Она шла по насту, который ломался под каблуком с коротким сухим вздохом. На плече тянула две сумки. Лена жила одна на окраине, в доме, где звуки жили по расписанию: утром скрипел табурет, днём сопела печь, вечером шуршала сорока крылом. Разговаривать было не с кем, если не считать котов и редких покупателей её вязанных варежек на рынке. Она не жаловалась — просто шла, как все в этих местах: ровно, без суеты, в такт дыханию. До автостанции тянуло ветром с поля, и Лена думала, как бы не опоздать к последнему автобусу, хотя знала: если что, дойдёт пешком. Одиночество на морозе казалось плотнее — как шарф, который то греет, то душит.
Под лавкой у автостанции лежала собака — со стеклянным, почти сдавшимся взглядом. Женщина поняла: если пройдёт мимо, мир станет ещё чуть-чуть холоднее.
Она присела на корточки. Снег хрустнул, пар от её дыхания поднялся к тёмной вывеске «Зал ожидания». Пальцы в варежках нащупали у собаки колючую, сбившуюся в колтуны шерсть; кожа под ней была горячая пятнами и ледяная по краям. Женщина сняла шарф, обернула туловище, прижала к себе. Собака дрогнула, почти неслышно вздохнула и закрыла глаза.
— Эй, — сказал рядом мужской голос. — Далеко вам с ним?
Она подняла голову. Перед ней стоял водитель — в тёплой куртке, с красными от мороза щеками, с ключами от «буханки» в ладони.
— На окраину, — ответила она. — Речной тупик, дом у леса.
— Подвезу. Печки две, места хватит.
Она кивнула, не доверяя голосу. Поднялась с усилием, прижимая свёрток. Толстые сумки тянули плечи вниз, ремни резали через пальто. Водитель молча подхватил одну — и они пошли по скрипучей дорожке к микроавтобусу.
В машине пахло резиной и соляркой, печка рычала, выдувая сухое тепло. Женщина устроила собаку на своём колене, пальцами массировала ей уши и лапы. Тепло медленно возвращалось под шерсть; собака время от времени вздрагивала, будто вспоминая, зачем держаться.
— Я Паша, — сказал водитель, трогаясь с места. — Вы —?
— Лена.
— Он ваш?
— Пока — просто мой пассажир.
Они ехали мимо тёмных витрин, пустых остановок. Снег ложился на лобовое стекло и тут же таял. Паша бросал короткие взгляды на свёрток.
— Зима злится, — произнёс он. — Сегодня утром двоих подбирал на трассе: дед и козёл. Дед благодарил, козёл молчал.
Лена улыбнулась краешком губ. В груди отпустило — совсем чуть-чуть, как бывает, когда кто-то рядом случайно попадает точными словами в то место, где больнее всего.
— У меня дома двое котов и сорока с крылом, — сказала она. — Сорока орёт на чайник, когда тот свистит.
— Дисциплина, — серьёзно кивнул Паша. — У нас на базе тоже так надо.
Подъезжая к деревне, они замолчали. Редкие огни. Снег стал глубже, машина подвывала на кочках. Лена показала поворот. Слева — поле, справа — чёрная линия леса. Дом, сбитый из разных досок, прижался к забору. Калитка, как всегда, висела на одном гвозде, скрипя при каждом дуновении.
— Здесь, — сказала она.
Паша вышел, распахнул заднюю дверь. Помог донести собаку до крыльца. Та попыталась поднять голову, посмотрела мутно и уткнулась носом в Ленин локоть.
— Спасибо, — сказала Лена, чувствуя, как щёки отогрелись и теперь стыдно горячо. — Дальше я сама.
— Я завтра по этому же маршруту. Если что — махните, — сказал Паша и вдруг, глядя на калитку, усмехнулся: — Ей бы доктор нужен.
— Ей в первую очередь — добраться до завтра, — ответила Лена, кивая на собаку.
Внутри пахло дровами и сушёной мятой. Печь давно протоплена — тепло держалось в стенах, как память. Коты вышли на порог — один толстый, полосатый, другой — с белым пятном на носу. Сорока прыгала по жердочке, приглядывалась. Лена растопила ещё, поставила на плиту чайник. Собаку уложила в старую детскую кроватку — когда-то для сына, теперь для найденышей. Снимала варежки, растирала лапы, согревала дыханием. Шерсть шуршала под ладонями, как сухая трава.
— Держись, — говорила она тихо. — Здесь тепло.
Собака моргнула, повела носом туда, где мята смешивалась с дымком, и заснула. Лена сидела рядом, слушала, как шипит закипающий чайник и как печь ровно ухает в глубине. Усталость навалилась, но усталость это была понятная, правильная — с весом и смыслом.
Утром она вышла во двор — снег за ночь подмёл следы, калитка по-прежнему скрипела. Собака выглянула из-за порога, уже не стеклянная, и осторожно вильнула хвостом. Лена нарезала ей вчерашнего хлеба, размочила в бульоне, поставила миску. Та ела медленно, важничала, как больной ребёнок, у которого всё же появился аппетит.
Днём у калитки загудел мотор. Паша стоял у забора с сумкой и термосом.
— Проезжал. Подумал — вдруг гвозди есть, — сказал он, будто оправдываясь. — И петля у меня нашлась.
Он снял рукавицы, посмотрел на перекашивающуюся доску, присвистнул. Лена молча стояла рядом, держала доску, пока Паша выравнивал столб, укреплял петлю, менял гвозди на болты. Снег сыпался ему за воротник, он встряхивал плечами и снова прикручивал. Собака сидела в проходе и наблюдала, неуверенно подвывая, когда металл звенел о металл.
— Теперь не убежит, — сказал Паша, проверяя ход калитки. Та открывалась мягко, без привычного жалобного скрежета. — Ну, или убежит, но с трудом.
Лена улыбнулась впервые открыто.
— Спасибо. У меня руки на другое заточены.
— На живое, — ответил он. — Это важнее.
Он поставил термос на порог, достал из сумки мешочек с сухим кормом, бинт, пузырёк перекиси.
— Тут… на всякий. С базы ветеринар заезжает иногда. Я скажу, пусть вечером посмотрит.
Они стояли у новой калитки, как у порога, и было странное чувство, будто не только железо нашло своё место. Паша простился коротким кивком и ушёл к машине. Снег скрипел у него под ботинками так же, как вчера у Лены — только теперь этот звук не пугал.
Вечером дом пах чаем и дровами. Сорока ругалась на чайник, коты спорили, чья миска лучше, и один из них — белоносов — внезапно дружелюбно ткнулся в бок собаки. Та тихо тявкнула, неловко виляя хвостом, и легла у печки, поджав лапы. Лена сидела на табурете, держала кружку и вслушивалась в ровное дыхание — собаки, печи, дома. Она посмотрела в окно: по улице прошла тень, замялась у калитки, потом отступила — наверно, кто-то проверил, насколько легко она теперь открывается.
— Теплушка, — сказала Лена и сама удивилась, как быстро нашлось имя. Собака подняла голову, посмотрела на неё уже по-другому — с тем самым маленьким огоньком, который чувствуешь кожей. Зима будто отодвинулась на полшага. И было ясно: завтра тоже будет кому открыть калитку, и кому её закрыть. И чай будет пахнуть мятой. И добро продолжит возвращаться — делом, а не словами.