Первые лучи зимнего солнца, бледные и робкие, только начали пробиваться сквозь заиндевевшие стекла избы, когда крик новорождённой огласил тесную горницу. Роды были долгими, изматывающими, будто сама природа не желала отпускать в этот мир хрупкую искру жизни. Лиодора, обессиленная, утонула в грубой подушке, её тело ломило от усталости, а сердце сжималось в тревожном предчувствии. Опытная повитуха, женщина с руками, исчерченными прожилками лет и трудов, приняла дитя, и тяжкий, беззвучный вздох вырвался из её груди. Она бережно, почти с благоговением, завернула крошечное тельце в чистую, но грубую пелёнку.
— Не жилец, — прозвучал тихий, но безжалостный приговор.
Затем её взгляд, внезапно заострившийся, устремился на изможденную мать, и она добавила, и каждое слово падало, как камень в ледяную воду:
— Разве к ведунье отнести только. Иного пути для неё не вижу.
Та женщина, о которой шла речь, обитала на самом краю деревни, там, где частокол упирался в темную стену векового леса. Её дом, крепкий и опрятный, словно не подвластный времени, всегда был окружён ореолом тайны и суеверного страха. Воздух вокруг него был густым и пряным от запахов бесчисленных трав, развешанных под стрехой для просушки. К ней приходили в самую последнюю надежду, когда знахарки и молитвы оказывались бессильны. Она могла вернуть к жизни почти что мертвого, но плата за такое вторжение в установленный порядок вещей порой была столь высока, что о некоторых смельчаках больше никогда не слышали. Лиодора посмотрела на свою дочь, на её личико, размером с ладонь, на синеватые веки, сомкнутые в борьбе за существование. Мысль о разлуке терзала душу, но мысль о крошечном холмике на погосте была невыносимее. Стиснув зубы, она поднялась с постели, завернула дочь в тёплое одеяло и, шатаясь от слабости, поплелась к лесной опушке.
Старуха, будто поджидала её, стояла на пороге. Её лицо, изборожденное морщинами, напоминало старую карту забытых дорог, а глаза, пронзительные и светлые, видели насквозь.
— Поздно ко мне пришла, — её голос был похож на скрип старого дерева, — не жилец она в мире людском.
— Как же так, — голос Лиодоры прерывался от слёз, — неужели совсем ничего сделать нельзя? Силы небесные, да ведь она же дышит!
Ведунья не спешила брать ребёнка, она изучала мать долгим, тяжёлым взглядом. Потом её густы зашептали что-то, непонятные и старинные слова, обращённые к ветру, к небу, к самой судьбе. Она выпрямилась во весь свой невысокий рост, и её взгляд стал твёрдым.
— Не следовало тебе в самую долгую ночь грешить. Подождать три дня терпения не хватило? Солнцеворот — не время для зачатия новой жизни. А теперь последствия своих поступков на мои плечи взвалить желаешь? Ступай обратно!
Сердце Лиодоры разрывалось на части. Она медленно, как побитая собака, развернулась и сделала несколько шагов прочь, унося своё бесценное, угасающее сокровище. Но едва она отошла на несколько саженей, как старуха снова окликнула её.
— Дитя оставь! Куда его, обречённого, понесла?
Лиодора, не в силах вымолвить и слова, вернулась и с безмерной нежностью передала свёрток в натруженные руки ведуньи. Дорога домой стала для неё путём сквозь кромешную тьму. Она шла и рыдала, не стыдясь своих слёз, а ветер, холодный и безжалостный, подхватывал её стенания и уносил в серое, низкое небо.
А в это время в тёплой, наполненной травами избе, старуха бережно развернула одеяло. Крошечная девочка лежала без движения, её дыхание было столь поверхностным, что казалось, вот-вот прервётся.
— А ведь быть тебе, дитятко, хранительницей древних знаний, — прошептала она, едва касаясь сморщенным пальцем холодной щёчки младенца, — если только сама смерть позволит тебе остаться.
Она растопила печь до жаркого, ровного тепла, нагрела воду в большом чугунке, достала свои склянки, наполненные снадобьями неведомого свойства, и разложила пучки засушенных кореньев и соцветий. Колдовство её было тихим и сосредоточенным. Она нашептывала слова, древние как холмы, варила отвары, густые и терпкие, и окуривала комнату дымом полыни и можжевельника. Свидетелей этому таинству не было, только стены, помнившие многое, да потрескивающие в огне поленья. Проведя ладонью по внутренней поверхности печи, она убедилась, что жар спал до нужной, живительной температуры, и отложила в сторону большую хлебную лопату, покачав головой. Затем, движением, полным странного ритуала, она сбросила с себя старую одежду, полностью развернула ребёнка и, прижав его к своей груди, вошла внутрь тёплого, тёмного чрева печи.
На следующее утро Лиодору подкосило странное, необъяснимое чувство. Тоска, смешанная с внезапной надеждой, заставила её метаться по избе, не находя себе места. Внезапно, сквозь шум ветра ей почудился слабый, но настойчивый детский плач. Не помня себя, она сорвалась с места и побежала обратно к лесной избе. Дверь была не заперта. Войдя внутрь, она застыла на пороге от ужаса и изумления. В остывающей печи, рядом с бездыханным телом ведуньи, лежала её дочь — живая, розовая и громко требующая пищи. Лиодора, рыдая от счастья и горя, схватила дочь, вышла на улицу и, присев на крыльцо, приложила её к груди. Девочка с жадностью приникла к ней. Накормив дитя и запеленав его, она, не смея даже взглянуть на умершую старуху, наглухо захлопнула тяжёлую печную заслонку и поспешила прочь. Боязнь смерти, привитая с детства, гнала её прочь от этого места.
Так и зажили они с дочерью, которую назвали Милой. Девочка росла, но с каждым годом её всё сильнее и неодолимее тянуло к тому заброшенному дому на опушке. Удержать её было невозможно. Она закатывала такие истерики, что казалось, её раздирают невидимые демоны, билась в припадках, пугая мать до полусмерти. Со временем у Лиодоры родились и другие дети, крепкие и здоровые, и на странную старшую дочь постепенно махнули рукой, позволяя ей бродить где вздумается. А потом люди стали замечать, что Мила обладает даром. Она подходила к заветной печи, открывала заслонку и подолгу тихо беседовала с кем-то внутри. Потом собирала травы, готовила отвары, и самые упорные хвори отступали. Любопытные пытались подсмотреть, что же там, в глубине обугленного сруба, но стоило лишь прикоснуться к заслонке, как человек терял сознание и падал замертво. Вскоре все оставили эти попытки, приняв дар Милы как данность. Даже когда грянула революция и новый комиссар, ярый борец с пережитками, попытался разрушить это «гнездо мракобесия», он рухнул без чувств, едва приблизившись к печи. Очнувшись, в ярости и страхе, он приказал облить избу керосином и спалить дотла, дабы навсегда стереть эту память о прошлом.
— Бабуленька, а та девочка, Мила, так навсегда и осталась ведуньей? — спросила маленькая девчушка, уютно устроившись под стеганым одеялом.
— Называть это ведуньей — слишком громко, детка. Она просто помогала людям, как умела. А теперь спи, уже поздно, — ласково ответила старуха, её морщинистая рука нежно гладила мягкие волосы внучки.
Девочка послушно закрыла глаза и скоро заснула ровным дыханием. Её привезли в деревню к прабабке, потому что здоровье было слабеньким, а городской воздух и суета только усугубляли недуг. Родители надеялись, что деревенское парное молоко, свежий воздух и покой укрепят её. Старуха, несмотря на преклонные лета, сохраняла ясность ума и удивительную бодрость, управляясь по хозяйству совершенно одна.
— Никто не слушает старых заветов, — тихо ворчала она, оставшись одна, — кто же в такие особенные дни не сдерживается? Не так уж их много, дней запретных, неужели так трудно подождать? Ничего, я её подниму на ноги, только бы не увезли раньше времени.
Её собственная дочь, бабушка нынешней девочки, когда-то сбежала в город, поступила на рабфак, нашла новую жизнь и лишь изредка навещала старую мать. Внуки и правнуки бывали и того реже. Поэтому приезд маленькой Вари стал для неё и радостью, и огромной ответственностью. Ещё до первых петухов старуха поднялась с постели. Нужно было успеть собрать целебные травы, пока на них не высохла утренняя роса. Она уходила далеко, в самые глухие и нетронутые уголки леса, куда не доносился шум машин и где земля сохранила свою первозданную чистоту. Может быть, именно в этой связи с природой и таился секрет её долголетия. По пути она всегда заходила в заветное место. Обугленные нижние венцы сруба, поросшие мхом и земляникой, всё ещё обозначали границу того самого дома. Люди когда-то растащили брёвна на дрова, но те, кто взял их, потом сталкивались с чередой неудач и болезней, так что основание так и осталось лежать нетронутым — немой урок для слишком любопытных. Старуха аккуратно отодвинула ту самую, вечную, не тронутую ржавчиной заслонку, пошепталась о чём-то с тишиной внутри, а потом тщательно выбелила печь изнутри мелом, словно готовя её к большому празднику. И праздник действительно приближался — день Ивана Купалы, время чудес и очищения.
Деревенский воздух, травяные настои и парное молоко делали своё дело. Варечка буквально расцветала на глазах: щёки налились румянцем, а в глазах появился живой, озорной блеск. Она с удовольствием бегала с деревенскими ребятишками, ходила со старой женщиной доить рыжую корову Зорьку и слушала невероятные истории перед сном. Но однажды идиллию нарушила тревога.
— Кузьминична, Выручай! Голубушка, погибаем! — на пороге, запыхавшаяся и бледная, появилась жена местного председателя, Авдотья, и чуть ли не повалилась в ноги.
— Встань, не пристало так, — сурово сказала старуха, — говори толком, что стряслось.
— Дочка моя, Настасья, родить не может! Ранее срока всё началось, «скорая» из района тут, врачи говорят, не довезут, живьём не доедим!
— Кто же грешить-то заставлял в неподходящее время? Ладно, не время упреки раздавать. Вези её сюда, ко мне. Быстро!
Когда перепуганная женщина умчалась, старуха озабоченно нахмурилась. Нужно было куда-то пристроить на время правнучку.
— Варюша, сбегай, погуляй, к подружкам сходи, — предложила она, напоив девочку свежим молоком и проводив до калитки.
Вскоре к дому, визжа шинами, подкатила белая машина с красным крестом. Старуха вышла на крыльцо, быстрым, опытным взглядом окинула бледную, стонущую роженицу и покачала головой.
— Сразу-то чего не привезли? Гордыня человеческая губит.
— Да зять-то её, партийный, строгий! Запретил даже думать о бабках да знахарках! Наука, говорит, всё решит!
— Глупец он, а не партийный. Ладно. Идите все отсюда. И их забери, — она кивнула на медиков, — а водителя оставь. Угости его получше, и пусть верит в чудо.
Дождавшись, когда все удалятся, она подошла к шофёру, молодому парню с испуганными глазами.
— Поедем, милок, тут недалече.
Машина медленно, чтобы не трясти больную, поползла по знакомой старухе лесной дороге.
— Вот тут и остановимся. А теперь помоги донести.
Носилки были неподъёмными для её хрупких плеч, но она, стиснув зубы, понесла свой груз, и в её движениях вдруг проступила давно забытая сила и решимость.
— Всё, ступай с миром и не оглядывайся, — благословила она его.
Когда звук мотора стих вдали, старуха вновь открыла заслонку и заговорила с печкой. Шепот её был твёрдым и властным. Она делала своё дело — дело жизни. И вскоре на лесную тишину прозвучал новый, сильный и яростный крик. Родился мальчик, крепкий, громкий, полный жизненной силы.
— Вот видишь, всё хорошо, — улыбнулась старуха, вытирая пот со лба роженицы, — отдохни, покорми его прямо здесь, на благодатной земле, а потом домой вернёмся.
Они вернулись в деревню, но старуха, не заходя в дом председателя, сразу направилась к себе. Вари не было. Она обошла всех соседей, но никто не видел девочку. Наконец, один из мальчишек, опустив глаза, признался, что Варя пошла в лес, к «той самой печке». Сердце старухи сжалось от ледяного предчувствия. Она почти бежала по знакомой тропинке. Девочка стояла спиной к ней, не двигаясь, словно заворожённая. Заслонка, которую старуха всегда закрывала наглухо, была аккуратно отодвинута и прислонена к печке. А Варечка смотрела в тёмное нутро и о чём-то тихо, очень серьёзно разговаривала с невидимой собеседницей. У старухи перехватило дыхание. Вот оно. Проявилось. Она так надеялась, что на ней эта цепь древних знаний и тяжкого дара прервётся, что судьба оставит её правнучку в покое. Но судьба распорядилась иначе.
— Ну что, мама, как наша девочка? — спросила дочь старухи, приехавшая забирать Варю домой. Она обняла мать, целуя её в морщинистую щёку.
— Всё в порядке. Вот, посмотри на неё, обними покрепче. Но запомни раз и навсегда: отныне каждое лето ты должна привозить её сюда. Никаких морей, никаких санаториев. Только сюда. Если хочешь, чтобы она росла здоровой и жила долго. Хорошо запомни мои слова.
Через три дня они уехали. На прощание старуха отвела правнучку к печке, долго держала её за руку, потом крепко поцеловала в лоб и перекрестила, отпуская в большую, незнакомую жизнь.
— Мамочка, а я теперь знаю, кто прабабушкина мама! — весело щебетала Варя, глядя в окно уезжающей машины. — Она живёт в печке! Она такая добрая и красивая!
Мама, поглощённая дорожными хлопотами и земными мыслями, лишь улыбнулась, погладила дочь по голове и не придала её словам особого значения, списав всё на богатую детскую фантазию. Но высоко в небе, где плыли облака, и в шелесте листьев древнего леса, и в тёплом камне старой печи жила тихая, непреходящая тайна, которая теперь бережно передавалась в маленьких руках, готовых когда-нибудь принять эту эстафету вечной жизни и мудрой, целительной силы.