвучала такая искренность, что он смущённо потупил взгляд.
– Я буду вас читать, – добавил он. – Я запомнил. Любимцева.
– Спасибо, – прошептала Майя.
Она опустила глаза и вдруг заметила нечто странное в том, как он стоит. Его ноги, обутые в аккуратные ботинки, выглядели неестественно прямыми и неподвижными.
– Протезы, – просто сказал Евгений Петрович, следуя за её взглядом. – Это я свою первую жену прикрыл от осколка. Очень её любил. А она всё равно потом погибла, позже. Вы… вы очень на неё похожи. Только характером другим. Если бы она выжила, она бы, наверное, меня со временем оставила. Не из-за ног… а просто так, потому что её душа тоже рвалась бы к чему-то другому. И я бы её отпустил. Согласился бы на всё, лишь бы она жила…
– Разве вас можно оставить? – вырвалось у Майи, и она сама удивилась этой мысли. Потом, подумав, добавила тише: – Оставить, наверное, можно любого. И меня тоже. Но вас… вас можно оставить, только пробыв с вами очень долго. Намного дольше, чем с кем бы то ни было ещё.
Она тут же осеклась, почувствовав, как по спине пробежали мурашки от собственной дерзости. Пробормотав наспех «счастливого пути», она буквально выпорхнула из купе, чувствуя на своей спине его взгляд – ошарашенный, глубокий и бесконечно печальный.
– Ну и народ пошёл! – в купе, шумно толкаясь, вошёл его старый друг, с которым они должны были встретиться на этой станции. – Летит какая-то стрекоза, смотришь, в очках, с сумкой, чуть не сбила с ног и даже «извините» не сказала. Я тебя тут уже час караулю, опоздал ты, браток!
Евгений Петрович не ответил. Он сидел за столиком, опустив лицо в свои большие, прожитые руками. Сквозь просветы между пальцами на столешницу падали солнечные лучи, тёплые и тягучие, как мёд. И ему казалось, что от этого света, от вчерашнего разговора, от самого её существования где-то там, в шумном городе, ладони его и щёки горят нестерпимым, молодым жаром.
А на перроне Майя, затерявшись в толпе, шла, не оборачиваясь. В ушах у неё всё ещё стоял стук колёс и звучал его голос: «Будь осторожна». Она вдруг с невероятной ясностью поняла, что эта встреча не была случайной. Это был подарок. Подарок от самой судьбы или от времени, которое иногда позволяет заглянуть за свою собственную грань. Она получила больше, чем совет или предостережение. Она получила подтверждение: её путь, со всеми его извивами, рисками и одиночеством, – это её путь. И он имеет право на существование. А он… он получил то, чего, возможно, ждал всю свою долгую жизнь: встречу с душой, которая поняла бы его без слов, которая даже через пропасть лет сумела бы увидеть в нём не памятник, а человека. Живого, любящего, тоскующего.
Их поезда разъехались. Её – вперёд, в бурлящую, многоцветную жизнь, полную новых встреч, статей, чувств. Его – в тишину, в воспоминания, в спокойное течение завершающихся дней. Но где-то в незримом пространстве между прошлым и будущим, в измерении, где время течёт иначе, их разговор продолжался. Молодой офицер с грустными глазами и смелая девушка с блокнотом в руках всё так же сидели в купе, несущемся сквозь ночь, и говорили, говорили без конца о самом важном – о любви, которая сильнее времени, и о времени, которое иногда, в виде редкого чуда, позволяет любви на мгновение восторжествовать.