Зал гудел от сдержанных, приличествующих моменту разговоров. Дорогой, но откровенно душный банкетный зал, который Галина Викторовна Орлова выбрала лично, опираясь на советы самого модного в городе организатора праздников, давил своей показной роскошью – позолотой на лепнине, тяжелым бархатом портьер, огромными хрустальными люстрами, отбрасывающими холодные блики. Воздух был густым и сладким от аромата дорогих духов и изысканных блюд.
Свадьба ее единственного сына, Андрея, с самого утра обещала превратиться в катастрофу. И теперь, в разгар торжества, это предчувствие стало горькой реальностью.
И Галина Викторовна, бессменная хозяйка самой успешной в городе кондитерской «Гала», женщина, чье имя было синонимом безупречного вкуса и жесткой деловой хватки, делала все от нее зависящее, чтобы каждый приглашенный гость это понял, прочувствовал каждой клеточкой. Ее лицо, обычно хранящее маску вежливой небрежности, сегодня было напряженной маской.
— …и конечно, от всего сердца мы желаем молодым… самого главного – взаимного понимания, — она подняла высоко свой бокал с дорогим игристым вином, глядя прямо на невесту, на Машу. Ее взгляд был острым и холодным, как лезвие. — Андрей у нас человек порывистый. Эмоциональный. Умеет у-ди-влять.
Слово «удивлять» она выплюнула, как вишневую косточку, с едва заметным усилием.
— Его выбор… — она намеренно сделала театральную паузу, давая гостям прочувствовать каждый момент, — …оказался, надо признать, весьма неожиданным для всех нас.
Гости за столами вежливо, смущенно кашлянули, переглядывались. Все в этом небольшом, но амбициозном городе прекрасно знали, что блестящий Андрей Орлов, наследник состояния, женился на уборщице. Буквально. На девушке, которая всего полгода назад мыла полы и вытирала пыль в его загородном доме.
«Назло матери, вот и все», — шипели кумушки за столами, прикрываясь веерами и меню. — «Довел бедную Галину Викторовну».
Маша сидела на почетном месте с идеально прямой спиной. Ей было всего двадцать лет, и это было написано на ее лице, на ее чистом, лишенном косметики взгляде. Дешевое, по меркам Орловых, свадебное платье, купленное в одном из сетевых магазинов, казалось на ней чужим, нелепым нарядом для маскарада.
Андрей, красивый, злой от бессилия и уже заметно пьяный, сжал ее руку под столом, пытаясь передать хоть каплю своего тепла, своей поддержки.
— Терпи, солнышко. Просто потерпи. Она просто бесится, не может иначе. Это наш день, помнишь?
Маша едва заметно кивнула, не в силах вымолвить слово. Она не смотрела на мужа. Ее взгляд был прикован к свекрови, к этой женщине в дорогом лавандовом костюме, чье присутствие отравляло все вокруг.
Галина Викторовна тем временем продолжала свой монолог, растягивая слова, наслаждаясь моментом:
— Наша милая Машенька, конечно, девочка… очень простая. Скромная. Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Даже если оно временно ослепло, застилано пеленой юношеского максимализма. И мы, как любящие родители, конечно, примем этот выбор. За молодых!
Гости, чувствуя неловкость, зааплодировали нестройно, с оглядкой.
Ведущий, молодой человек с гитарой, чувствуя, как атмосфера накаляется до предела, бросился к микрофону, пытаясь спасти ситуацию.
— Какое проникновенное, душевное поздравление от самой любящей мамы! А теперь… по традиции, мы даем слово нашей прекрасной невесте! Машенька, поделитесь с нами, скажите нам, как вам удалось покорить сердце нашего завидного жениха? В чем секрет вашего обаяния?
Наступила гробовая тишина. Галина Викторовна с наслаждением опустилась на свой стул, отпивая маленькими глотками шампанское, с лицом заведомой победительницы. Она ждала, что эта серая, невзрачная мышь сейчас расплачется от нахлынувших чувств, или начнет мямлить что-то невразумительное, полное благодарностей и подобострастия.
Маша медленно, как во сне, поднялась со своего места.
Она взяла свой бокал с чистой водой. Ее тонкие пальцы слегка дрожали, но голос, когда она набрала в грудь воздух и заговорила, был удивительно чистым, ровным и холодным, как горный ручей.
— Спасибо вам, Галина Викторовна. За такие… поистине теплые слова. За ваше внимание.
Она обвела взглядом притихших, заинтригованных гостей, чувствуя, как сотни глаз уставились на нее.
— Вы абсолютно правы в одном. Я действительно простой человек. Я с детства знаю, что такое работать руками. Знаю, почем на рынке хлеб, а почем настоящий кусок мяса.
Она перевела взгляд на Андрея, и в ее глазах мелькнула неподдельная нежность.
— И я знаю, что Андрей женился на мне вам назло. Чтобы доказать свою независимость. Это правда. Но лишь часть правды.
Андрей напрягся, его пальцы снова сжали ее руку. «Маша, что ты задумала, не надо…»
— Пожалуйста, дорогой, дай мне договорить. Дай мне сказать то, что я должна была сказать давно.
Она снова повернулась к свекрови, и теперь ее взгляд был прямым и открытым.
— Вы думаете, я обыкновенная охотница за вашими деньгами, за вашим положением. Вы думаете, я просто случайность на ровном месте, досадная ошибка вашего сына.
Галина Викторовна лениво, снисходительно улыбнулась, делая легкий взмах рукой: «Девочка моя, я ничего подобного не думаю, не драматизируй…»
— «Извините, что перебиваю, но я здесь сегодня оказалась не случайно», — голос Маши окреп, зазвучал металлом. — «Двадцать лет назад…»
При этих словах Пётр Алексеевич, отец Андрея, бледный, всегда тихий и незаметный человек, сидевший рядом с женой, вздрогнул, будто его ударили током. Он перестал жевать свой десерт, его вилка замерла в воздухе.
— …двадцать лет назад, — четко и ясно продолжила Маша, — в нашем городском роддоме номер пять, одна женщина, молодая, амбициозная, написала официальный отказ от своего новорожденного ребенка.
Зал замер окончательно. Давление, казалось, возросло в разы. Музыка, игравшая тихим фоном, стихла сама собой, будто звукорежиссер почувствовал надвигающуюся бурю.
— Родилась девочка. Совершенно здоровая, крепкая девочка. Но она была не нужна. Совершенно не нужна. Той женщине, ее матери, был жизненно необходим мальчик. Единственный наследник. Продолжатель фамилии.
Галина Викторовна перестала улыбаться. Она медленно, очень аккуратно поставила свой хрустальный бокал на белую скатерть.
— Что ты несешь, девушка? Какие-то глупости? Ты плохо себя чувствуешь?
— Я и есть та самая девочка. Та самая, от которой вы отказались в тот день.
Тишина в зале стала абсолютной, оглушительной. Кто-то из официантов уронил вилку на паркет, и звонкий, металлический звон прозвучал, как выстрел на тиром стрельбище.
— Вы просто написали отказ от меня, — Маша не отводила взгляда от глаз Галины Викторовны. — Выбросили, как ненужную вещь. Потому что ваш муж, Пётр Алексеевич, так ждал сына. Наследника для своего будущего бизнеса.
— Это чудовищная ложь! — взвизгнула Галина, вскакивая. Ее лицо исказила гримаса гнева. — Охрана! Немедленно выведите эту… эту девушку! Она не в себе!
— Это правда, — тихо, почти шепотом, но очень четко сказал Пётр Алексеевич, глядя в узор на скатерти, будто надеясь найти в нем ответы на все вопросы. — Галя… я… я знал.
Галина посмотрела на мужа так, словно он воткнул ей в спину нож. — Петя?! Что ты несешь? Опомнись!
— Я… я знал, Галя. Я догадывался. А через год после твоих родов… я случайно нашел в твоих документах бумаги об отказе. Я… я молчал. Ты всем сказала, что наша дочь умерла при родах, я… я знал, что ты лжешь, но я молчал. Все эти годы.
Андрей вскочил на ноги, оттолкнув свой стул. Он был абсолютно трезв, весь его хмель будто испарился в один миг.
— Мама? Папа? О чем вы? Что происходит? Маша, что это за ужасная история?!
Маша повернулась к нему. В ее глазах стояли слезы, но это были не слезы жалости или страха, а злые, горькие слезы обиды за всю свою жизнь.
— Это еще не все, Андрей. Самое главное – впереди.
Она снова посмотрела на Галину, которая стояла, опершись о стол, ее грудь тяжело вздымалась.
— Вы отказались от меня. От своей крови. А через месяц, чтобы муж ничего не заподозрил, чтобы окончательно «закрыть вопрос» с наследником и успокоить свою совесть… вы через знакомых, за большие деньги, усыновили мальчика из соседнего города.
Теперь уже Андрей пошатнулся, будто его ударили по голове. Он смотрел то на Машу, то на мать, не в силах осознать услышанное.
— Что? Какой мальчик? Что ты говоришь?
— Да, Андрей, — голос Маши смягчился, в нем появились нотки бесконечной жалости. — Ты. Ты тот самый мальчик. Ты – приемный сын. Ты – не их кровь.
Галина Викторовна вскочила, ее лицо побагровело.
— Замолчи! Замолчи сию же минуту, дрянь! Как ты смеешь!
— Я – ваша родная дочь, — спокойно, с ледяным достоинством сказала Маша. — А он – ваш приёмный сын. И теперь… мой законный муж.
Она сделала шаг к столу свекрови, к своей матери.
— Я узнала эту чудовищную правду год назад. Когда моя приемная мама, единственная настоящая мама, которую я знала и которая вырастила меня, умирала от тяжелой болезни. Она рассказала мне всю историю. Дала мне ваше имя. Галина Орлова.
— Я искала вас. Много лет. Я просто хотела посмотреть на вас. Увидеть своими глазами.
— Я устроилась уборщицей в твой дом, — она кивнула Андрею. — Я увидела тебя. И увидела ее. Своими глазами.
— Я видела, как она, моя родная мать, обращается с тобой. Как она попрекает тебя каждым куском, хотя это именно ты, а не кто иной, держишь на плаву всю ее кондитерскую, все ее благополучие.
— Я слышала, как она, когда думала, что никто не слышит, шепотом называла тебя «приемышем». Как смотрела на тебя с холодным расчетом, а не с материнской теплотой.
Андрей закрыл лицо руками, его плечи содрогнулись.
— И я поняла одну простую и ужасную вещь. Мы с тобой – оба ее жертвы. Она бросила меня, свою кровь. И она методично, годами, ломала тебя, унижала, делала зависимым. Ты хотел отомстить ей, женившись на «простой уборщице». А я… я хотела справедливости. Я хотела посмотреть ей в глаза в тот день, когда она не сможет меня просто выгнать, как выгоняла всю жизнь.
Маша подняла свой скромный бокал с водой.
— Я вернулась, мама. Я вернулась за своим. За нашим с Андреем счастьем.
Галина Викторовна смотрела на нее пустыми, стеклянными глазами человека, у которого из-под ног только что выбили самую надежную опору.
— Так что, да, — Маша посмотрела на ошеломленных, потрясенных гостей. — Я простая. Я случайная в вашем мире. Но я – Орлова. По праву рождения. По праву крови.
Она повернулась к Андрею, и ее голос дрогнул.
— Прости меня. Я должна была это сделать. Я должна была сказать. И знай… я люблю тебя. По-настоящему. Не из мести. Не из расчета. А потому что ты такой же, как я. Ты один. И я одна. Мы нашли друг друга.
Андрей молчал очень долго. Весь зал молчал вместе с ним, затаив дыхание.
Потом он медленно, с огромным усилием, поднял голову. Он посмотрел на женщину, которая двадцать лет называла себя его матерью. На мужчину, который был ему отцом и молчал все эти годы.
Потом он посмотрел на Машу. В ее глазах он увидел ту самую правду, которую искал всю жизнь.
Он подошел к ней. Взял ее руку в свою. Его ладонь была теплой и твердой.
— Ты права, — сказал он тихо, но так, что было слышно в самой дальней части зала. — Я действительно один. Был один. До тебя.
Он повернулся к Галине.
— Спасибо за все. За воспитание. За кров. Но, кажется, моя настоящая семья, та, что была мне предназначена судьбой, – вот она.
Он кивнул на Машу, сжатую в его руке.
Он взял ее за руку и повел к выходу из зала. Не оглядываясь на крики, на плач, на призывы вернуться.
Они прошли через весь зал, мимо ошеломленных гостей, мимо рыдающего, сломленного Петра Алексеевича, мимо окаменевшей, побелевшей Галины Викторовны, которая, казалось, превратилась в соляной столп.
Массивная дубовая дверь банкетного зала закрылась за ними с тихим, но окончательным щелчком.
Банкет был окончен. Была окончена целая эпоха.
Холодный ноябрьский воздух ударил в лица, отрезвляя сильнее любого нашатырного спирта. Мелкий, противный дождь, моросил с самого утра, теперь превратился в настоящую стену из воды.
Свадебное платье Маши, легкое и дешевое, тут же промокло насквозь и облепило ее тело. Андрей был в одном пиджаке, его накрахмаленная рубашка моментально потемнела.
Они, не сговариваясь, побежали к его машине, припаркованной у входа. Молча, как в тумане, сели внутрь.
Тишину в салоне нарушало только тиканье поворотника, который Андрей в спешке забыл выключить, и шуршание мокрой одежды.
Он просто сидел, уставившись вперед на залитое дождем лобовое стекло. Его руки, лежавшие на руле, мелко, предательски дрожали.
— Куда? — наконец хрипло, пробиваясь через ком в горле, спросил он.
— Ко мне, — так же тихо ответила Маша. — Это всего лишь съемная комната на самой окраине. Другого места у нас… теперь нет.
Он просто кивнул, повернул ключ зажигания, и машина плавно тронулась с места.
Они ехали молча сквозь мокрый, темный, чужой город. Мимо ярких окон кафе, мимо счастливых пар, спешащих под одним зонтом, мимо всей этой нормальной, привычной жизни, которая осталась для них за стеклом автомобиля.
Маша смотрела на свое размытое дождем отражение в боковом стекле. На ней все еще была фата, теперь мокрая и бесформенная.
— Ты знала, — Андрей снова заговорил, не отрывая взгляда от дороги, — ты знала все это, когда мы начали встречаться? Когда я впервые пригласил тебя в ресторан?
— Да. Я знала уже тогда.
— А когда я сделал тебе предложение? Ты стояла на балконе, а я на коленях внизу, и все соседи смотрели… ты знала?
— Да, Андрей. Я знала.
— И ты… позволила. Все это время. Значит, все это… наш брак… это все было частью какого-то плана? Способом отомстить?
Он не злился. В его голосе не было ни гнева, ни упрека. Лишь бездонная, всепоглощающая усталость.
— Сначала… да. Я пришла в ваш дом с одной-единственной целью – отомстить. Увидеть ее лицо, когда она поймет. Но я не знала, не ожидала, что она так… так обращается с тобой. Так говорит с тобой.
— Я думала, ты избалованный золотой мальчик. Наследник, который купается в любви и роскоши. А ты… ты был таким же заложником. Таким же одиноким, как и я.
Андрей горько, коротко усмехнулся.
— «Приемыш». Да, она обожала это слово. Особенно когда думала, что я не слышу. Когда я делал что-то не так, как ей хотелось.
— «Я тебя из грязи вытащила, неблагодарный». «Родные родители от тебя отказались, а я, добрая душа, подобрала, пригрела».
Он резко, со всей силы ударил ладонью по рулю. Машина вильнула, но он тут же выровнял ее.
— Черт! Черт! Всю свою жизнь! Всю свою жизнь я пытался ей что-то доказать! Заработать ее любовь! Доказать, что я настоящий Орлов! Что я достоин носить эту фамилию!
— Я расширял ее кондитерскую, я находил новых поставщиков, новых клиентов! Я пахал, как проклятый, сутками не появляясь дома, пока она выбирала себе новые шубы и платья в бутиках! А она… а она…
— А она знала с самого начала. Знала, что я не ее. И… ненавидела меня за это. За то, что я не оправдал надежд.
— Не тебя, — тихо, но очень четко сказала Маша. — Себя. Она ненавидела нас. Обоих. Нас двоих.
Он на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее. Впервые за весь этот бесконечный вечер – по-настоящему, внимательно.
— Нас?
— Меня – за то, что я родилась. И своим существованием напоминала ей о том ужасном, низком поступке, который она совершила.
— А тебя – за то, что ты не ее. Ты – живое, ежедневное напоминание о ее лжи перед мужем, о ее несовершенстве.
Машина медленно остановилась у старой, обшарпанной пятиэтажки, одной из тех, что строили еще в прошлом веке.
Они молча поднялись по скрипучим бетонным ступеням на третий этаж. Маша открыла ключом единственную дверь. Внутри была крохотная комнатка с обоями в мелкий цветочек, старый продавленный диван, деревянный стол и занавеска, отделяющая импровизированную кухню.
Маша сняла с головы мокрую, бесформенную фату и бросила ее на единственный стул. Она выглядела нелепо и грустно в этом белом, промокшем насквозь платье посреди убогой, но чистой обстановки.
— Ты… проверяла… что мы не родственники? — вдруг спросил Андрей, глядя, как она пытается самостоятельно расстегнуть мелкую молнию на спине. — По крови, я имею в виду.
— Я проверяла, — кивнула Маша, прекращая свои попытки. — Как только поняла, что ты мне… не безразличен. Я боялась этого больше всего на свете.
— Я нашла все документы. В том числе и твое собственное дело об усыновлении. Ты из другого города, из другого детдома. Ты родился на три месяца раньше, чем она «потеряла» меня при родах.
— У нас с тобой нет ничего общего. Ни одной капли общей крови. Кроме нее. Кроме Галины Викторовны.
Андрей подошел и молча помог ей с молнией. Платье упало к ее ногам бесформенной белой лужей. Она осталась в простой белой комбинации, выглядывавшей из-под платья.
Он тяжело опустился на диван, прямо в своем дорогом, мокром свадебном костюме.
— И что теперь? Что нам делать?
Он выглядел потерянным, растерянным, как маленький ребенок, оставшийся один в незнакомом месте.
— У меня… ничего нет. Машина – ее, служебная. Квартира, в которой я жил, – ее собственность. Работа… — он снова горько засмеялся. — Ну, ты и сама все прекрасно поняла. Моя должность была просто красивой вывеской.
— У меня есть… — Маша подошла к столу, открыла ящик и достала оттуда старую жестяную коробку из-под печенья. — Вот. Десять тысяч. Моя приемная мама оставила мне их перед смертью. «На черный день», — говорила она. И я.
Она села рядом с ним на диван, положив коробку ему на колени.
— У нас есть мы. Двое. Против всего ее мира.
Андрей долго смотрел на нее. На ее уставшее, бледное, но не сломленное лицо. На ее решительные, полные огня глаза.
— Ты… чудовище, Маша, — сказал он наконец тихо, беззлобно. — Ты разрушила все. Весь мой мир. Все, что я считал правдой.
— Я? — она вскинула голову, и в ее глазах снова вспыхнул тот самый огонь. — Я всего лишь сказала правду! Ту правду, которую она скрывала двадцать лет!
— Но ты сделала это на нашей свадьбе! На глазах у всего города! Ты унизила ее публично!
— А когда еще я должна была это сделать?! — взорвалась она, вскакивая. — Ты думал, она бы позволила мне сказать это в тихой, уютной гостиной за чашкой чая?
— Она бы просто съела меня живьем! Она давила меня с той самой секунды, как ты меня ей представил! «Уборщица». «Простушка». «Не нашего круга».
— Она уже искала способ избавиться от меня. Аннулировать наш брак. Найти тебе «достойную» партию.
— Я знала, что у меня есть один-единственный шанс. Один выстрел. И я выстрелила. Прицельно.
Она подошла к единственному окну и отдернула занавеску, глядя на мокрую, темную улицу.
— И знаешь что? Я не жалею. Ни о чем. Ни на секунду.
Андрей смотрел на ее тонкую, но такую несгибаемую спину.
— Я… — он сглотнул ком в горле. — Я тоже. Не жалею.
В банкетном зале в это время начинался настоящий ад.
Гости разбегались, как тараканы при включенном свете, унося с собой самую сочную, самую ужасающую сплетню года, а может, и десятилетия.
Пётр Алексеевич сидел, обхватив голову руками, и тихо плакал. К нему подошел старший официант с толстой папкой в руках.
— Пётр Алексеевич, простите за беспокойство, но… счет за банкет… его нужно…
— Уйди… — прохрипел он, не глядя. — Просто оставь… уйди…
Галина Викторовна стояла у стола, опершись на него костяшками пальцев. Она была удивительно спокойна. Слишком спокойна.
Она медленно, с каким-то странным наслаждением, допила свой бокал шампанского до дна.
Потом она взяла свой дорогой, тонкий телефон.
— Алло, Слава? — сказала она в трубку ледяным, ровным, без единой эмоции голосом. — У меня к тебе небольшая… проблема. С моими активами. Да. Мой… «приемыш» вдруг решил, что он уже взрослый и самостоятельный. И эта… — она посмотрела на брошенный Машей скромный букет невесты, — …и эта дрянь, которая сегодня устроила этот цирк. Им нужно… показать их настоящее место. Немедленно.
Их первая брачная ночь была нелепой, грустной и бесконечно уставшей.
Андрей спал на полу, на сложенной в несколько раз старой одеяле, которое Маша вытащила из дальнего угла шкафа. Он не снял ни пиджака, ни брюк, только ослабил узел галстука.
Маша лежала на узком диване, свернувшись калачиком, все еще в той же комбинации, накрывшись своим старым домашним халатом.
Они оба не спали. Они просто лежали с открытыми глазами и слушали, как за тонкой стенкой ругаются соседи, как с потолка на кухне методично капает вода из протекающего крана, как завывает ветер в щелях старых рам.
— Так, — подал голос Андрей в полной темноте. — Итак. Мы теперь официально бездомные. Безработные. И при этом… женаты. Прекрасный, просто образцовый старт для семейной жизни.
— И свободные, — тихо, но отчетливо добавила Маша из своего угла.
— Свободные? — он горько усмехнулся. — Ты правда в это веришь?
— Я – да.
— Ну, а я – в розыске. В розыске по всем фронтам.
Утром это стало очевидной и суровой правдой.
Телефон Андрея разрывался от звонков и сообщений. Но это были не гневные звонки от «матери», требующей объяснений.
«Андрей, все твои банковские карты заблокированы. Система показывает ошибку».
«Андрей, это агентство недвижимости. Владелец квартиры, в которой вы проживаете, просит вас освободить помещение. До вечера сегодняшнего дня».
«Господин Орлов, вам срочно нужно вернуть корпоративный автомобиль, он числится на балансе фирмы «Гала».
Он посмотрел на Машу, которая молча варила на общей кухне растворимый кофе в треснувшей кружке.
— Она быстрая. Очень быстрая, как я и предполагал. Она отрезала меня ото всего. От всего, к чему я прикасался.
— Что?
— Все было ее. Квартира, карты, машина – все было записано на нее, на «Галу». Я был просто… доверенным лицом. Управляющим. Мальчиком на побегушках с красивой визиткой.
Он посмотрел на Машу, и в его глазах читался настоящий, животный ужас.
— У нас нет ничего. Ни кола, ни двора. Даже эта машина во дворе – уже не моя. Ее заберут.
— Значит, ее заберут, — спокойно, без тени паники сказала Маша, протягивая ему дымящуюся кружку.
— Ты не понимаешь масштаба! — он вскочил, едва не опрокинув свою кружку. — Нас просто вышвырнут на улицу! Она обзвонит всех в этом городе, мы даже эту комнату не сможем снять! Нам негде будет жить!
В дверь вдруг раздался тихий, но настойчивый стук.
Они оба замерли, словно преступники.
Андрей посмотрел на Машу с тем же немым вопросом: «Она нас уже нашла?»
Стук повторился. Более настойчивый.
Маша подошла к двери и осторожно посмотрела в глазок.
— Это… — она удивленно обернулась. — Это твой отец. Пётр Алексеевич.
Андрей сам распахнул дверь.
На пороге, пошатываясь, стоял Пётр Алексеевич. Помятый, небритый, с красными, опухшими от слез глазами. Вчерашний дорогой костюм висел на нем мешком. От него сильно пахло коньяком.
— Папа? — Андрей не знал, что сказать, как себя вести.
Пётр Алексеевич не смотрел на него. Его взгляд был прикован к Маше.
Он долго, пристально смотрел на нее, будто впервые видел, а потом его губы дрогнули, и он прошептал едва слышно:
— Глаза… — прошептал он. — Глаза… как у моей покойной бабушки, Евдокии. Такие же серые, глубокие… Все те же.
Он шагнул в комнату, оглядывая убогую, но чистую обстановку с какой-то тоской.
— Так вы здесь живете? В таких условиях?
— Мы… — начала Маша, но он резко перебил ее.
— Молчи, Галя! — вдруг рявкнул он хриплым голосом. И Маша с Андреем поняли, что в своем помутнении он обращается к ней, как к жене. — Молчи всегда, когда я говорю! Не перебивай!
Он тряхнул головой, пытаясь прийти в себя.
— Простите. Я… я не то.
Он посмотрел на Андрея, и в его глазах стояла такая мука, что Андрей невольно отвел взгляд.
— Я трус, сынок. Я всю свою жизнь был жалким, ничтожным трусом.
— Я знал… я знал, что она отказалась от ребенка. Я нашел эти бумаги. Через год после твоего усыновления. Я думал, она умерла, а потом нашел спрятанную папку… и все понял.
— И я молчал. Потому что бизнес. Потому что репутация. Потому что ты, Андрей. Я боялся, что она, в своем гневе, и тебя у меня отнимет, лишит всего.
Он тяжело дышал, ему было трудно говорить.
— Я не мог ее остановить. Она как танк, сносящий все на своем пути. А я… я был просто тенью. Тенью с кошельком.
Он вдруг сунул руку за пазуху пиджака и вытащил старый, потертый до дыр кожаный портфель, видавший виды.
— Вот. Держите.
Андрей непонимающе посмотрел на него, не решаясь взять.
— Это мое. Мое личное. То, что я копил «до Галины». И то, что я откладывал все эти годы. С каждой ее «подачки», с каждой зарплаты, которую она мне «выделяла».
Он почти силой всучил портфель в руки Андрею.
— Тут не так много. Но она про эти счета не знает. Никогда не знала.
— И вот еще. Самое ценное.
Он вытащил из портфеля толстую, засаленную от времени тетрадь в коленкоровом переплете.
— Это рецепты. Настоящие, семейные. Моей бабушки Евдокии. То, с чего мы с Галиной когда-то начинали наш первый маленький ларек. То, что делало нас знаменитыми.
— То, что Галина потом «улучшила» в погоне за прибылью. Заменила натуральное масло на маргарин. Настоящую сгущенку на «идентичный натуральному продукт».
Он посмотрел на Машу, и в его глазах стояли слезы.
— Ты… настоящая. По крови. А он, — он кивнул на Андрея, — он настоящий по духу. Он больше мой сын, чем если бы был родным.
— Она… она сломала мою жизнь. Но вы… вы не дайте ей сломать вашу. Постройте свою. Настоящую.
Он развернулся и, не оглядываясь, не прощаясь, вышел из комнаты, оставив за собой запах коньяка и старости.
Андрей и Маша остались стоять посреди комнаты, как вкопанные.
Андрей медленно, почти с благоговением, открыл портфель.
Внутри, поверх аккуратных пачек с наличными деньгами, лежала та самая старая тетрадь.
Андрей осторожно открыл ее на первой странице.
Знакомый, убористый, выцветший от времени бабушкин почерк.
— «Торт «Птичье молоко». На агаре. Настоящем. Не желатине», — прочел он вслух, и голос его дрогнул.
Он поднял глаза на Машу. Весь адреналин, вся ярость и боль последних суток будто ушли, испарились. Но появилось что-то другое. Что-то твердое и надежное.
— Она думает, что победила. Что уничтожила нас.
— Она думает, что отняла у меня абсолютно все, что было в моей жизни.
Он посмотрел на старую, драгоценную тетрадь в своих руках, будто держал не бумагу, а саму свою душу.
— Но по своей глупости… она оставила нам самое главное. Единственное, что имеет настоящую ценность.
Маша посмотрела на него, на его внезапно загоревшиеся, полные решимости глаза.
— Что? Что она оставила?
— Секрет. Настоящий семейный секрет. Не ее – наш. Общий.
Он с силой захлопнул тетрадь.
— Нам срочно нужна своя кухня. Наша собственная.
Их «кухня» оказалась бывшей столовой обанкротившегося завода на самой окраине промышленной зоны. Заброшенное, никому не нужное помещение.
Сырой, пропахший насквозь плесенью и старым жиром подвал. Кафель на стенах отваливался пластами, обнажая кирпич. Ржавые, покосившиеся стеллажи. Разбитые окна, заколоченные фанерой.
— Это лучшее, на что нам хватает денег, и единственное, что она не успела заблокировать, — с горечью констатировал Андрей, проводя рукой по липкой от грязи стене.
Он был в ярости, в бессильной злости. Последние три дня превратились в унизительный, изматывающий марафон.
Деньги из портфеля отца были приличной суммой для старта. Но, как быстро выяснилось, в городе не было ни одного арендодателя, который бы согласился сдать им помещение.
— «Извините, место только что забронировали».
— «Ой, а мы передумали сдавать, решили сделать ремонт».
— «Нам не нужны… проблемы с вашей семьей, извините».
Андрей сжал кулаки до побеления костяшек.
— Она обзвонила всех! Всех до единого! Каждого риелтора, каждого владельца пустующего помещения! У нее везде свои люди!
Он с силой пнул ржавый металлический стол, и тот с грохотом отъехал в угол.
— Она хочет, чтобы мы уползли отсюда. Съели свой позор и уползли в какую-нибудь дыру.
Маша, облаченная в резиновые перчатки и старый, видавший виды халат, купленный на распродаже, молча, с невероятным упорством оттирала многолетний жир и нагар с найденной на свалке советской плиты.
— Значит, — сказала она, не оборачиваясь, — уползать мы никуда не будем.
— Маша, ты видишь это место?! — он обвел рукой все помещение. — Это не «кухня»! Это морг! Это катакомбы!
— Здесь нет нормального оборудования! Печи не работают, их надо полностью разбирать! Проводка сгнила насквозь, она опасна для жизни!
Маша выпрямилась и откинула со лжа прядь волос. Она была вся в мыльной пене и саже.
— Я много лет работала уборщицей, Андрей. Я мыла помещения и похуже этого. С гораздо худшими условиями.
Она подошла к нему, сняв перчатку.
— Ты привык, что все дается готовым. Что «мальчик на побегушках» приходит и красиво руководит уже налаженным процессом.
Он отшатнулся, словно от реальной пощечины. — Что ты сказала?
— А я привыкла работать. Не руководить, а именно работать. Руками. Делать. Создавать из ничего.
Она протянула ему вторую пару резиновых перчаток.
— Так что хватит ныть и жалеть себя. Ты теперь не «приемыш» Галины Орловой. Ты теперь муж. Мой муж. И мы будем бороться.
Он смотрел на эти простые желтые перчатки, потом на ее уставшие, но полные несгибаемой воли глаза.
— У нас есть деньги твоего отца. У нас есть рецепты твоей настоящей бабушки. И у нас есть вот это.
Она кивнула на грязный, заброшенный подвал.
— Это наше. Первое настоящее, что принадлежит только нам. И мы сделаем из него конфетку.
Андрей медленно, будто преодолевая внутреннее сопротивление, взял перчатки.
Следующие две недели они не жили. Они выживали, существовали на грани человеческих возможностей.
Они спали по три-четыре часа в сутки. В той же съемной комнате, на том же узком диване, только теперь по-настоящему вместе, деля и тепло, и усталость, и надежду.
Днем они пропадали в своем подвале, превратив его в поле битвы.
Андрей, который никогда в жизни не держал в руках ничего тяжелее дорогой ручки, смотрел видеоуроки и учился штукатурить стены, заделывать щели.
Он, рискуя жизнью, менял старую проводку на новую, проклиная все на свете, но делая свою работу.
Он разбирал и чинил старые советские печи, найденные на свалке металлолома, которые им отдали почти даром.
Маша красила стены, зачищала старую краску, отмывала десятилетия грязи и копоти.
Вечерами, вымотанные до предела, они сидели на крохотной кухне в своей комнате. И пробовали. Снова и снова.
На маленькой, слабой электрической плитке они пытались воссоздать рецепты из старой тетради.
— «Агар-агар необходимо замочить на четыре часа в холодной родниковой воде…» — читал вслух Андрей, тыча пальцем в пожелтевшую страницу.
— Это не то, получается резина, а не суфле, — морщилась Маша, пробуя очередную попытку на язык. — Оно «резиновое», не тает во рту.
— «Масло сливочное, жирность восемьдесят два и пять процентов…» — он с тоской смотрел на дешевый брикет масла из соседнего супермаркета. — «Это не оно. Бабушка писала про «рыночное», «деревенское», «настоящее сливочное»…»
Они были на грани отчаяния. Их силы были на исходе.
Деньги таяли на глазах.
Уходило на аренду этого подвала. На цемент и краску. На мешки муки и яиц.
— Мы не справимся, — сказал как-то поздно вечером Андрей, опускаясь на пол в еще недоделанном помещении. Он сидел, обхватив голову руками, и от него пахло краской, потом и безнадежностью. — Она все-таки победила. Мы даже не открылись. А уже почти банкроты. У нас ничего не получается.
Маша молча встала. Она посмотрела на него, на его согнутую спину, и ее глаза наполнились не жалостью, а новой решимостью.
Она взяла последние, отложенные на еду деньги. Рано утром, едва светало, она пошла на центральный рынок.
Она вернулась с бидоном настоящего парного молока. С большим куском желтого, пахнущего травой домашнего масла. С тремя десятками деревенских яиц с темно-коричневой скорлупой.
— Делай, — сказала она, ставя все это перед ним на стол. — Сделай сейчас. Из этого.
— Маша, это последние… мы на них должны были прожить неделю…
— Я сказала – делай! Сейчас!
И он сделал. Забыв про усталость, про отчаяние, про все на свете.
Он колдовал над этой кастрюлькой весь день, как алхимик над философским камнем. Он взбивал белки вручную, старым венчиком, потому что их дешевый миксер сгорел на третьем торте.
Он варил сироп, сверяясь с тетрадкой поминутно, боясь передержать или не додержать хоть на секунду.
К вечеру, когда в их подвале уже сгущались сумерки, на столе стоял торт. Небольшой, неказистый на вид.
Но это был настоящий, честный торт. «Птичье молоко». Тот самый, из детства, которого у них не было.
Он пах ванилью из стручков, и настоящим темным шоколадом, и чем-то таким безвозвратно утерянным, что щемило сердце.
Они молча разрезали его пополам.
Маша поднесла маленький кусочек ко рту на кончике ножа.
И по ее щеке медленно, против ее воли, скатилась слеза. Потом вторая.
— Это оно, — прошептала она, закрывая глаза. — Андрюша… это то самое. Настоящее. Я… я помню этот вкус… из другого времени…
Андрей попробовал сам. Он отломил крошечный кусочек и положил на язык.
И это был не просто вкус «успеха» или «качественного продукта». Это был вкус правды. Вкус памяти. Вкус той самой любви, которую вкладывала в свои творения бабушка Евдокия.
Это был идеальный торт. Без всяких преувеличений.
— Мы сделаем это, — сказал он тихо, глядя на нее, и в его глазах горел тот же огонь, что и в ее. — Мы сделаем один торт. Один. Но такой. Как этот.
Он посмотрел на нее, и в его взгляде была уже не злость, не усталость, а твердая уверенность.
— «Настоящая кондитерская Орловых». По рецептам Евдокии Орловой. Не Галины.
На следующей неделе они открылись. Тихо, без пафоса, без гостей и разрезания ленточки.
Без вывески. Без рекламы. С одним старым столом, служившим витриной, и двумя табуретками в их чистом, отмытом до блеска подвале.
Они испекли всего пять тортов. Пять идеальных, ручной работы тортов «Птичье молоко».
На маленькой грифельной доске у входа Андрей написал мелом: «Птичье молоко. Как у бабушки. По старинным рецептам».
И они стали ждать. Сидели в своем подвале и смотрели на дверь.
Никто не пришел. Ни в первый день. Ни во второй. Ни в середине третьего.
К вечеру третьего дня Андрей сидел на одной из табуреток и смотрел на эти пять тортов, которые начинали уже немного подсыхать.
— Я же говорил тебе, — сказал он тихо, без упрека, просто констатируя факт. — Никому это не нужно. Всем нужен привычный маргарин, знакомый «продукт» и низкая цена. Никто не поедет на край города за «настоящим».
Дверь в подвал со скрипом приоткрылась.
В проеме показалась голова – маленькая, в платочке. Это была старушка, «божий одуванчик», из соседнего дома, мимо которого они постоянно ходили.
— Милок, а что это у вас тут так необыкновенно пахнет? Прямо как в моем детстве, у нас в деревне…
Андрей посмотрел на Машу, которая замерла у стола.
— Это… — сказала Маша, и на ее лице расплылась самая искренняя улыбка за последние месяцы. — Это правда, бабушка. Просто правда.
На следующей неделе у них окончательно, до последней копейки, кончились деньги. Они сидели в подвале и думали, что делать дальше, как жить.
И в эту самую минуту в дверь снова постучали. Твердо, уверенно.
На пороге стоял не Пётр Алексеевич.
На пороге стоял тот самый Слава. В идеально сидящем дорогом костюме, с кожаной папкой в руках. Тот самый «управляющий» и правая рука Галины.
— Андрей Орлов? — он вежливо улыбнулся, но его глаза оставались холодными. — И… Мария Орлова, если не ошибаюсь?
Он брезгливо, не скрывая этого, оглядел их чистый, но бедный подвал.
— У моей клиентки есть к вам… последнее предложение. Взвешенное и справедливое.
— Мы ничего не хотим слушать, — резко сказал Андрей, вставая между ним и Машей.
— Галина Викторовна – человек по натуре незлой и очень семейный. Несмотря ни на что. Она готова вас простить. Дать вам второй шанс.
Он открыл свою папку.
— Условия просты. Вы немедленно закрываете… это, — он сделал жест, обводя помещение. — Не позорите дальше фамилию. Галина Викторовна, по своей доброте, открывает новый, небольшой филиал. В… Усть-Кузьминске. За триста километров отсюда.
— Ты, Андрей, поедешь туда управляющим. На испытательный срок. Девочка… — он кивнул на Машу, — …сможет работать на кассе. Скромно, без претензий.
— И… — он театрально достал из папки лист дорогой бумаги с логотипом «Галы». — Она должна будет написать публичное, нотариально заверенное опровержение. О том, что… на свадьбе… была… не в себе. Переволновалась, перепутала факты из-за стресса.
Андрей засмеялся. Горько и громко.
— Передай Галине Викторовне…
— Нет, — вдруг сказала Маша, мягко отстранив муча.
Она подошла к Славе вплотную. Она была ниже его, но в ее позе была такая сила, что он невольно отступил на шаг.
— Передай Галине Викторовне, — она спокойно взяла с витрины небольшой, идеальный кусок их торта и протянула ему, — что мы… не продаемся. Ни за какие филиалы. Угощайтесь. Нашим. Настоящим.
Слава посмотрел на кусок торта, как на ядовитую змею.
— Вы… вы сами не понимаете, что делаете. Вы… обрекаете себя… на нищету. Вы сгниете… в… этом… подвале! Вы не сможете ей отказаться! Она вас уничтожит!
— Знаешь, что? — сказал Андрей, подходя и кладя руку на плечо Маше. — Мы… уже отказались. Мы свободны. И мы уже победили.
Слава с громким хлопком закрыл папку, развернулся и вышел, хлопнув дверью.
Эпилог. Десять лет спустя.
Теплая, залитая мягким вечерним светом кухня пахла ванилью, настоящим шоколадом, свежей выпечкой и тем особым уютом, который бывает только в местах, созданных с любовью.
Это был уже не тот сырой подвал на окраине промзоны.
«Настоящая Кондитерская Орловых» так и не превратилась в огромную, безликую «империю» с сетью филиалов. Она стала тихой, но несокрушимой легендой. О ней знали далеко за пределами города. О ней писали в блогах и журналах, но владельцы принципиально не расширялись.
Маленькое, уютное, как бабушкин дом, кафе на тихой, зеленой улочке в центре города. Куда люди записывались за два, а то и за три месяца. Чтобы попробовать тот самый, легендарный торт, свадебный торт для своих близких или просто почувствовать вкус настоящего, неспешного времени.
Маша, которой теперь было тридцать, стояла у большого деревянного стола. Все та же прямая, решительная спина. Но в ее глазах, серых и глубоких, больше не было войны, только спокойная, мудрая усталость и доброта. Она собственноручно, с огромным вниманием украшала очередной свадебный торт, вырисовывая тончайшие сахарные цветы.
Андрей, с благородной сединой на висках и лучиками морщинок у глаз – следами не столько возраста, сколько частых улыбок, сидел за старой, добротной конторкой у окна.
Он что-то внимательно подсчитывал и выверял в той самой, бесценной бабушкиной тетради. Они так и не завели компьютер для учета заказов, предпочитая вести все вручную, в специальном гроссбухе.
— Пап, а ты опять ошибся в расчетах? — раздался звонкий, жизнерадостный голосок.
За одним из столиков для гостей, делая уроки, сидел мальчик. Лет девяти. Яркий, живой.
Алеша.
Он был удивительной, прекрасной копией Андрея – те же темные волосы, тот же разрез глаз. Но глаза у него были точь-в-точь Машины – серые, лучистые, умные и очень внимательные.
— Я не ошибся, умник, — с деланной суровостью проворчал Андрей, не поднимая головы от тетради. — Я просто перепроверяю поставку того самого агара. Настоящего, не поддельного.
— А бабушка Галя была очень злая? — вдруг, ни с того ни с сего, спросил мальчик, лепя из обрезков мастики забавные фигурки.
Он знал свою историю. Родители никогда не врали ему, рассказывали все в общих чертах, без яда, но и без прикрас. Они считали, что он имеет право знать.
Маша и Андрей переглянулись через всю комнату. За годы в их взглядах выработался свой, особый язык, понятный только им двоим.
— Она не была злой, Лешенька, — тихо, выравнивая кремовую розу, сказала Маша. — Она была… очень одинокой и очень несчастной. И от этого становилась жестокой.
— И очень, очень потерянной, — добавил Андрей, откладывая тетрадь. — Она заблудилась в своих деньгах и своей гордости.
— А дедушка Петя? Он тоже был потерянный?
Андрей глубоко вздохнул. Пётр Алексеевич ушел из жизни три года назад. Тихо, во сне. Они успели попрощаться.
— Дедушка Петя был… добрым, но очень слабым человеком. Он боялся. И эта боязнь съела его изнутри.
— Но он иногда приходил. Тайком. К твоей школе. Просто посмотреть на тебя, когда ты гулял с ребятами.
— Я его видел, — серьезно сказал Алеша, глядя на свою фигурку. — Один раз. Он стоял за забором и… плакал.
Маша отложила кондитерский мешок, подошла к сыну и нежно, с безграничной любовью поцеловала его в макушку.
— Он плакал не от горя, солнышко. Он плакал от счастья, что ты у нас есть. Что ты такой замечательный, умный и добрый мальчик.
…
В это же самое время, в огромном, холодном и почти пустом особняке на самом престижном конце города, Галина Викторовна стояла у панорамного окна и смотрела на закат.
Она сильно постарела. Ее некогда грозная и процветающая «империя» «Гала», построенная на маргарине и «идентичных натуральным» продуктах, медленно, но верно трещала по швам. Мода на все натуральное, на ручной труд, на качество, которую невольно запустили Андрей и Маша, добила ее бизнес.
Люди узнали правду. И «сарафанное радио» оказалось сильнее всех ее рекламных бюджетов и связей.
Все хотели «как у Орловых настоящих». Ее же «Гала» стала символом подделки, обмана.
На изящном мраморном столике перед ней лежала единственная фотография. Не ее мужа, не Андрея. Фотография Алеши. Ее внука.
Ее единственная, настоящая кровь. Кровь Орловых. От ее родной дочери.
— Он должен быть здесь, — прошипела она в тишину, сжимая в тонких пальцах платок. — Рядом со мной. Он – мой наследник. Единственный.
Пётр Алексеевич, совсем седой и сгорбленный, уже почти не встававший с кресла, слабо вздрогнул, услышав эти слова.
— Галя… не надо… прошу тебя… Оставь их… Они такие счастливые… У них все хорошо…
— Счастливы?! — ее голос, хриплый от возраста и злости, взвизгнул, нарушая благородную тишину гостиной. — В своей тесной конуре?! В этой муке и сахаре?! Он – Орлов! Последний настоящий Орлов!
— Он мой наследник! Единственный, кто несет мою кровь, мои гены!
— Галя, он просто ребенок… Он счастлив там, с ними…
— Он исправит все! — ее глаза, потускневшие с годами, загорелись знакомым фанатичным, нездоровым огнем. — Он вернет мне все! Все, что у меня отняли этот неблагодарный «приемыш» и эта… дрянь! Он вернет фамилии ее гордое имя!
Она повернулась к мужу, и ее взгляд стал вкрадчивым, ядовитым.
— Петя… он же… наша… кровь. Наша… последняя… надежда на исправление ошибок. Ты же… понимаешь? Ты… поможешь… мне… вернуть его?
Пётр Алексеевич посмотрел на нее… на эту женщину, с которой прожил всю жизнь в страхе и молчании… и… медленно… по-стариковски, кивнул. Не потому что верил, а потому что боялся. Привык бояться.
— Он будет моим. Я воспитаю его правильно. Как настоящего Орлова.
…
Был уже поздний вечер. В кондитерской пахло кофе, усталостью за долгий рабочий день и сладким умиротворением.
Алеша сидел в маленькой, уютной подсобке, обставленной книжными полками и мягким диванчиком, и читал книгу, ожидая, когда родители закроются и они вместе пойдут домой.
— Я только вынесу последний мусор, Андрей, и мы закрываемся, — сказала Маша, завязывая пакет.
— Я помогу, — Андрей взял второй, тяжелый пакет с пищевыми отходами.
Они вышли через заднюю дверь во внутренний дворик, где стояли мусорные контейнеры. Буквально на две-три минуты. Дверь в кафе они оставили незапертой, зная, что внутри Алеша.
Тихий, почти неслышный щелчок входной двери со стороны улицы они в суматохе не услышали.
Они вернулись, смеясь над какой-то своей, старой шуткой, которую Андрей только что вспомнил.
— Алеша? — позвала Маша, снимая рабочий фартук. — Собирайся, сынок! Мы готовы!
В ответ – тишина.
Андрей почему-то сразу, сердцем, почувствовал неладное. Он побелел, как полотно.
Он бросился в подсобку.
Дверь в нее была распахнута настежь.
На диване лежала раскрытая книга – приключенческий роман, который мальчик читал с упоением.
На маленьком столике рядом, рядом с недопитым соком, лежал один-единственный леденец на палочке. В дорогой, блестящей, золотой фольге.
Такие конфеты в их городе не производились и не продавались. Их можно было найти только в нескольких фирменных московских бутиках. И в корпоративных подарках от «Галы».
А поверх раскрытой книги, будто метка, лежал небольшой конверт из плотной, дорогой, кремовой бумаги с тиснением.
Маша дрожащей, внезапно похолодевшей рукой подняла его и вскрыла.
Внутри, на таком же дорогом листе, было написано всего несколько слов. Крупным, но уже старым, дрожащим почерком Галины Викторовны.
«Хватит с вас счастья. Я забираю свое. На воспитание. Он будет тем, кем должен был стать».
Маша без единого звука осела на пол, выпустив из рук листок.
Андрей, не говоря ни слова, как безумный, выбежал на пустынную, погружающуюся в ночь улицу.
Уже стемнело. Фонари бросали на мостовую длинные, тревожные тени.
В холодном вечернем воздухе еще стоял, смешиваясь с вечным, родным запахом ванили из их пекарни, слабый, но отчетливый шлейф дорогих, тяжелых, чужих духов. Духов Галины Викторовны.
Он смотрел в темноту, на удаляющиеся в конце улицы красные огни дорогого, черного внедорожника.
— Она забрала его, — прошептал он в пустоту. И в его голосе не было ни злости, ни страха. Было нечто худшее – леденящее душу предчувствие начала новой, самой страшной в их жизни войны.