Деревня Омутовка, затерянная в самом сердце бескрайних лесов, всегда жила по своим, не писаным, но железным законам. Чужаков здесь не жаловали, встречали настороженным молчанием и тяжёлыми, изучающими взглядами из-под опущенных ставней. Потому, когда на стареньком раздолбанном автобусе в их захолустье прибыла новая жилица и без лишних слов поселилась в покосившейся избушке на самом краю деревни, возле старого кладбища, народ заволновался не на шутку. Собрались мужики, посоветовались и пошли к участковому, который наведывался раз в месяц, если повезет.
Участковый, мужчина с усталым лицом и вечно пахнущий дешевым табаком, приехал, проверил документы. Вышел на крыльцо сельсовета, раскурил цигарку и объявил собравшемуся люду:
— Всё у неё чисто. Дальняя родственница покойной Зинаиды Петровой, что шесть лет назад отошла в мир иной. Наследство принимает, дом свой поднимает.
Народ зароптал, зашумел.
— Да быть того не может! — раздались возгласы. — У тётки Зины отродясь никого не было, ни мужа, ни детей. Одна, как макова головка, век свой коротала. Откуда вдруг родственница объявилась?
А незнакомка, женщина лет тридцати, с лицом странной, нездешней красоты и спокойными, как лесное озеро, глазами, меж тем начала потихоньку обживаться. Не глядя ни на кого, не здороваясь и не отвечая на косые взгляды, она взяла в руки ржавую лопату и вышла на заброшенный, поросший бурьяном огород. День за днём, под насмешки и пересуды, она вскапывала сухую землю. Кто видел, чтобы в самую жару, в разгар лета, что-то сажали? Смеялись над ней, считая не в себе.
Но прошла неделя, другая, и на чёрной, взрыхлённой земле дружно пробилась изумрудная поросль. И ростки были какие-то невиданные, крепкие, будто их кто-то из-под земли силой выталкивал. Шёпот пошёл по деревне, злой и испуганный:
— Не иначе, как нечистая сила ей помогает. Не иначе, как колдовство тут замешано.
Так и пристало к ней прозвище — Колдовка. И пошла она с ним по всей округе.
Людей она стороной обходила, в беседы не вступала, о своём прошлом — ни единого слова. А любая тайна, особенно в таком тесном мирке, что деревня, будто сухие дрова, разжигает любопытство, рождает самые невероятные домыслы. Скоро поползли слухи, один нелепее другого. Будто бы сбежала она из большого города, спасаясь от великой, несчастной любви, и прихватила с собой целый сундук золота и самоцветов от разгневанного богатого покровителя. Вот и затаилась здесь, в глуши, со своими сокровищами.
Но однажды случилось нечто, что заставило деревню взглянуть на неё иначе. У одной из местных женщин, Анфисы, маленький сынишка, играя, проглотил мелкую деталь от конструктора. Мальчик начал синеть, задыхаться, глаза его округлились от ужаса. До районной больницы — десятки километров по разбитой дороге, своей машины нет, а на попутную среди дня и рассчитывать не приходилось. В отчаянии, не помня себя, схватила Анфиса посиневшее дитя и побежала, куда глаза глядят. Ноги сами понесли её к краю деревни, к дому Колдовки.
Та, не задавая лишних вопросов, выхватила ребёнка из рук обезумевшей матери, перевернула его, ловко постучала по спинке. Раздался глухой звук, и на землю выскочила маленькая, блестящая пластмассовая деталь. Мальчик судорожно вздохнул, и цвет жизни постепенно вернулся к его щекам.
С этого дня к Колдовке, чьё настоящее имя было Варвара, стали относиться с опасливым уважением. Но страх никуда не делся. Однако нашёлся один человек, который не испугался. Молодой, крепкий парень по имени Егор, сын местной почтальонки Глафиры, стал всё чаще заглядывать к её дому. Принесёт дров, поможет с колодцем. А потом и вовсе перестал скрывать свои чувства.
Мать его, Глафира, рыдала, заламывала руки:
— Девок-то молодых, здоровых полон рот! А он к этой… пришлой, к колдовке своей потянулся! Она его, ясное дело, приворожила, зельем своим опоила!
Вставала порой Глафира перед калиткой Варвары и кричала, голосом, полным слёз и ярости:
— Отпусти ты моего сына, ведьма окаянная! Сними свои чары!
Егор выходил, молча брал мать под руку и уводил домой, а сам, отведя её, неизменно возвращался назад, к своей тихой, загадочной Варваре.
И зажили они, не обращая внимания на пересуды и косые взгляды. Их любовь была их крепостью, их отдельным миром. Через год Варвара родила дочку, назвали Ликой. А спустя три года на свет появилась вторая — Яна. Постепенно людская молва утихла, переключившись на другие, более насущные темы. У каждого и своих забот хватало.
Однажды, после неистовой грозы, что бушевала всю ночь, потекли старые, прогнившие балки крыши их дома. Егор, не долго думая, взял инструменты и полез чинить. Всё сделал ловко, умело, но уже спускаясь вниз, оступился, нога соскользнула с мокрой ступеньки приставной лестницы. Он упал, и земля встретила его тело жестоко и неуступчиво.
Варвара на подводе привезла врача из райцентра. Тот, осмотрев Егора, покачал головой:
— Сложный перелом. Срочно в город, в больницу.
Договорилась она с попутной машиной, отвезла любимого в городскую клинику, а сама вернулась к маленьким дочкам.
Прошёл месяц. Перед их домом снова остановилась машина, из неё аккуратно вынесли инвалидное кресло, в которое бережно усадили Егора. Позвоночник был сломлен, ноги не слушались. Шёпотом, глядя на это, кто-то из соседей произнёс:
— Наказание. За приворот. Не бывает счастья, добытого колдовством.
Но Варвара не сломалась. Она вывозила Егора на крыльцо, подставляла его бледное лицо под ласковое солнце, подкладывала подушки, читала ему книги. Она ухаживала, мыла, кормила, и в глазах её по-прежнему горел тот же свет, что и в день их первой встречи. Она любила его. А перед такой любовью любая молва, любая сплетня бессильна и жалка. Стали даже поговаривать, что лечит она его своими тайными снадобьями, и вот-вот, Егор поднимется на ноги.
Он сидел в своём кресле на крыльце и мастерил удивительные вещи: вырезал из мягкой древесины фигурки зверей для дочерей, плел из лозы прочные и красивые корзины. Руки его, лишённые силы в ногах, обрели новую, удивительную ловкость. И мужики, глядя на него, испытывали странное чувство. Не то зависть, не то недоумение. Как же так, лежит он, а она, красивая, сильная женщина, носит его на руках, жизнь свою на него положила. Им бы такую преданность, такую любовь.
А любовь, как известно, способна творить чудеса. И чудо начало происходить. Егор, опираясь на крепкое плечо Варвары, стал потихоньку, по нескольку минут в день, пробовать вставать. Однажды сидел он на крыльце, вырезал новую игрушку для Лики, и вдруг острый нож выскользнул из его пальцев, упал на ступеньки и отскочил в траву. Варвара в это время была в дальней части огорода. Егор, воодушевлённый недавними успехами, решил сам, без помощи, спуститься и поднять нож. С огромным усилием, держась за косяк двери, он поднялся на дрожащих ногах. Сделал шаг, другой… но силы изменили ему. Он пошатнулся и рухнул со всего размаха со ступенек. Рядом с крыльцом, прислонённая к стене, стояла острая коса — Варвара косилa траву во дворе и, отвлекшись на зов дочерей, не убрала её. Падая, Егор задел плечом древко, и страшное лезвие, описав короткую дугу, вонзилось ему в шею.
Скорбь Варвары была бездонной и беззвучной. Она не рыдала, не голосила, а словно окаменела, превратилась в статую горя. Думали, не переживёт она потери, ляжет в одну могилу с любимым. Маленькие Лика и Яна, плача, еле оттащили её от гроба, когда пришла пора прощаться.
Осталась она одна с двумя детьми на руках. Ни пенсии, ни постоянного заработка. А жили, не прося милостыни. И снова поползли слухи, шепотом, из угла в угол:
— Продаёт потихоньку. Те самые драгоценности, что с собой привезла. Награбленное добро тянет.
После окончания школы старшая, Лика, уехала в город, выучилась на парикмахера. Приезжала на выходные, и к ней тут же выстраивалась очередь — кто себя подстричь, кто детей подвести. Платили кто деньгами, кто продуктами, кто простой человеческой благодарностью.
Жить без мужчины в деревне — тяжкая доля. Дому, особенно старому, как у Варвары, нужен постоянный присмотр, крепкие мужские руки. Мужики поначалу охотно помогали: то забор поправят, то в сарае что-то починят. Помогали в надежде на ласку, на благодарность иного рода. Но Варвара помощь принимала, кормила helpers обедом, ставила на стол стакан водки, но дальше порога своего сердца и своей спальни никого не пускала.
И снова нашлись те, кого это злило. Собрались как-то ревнивые жёны, подогретые спиртным и обидой, и пришли к её дому.
— Выходи, Колдовка! — кричали они. — Поделись своим секретом! Годы не властны над тобой, не старишься ты! Или сокровищами поделись, не то сожжём тебя вместе с этим старым домом!
Правда это или вымысел, но поговаривают потом, что вышла к ним Варвара на крыльцо. И была она не прекрасной и юной, а внезапно постаревшей, седой, с лицом, испещрённым морщинами, будто за один миг на неё обрушились все годы, которые она до этого прятала. Отшатнулись бабы, попятились прочь.
— Колдовство! — прошептали они в ужасе. — Всё-таки колдовство!
И ушли, больше не тревожа её.
Потеря любимого подкосила Варвару окончательно. Здоровье её стало сдавать, она часто болела, редко выходила дальше огорода. В магазин бегала младшая, Яна.
А Яна выросла не в мать — бойкой, резвой, ослепительно красивой. На носу были выпускные экзамены, а её мысли витали где-то далеко, в ритме танца, в мечтах о городе. Как-то вечером собралась она в клуб, да Варвара воспротивилась, подняла голос, не пустила. Соседи слышали, как громко и гневно спорили они за стеной.
Степанида, жившая по соседству, видела, как выскочила Яна из дома, будто ошпаренная, и побежала в сторону деревенского клуба. А глубокой ночью та же Степанида услышала отчаянный стук в своё окно. Выбежала она на улицу в ночной сорочке, уже собираясь отругать девчонку, что чуть стекло не выбила, но увидела — стоит Яна, трясётся вся, слёзы ручьём льются, и только и может выговорить:
— Мама… Мамочка…
И показывает дрожащей рукой на свой дом. Поняла Степанида, что случилось непоправимое, и пошла за ней. Варвара лежала бездыханная на полу у печки, на виске тёмным пятном застыла запёкшаяся кровь.
Позвала Степанида своего мужа, Мишу, вдвоём они перенесли тело Варвары на кровать, а Яну, которая наотрез отказывалась оставаться в доме с покойной матерью, увели к себе. Утром приехал участковый. Яна, рыдая, рассказала ему всё: как мать не пускала её на танцы, как они поругались, как она в сердцах оттолкнула Варвару и выбежала из избы. Клялась, что мать была жива, кричала ей что-то вслед.
Степанида подтвердила слова девушки, хотя в смятении и не могла точно припомнить, слышала ли она крик Варвары до того, как Яна выбежала, или уже после. Участковый, человек немолодой и, видимо, понимающий, не стал ломать жизнь молодой девчонке и списал трагедию на несчастный случай. Счел, что она и так наказана сполна, осталась сиротой.
На похороны приехала Лика. Всё сделала чинно, по правилам, организовала поминки для всей деревни. Но между сёстрами пролегла глухая стена молчания. В ту же ночь Яна собрала нехитрые пожитки и сбежала из Омутовки. Больше её здесь никто не видел.
А Степанида потом, уже на поминках, шептала соседкам:
— А заметили вы, когда она ко мне прибежала, серёжки в ушах? Так и горели, так и сверкали в темноте, глаза слепили. Отродясь таких не видывала…
И поползли новые, ещё более жуткие сплетни. Будто бы драгоценности у Варвары всё-таки были, и Яна нашла их, стащила, а потом сбежала, чтобы не делиться с сестрой. А может, Варвара хотела отнять у дочери украденное, вот и поплатилась жизнью.
Лика пыталась заткнуть рты сплетникам, да разве угомонишь их? Скоро и она, сделав все необходимые дела, собралась и уехала.
Дом Варвары, и до того старый, совсем захирел, покосился набок. Кто-то из озорных подростков выбил стекло в окне. Наверное, слухи о спрятанном золоте не давали им покоя, искали запрятанный клад.
Прошло около семи лет.
Степаниду скрючило возрастным недугом, будто несла она на своих плечах невидимую, тяжёлую ношу. Шла она как-то раз из магазина, сумку за спину закинула, и шла так шустро, помахивая свободной рукой, что молодым было не угнаться.
Уже мимо почерневшего дома Колдовки прошла, да краем глаза заметила движение. Остановилась, присмотрелась и увидела молодую женщину, сидящую на старой лавочке у забора, а рядом мальчик лет пяти палкой сбивал буйно разросшуюся у крыльца крапиву.
Степанида сразу поняла, что это не Лика. Та была строгой, без лишних красок. А эта — яркая, с густо накрашенными губами, с огненно-рыжими волосами, рассыпавшимися по плечам. Словно сошла с экрана телевизора.
— Янка, ты что ли? Вернулась? А это, выходит, твой? — кивнула Степанида на мальчика.
Девушка бросилась к ней, стала обнимать, словно родную.
— А я в дом попасть не могу. Замок заржавел. Дядя Миша не поможет?
— Сейчас пришлю его, подожди тут, — сказала Степанида и пошла к себе, всё оглядываясь на нежданную гостью.
Вскоре муж её, Миша, подошёл, с силой дёрнул ржавый замок, и тот с треском поддался. Распахнул скрипучую дверь и даже на мгновение заглянул внутрь. В доме пахло сыростью и забвением, на полу валялись вспоротые подушки, разбросаны старые вещи.
— Темно тут у вас и сыро, — пробурчал он. — Окно-то я тогда заколотил, чтоб ветер не гулял. Стекло потом вставишь. Прибирайся, а потом к нам заходи, Степанида накормит.
И ушёл, оставив их на пороге их прошлого.
За столом, уставленным простой деревенской едой, Яна и рассказала свою историю. Город не встретил её с распростёртыми объятиями. Работала на фабрике, жила в старом общежитии. Парень, узнав о беременности, тут же скрылся. А потом и с жильём пришлось туго.
Сошлась с одним мужчиной, а он оказался вором. Его посадили, а её выгнала из квартиры его мать. Вот и приехала она, куда глаза глядят, назад, в деревню.
— Поживу немного, одумаюсь, решу, что делать дальше, — закончила она свой рассказ, с тоской глядя в окно.
— И правильно делаешь, — кивала Степанида. — Земля-матушка она своя. Она всегда прокормит. Мать твоя вот тоже сюда от беды прибежала, и ничего, прожила. И ты проживёшь.
Дала она Яне на первое время мешок картошки, хлеба, банку солёных огурцов.
А ночью в доме Степаниды снова зазвенело стекло от настойчивого стука. Выглянула старуха — на пороге стояли Яна с сыном. Глаза у обоих были полны такого ужаса, что, казалось, они вот-вот лопнут.
— Там… там кто-то ходит, — заикаясь, прошептала Яна. — Стучит, бормочет. Пол скрипит. Колька испугался до полусмерти. — Она обняла сына, названного в честь отца, которого он никогда не видел. — Ноги моей там больше не будет. Это мать… она пришла. Она меня выживает. Не простила…
— Что ты мелешь, девка? — прищурилась Степанида. — Мать твоя давно в земле. Это не её дух, это совесть твоя по дому ходит, покоя не даёт. Видно, и впрямь, обидела ты её сильно.
Яна отвернулась, уставившись в темноту за окном.
— Мы тогда поругались… Если бы я не ушла тогда в клуб, она была бы жива. Вот она мне этого и простить не может. Не пойду я туда больше.
— Живи у нас, — предложила добрая старуха. — Сколько нужно.
Но Яна не захотела быть приживалкой. В деревне жил вдовец, дети которого давно разъехались. Хозяйство он держал крепкое, даже корову. Фамилия у него была Белов, и все звали его попросту — Белый. Прозвище так пристало, что уже никто и не помнил его настоящего имени.
Вот и предложил он Яне переехать к нему. Дому, мол, нужна хозяйка, а мальчишке — мужская рука. Сообразительная Яна быстро смекнула, что к чему, и стала продавать парное молоко дачникам, что на лето наезжали в деревню. Спрос был хороший, платили охотно. Нашла она, что называется, свою золотую жилу.
Прожила она у Белого месяца два. В свой старый дом заходила изредка, ненадолго и только при свете дня. Мальчик, Колька, окреп, загорел и целыми днями носился с деревенскими ребятишками.
А однажды ночью Омутовку разбудило зарево — горел дом Варвары. Вспыхнул он словно факел, с треском и гулом. Тушить его даже не пытались — все силы бросили, чтобы отстоять соседние постройки, поливали водой дом Степаниды, спасая от летящих искр. За пару часов от избы Колдовки осталась лишь груда дымящихся, почерневших брёвен да одинокая, почерневшая печь, уцелевшая посреди пепелища.
На следующий день вся деревенская ребятня толклась возле пожарища, разглядывая диковинные угли.
— Не ходите туда! — кричала им Яна. — Брёвна ещё горячие, кирпичи, обожжётесь, перемажетесь!
Но разве удержишь мальчишек? Не каждый же день дома сгорают. Вскоре прибежал и Колька, сияющий от важности своей находки.
— Мам, смотри, что я нашёл! — И протянул в грязной, перемазанной сажей руке небольшой, почерневший, оплавленный комок.
— Дай-ка посмотреть, — Белый, стоявший рядом, взял находку, потёр её о полу своей ватной телогрейки. Сажа осыпалась, и из-под неё брызнули на солнце ослепительные искры. Золото оплавилось от жара, но в его причудливой массе, словно капли утренней росы, поблёскивали вправленные в него бриллианты.
Яна, будто ужаленная, подскочила, выхватила комок из рук Белого.
— Это моё! — почти крикнула она и спрятала руку за спину.
— Правду, значит, говорили люди, — тихо, но очень чётко произнёс Белый, и взгляд его стал тяжёлым, как камень. — Были у твоей матери сокровища. Из-за серёг ты её тогда и убила? Сестру обокрала. А она, мать-то, вам с ней помогала. Думаю, это Варвара сама дом свой спалила, чтоб уж больше ты ничего здесь не нашла.
Он посмотрел на Яну с таким холодным пониманием, что та невольно отступила на шаг.
А ночью она, забрав сына и прихватив из тайника Белого все наличные деньги, бесшумно исчезла из деревни.
Прошло ещё несколько лет.
Однажды на окраину Омутовки подкатила чистая, городская машина. Из неё вышла Лика с немолодым, серьёзным мужчиной. Приехали навестить родное гнездо, а нашли лишь поросшее бурьяном и крапивой пепелище. Даже печь кто-то растащил по кирпичикам — видимо, искали то, что не сгорело в огне.
К ним вышла, опираясь на палку, совсем одряхлевшая Степанида. Узнала Лику, вздохнула и рассказала им про пожар, про найденные в золе драгоценности, про бегство Яны от Белого.
— Обманула всех твоя сестрёнка. Говорят, и мать она убила, хоть и ненароком, чтоб та серёжки назад не забрала.
— Всё это сплетни, баба Степанида, — лишь покачала головой Лика. — Обычные деревенские сплетни.
Больше в Омутовке сестёр никто не видел.
Говорят, что золото и бриллианты, добытые неправедным путём, никогда не приносят счастья. Они, как раскалённые угли, обжигают руки тех, кто к ним прикасается. Снова поползли по деревне слухи, будто Яну убили, когда она попыталась продать украденные сокровища, а мальчик её, Колька, попал в детский дом. Будто бы Лика разыскала его и забрала к себе — своих детей у неё с мужем не было. Вроде бы кто-то видел её в городе, ведёт за руку подросшего мальчика.
Правда это или нет, кто знает? Но слухи, как известно, на пустом месте не рождаются. А главную тайну Варвары — откуда она пришла, от кого бежала и где источник её странных знаний и тех самых роковых драгоценностей, — так никто и не разгадал.
Прошли годы. Там, где стоял дом Варвары, теперь буйно цветут густые заросли иван-чая и ромашки. Ветер шепчет в высокой траве старые истории, но они уже никому не кажутся страшными. Земля приняла всё: и пепел, и слёзы, и тайны. Говорят, что настоящие бриллианты — это не те, что сверкают в оправе, а те, что рождаются в сердце: стойкость перед лицом горя, верность любви, которая сильнее смерти, и тихая мудрость, прорастающая сквозь любое ненастье, как нежные всходы сквозь сухую, потрескавшуюся землю. Эти алмазы не продать и не украсть. Они навсегда остаются в мире, освещая его своим немеркнущим, чистым светом.