Утро было серым и недобрым, точно вылизанным шершавым языком похмелья. Марина снова опоздала. Она влетела в офис на пятнадцать минут позже положенного, сжавшись в комок, пытаясь стать невидимой, раствориться в безликой офисной мебели. Но ее начальница, Валерия Павловна, женщина с фигурой из стали и взглядом буравчика, уже поджидала ее у своего кабинета, скрестив на груди руки. Часы на стене тикали с упреком.
— Марина, это уже третий раз за две недели, — ледяной тон Валерии Павловны обжег сильнее крика. — Вы что, считаете, что график существует для кого угодно, только не для вас?
Марина опустила голову, чувствуя, как жар стыда заливает щеки. Она что-то пробормотала про пробки, но звук собственного вранья резанул ей слух. Она потянулась рукой поправить волосы, инстинктивно пытаясь прикрыть левый глаз, но резкий жест был замечен.
Валерия Павловна замолчала на полуслове. Ее цепкий взгляд, привыкший выискивать недоработки в отчетах, уловил неладное. Неловкость, с которой Марина отводила лицо, неестественный наклон головы.
— Подойдите ближе, — приказала начальница, и ее голос внезапно потерял металлическую твердость.
Марина неохотно сделала шаг. Валерия Павловна внимательно, почти по-матерински, всмотрелась в ее лицо. Под толстым слоем тонального крега и пудры проступал желтовато-лиловый след, знакомый и ужасающе красноречивый.
— Марина… — выдохнула она, и в ее голосе прорвалась неподдельная тревога. — Это что? Опять у Егора… «загул» начался? И снова рученьки чесались?
Эти слова, произнесенные без осуждения, с горьким участием, стали той последней каплей, которая переполнила чашу терпения. Внутренняя плотина, которую Марина отчаянно возводила всю ночь и все утро, рухнула. Слезы, горячие и соленые, хлынули ручьем, размывая тщательно нанесенный камуфляж. Она беспомощно кивнула, всхлипывая, ища в сумочке платок.
— Продержался… полтора месяца, — голос ее срывался на шепот, предательски дрожал. — На большее не хватило. Вчера… с работы в стельку пьяный приполз, да еще с собой этого… Виктора, собутыльника, в таком же состоянии, притащил. Я этого «товарища» еле вытолкала за дверь, а мой… мой будто бешеная муха его укусила.
Она говорила, захлебываясь, выплескивая наружу накопившуюся боль и унижение.
— Кричит, почему я с его другом так «некультурно» обошлась, как он теперь ему в глаза смотреть будет, я, мол, такая-растакая… и… культурно зарядил мне в глаз. Прямо по лицу. А потом… потом, как всегда, наступила фаза «раскаяния». Рыдал, валялся в ногах, прощения просил, клялся, что это «в сердцах», что больше никогда… Полночи его успокаивала, как ребенка. До-ка-та-лась! Меня эти его вечные пьянки, эти качели, уже достали, Валерия Павловна, сил нет никаких!
Марина вытерла лицо, на миг закрыла глаза, пытаясь взять себя в руки.
— Вроде бы человек золотой, когда трезвый. Умный, руки золотые, дочь его обожает. А как только «помочит глотку» — пиши пропало. Неделю, а то и больше — запой. Потом несколько дней отходит, мучается, клянется… и его снова с работы увольняют. Я, наверное… я, наверное, с ним разведусь. Окончательно. Вот только… как Сонечке это сказать? Она его обожает, хотя и ей приходится на эти его «выкрутасы» смотреть. Но она его жалеет, понимаете? Жалеет своего папу…
Валерия Павловна тяжело вздохнула, подошла к Марине и положила ей руку на плечо.
— Да, детка, трудно тебе. Очень трудно. Такое решение — как шаг в пропасть. Боишься, что дочь против себя настроишь на всю жизнь, что отца у нее отнимешь. Хотя… — она помолчала, обдумывая слова, — а может, тебе с ней поговорить? Как со взрослой? Ведь Соне уже восьмой год, она многое понимает. Сердцем чувствует.
— Спасибо вам, — прошептала Марина, чувствуя слабый прилив облегчения от того, что ее не осудили. — Я сегодня же с ней поговорю. По-взрослому.
Вечер в квартире висел тяжелым, спертым покрывалом. Воздух был густым и сладковато-кислым от перегара. Егор спал на диване в гостиной, раскинувшись, его дыхание было хриплым и неровным. Марина, едва переступив порог, с отвращением сморщилась, открыла настежь окно, впуская в комнату свежий, холодный ветер ночи. Он ворвался в дом, будто пытаясь сдуть, вымести всю ту грязь и боль, что скопились здесь.
Она на цыпочках прошла в детскую. Сонечка сидела на ковре перед кроватью и тихонько разговаривала со своей старой куклой Аней — той самой, которую когда-то, еще в светлые времена, собственноручно смастерил и подарил ей на день рождения Егор. Девочка услышала шаги, обернулась, и ее лицо озарилось улыбкой. Она вскочила и подбежала к матери, крепко обняв ее за талию.
— Мамочка, ты пришла!
Потом ее большие, бездонные глаза заметили синяк. Улыбка мгновенно исчезла, сменилась выражением бесконечной нежности и печали. Она осторожно, кончиками пальцев, дотронулась до поврежденного места на лице матери.
— Мамуль, не двигайся, пожалуйста. Посиди так. Всего пару минут, хорошо? — попросила она странную просьбу, но в ее голосе была такая непоколебимая уверенность, что Марина беспрекословно села на краешек кровати.
— Хорошо, сижу.
Соня пристроилась рядом, положила свою маленькую теплую ладошку Марине на щеку, прикрыв ею синяк, и замерла. Она не просто сидела — она сосредоточенно молчала, глядя в одну точку, будто к чему-то прислушиваясь. Марине показалось, что от ладони дочери исходит едва уловимое тепло, легкая, успокаивающая вибрация. Через минуту Соня вздохнула и убрала руку.
— Ну вот. Теперь все лучше будет.
Марина посмотрела на дочь, и сердце ее сжалось от любви и неизбывной горечи. Пришла пора тяжелого разговора.
— Сонечка, я должна с тобой посоветоваться. Насчет папы. Я очень устала от его пьянок. Мне больно, обидно и стыдно ходить с такими… знаками. Поэтому я думаю развестись с ним. Мы с тобой уедем отсюда.
Лицо девочки не исказилось от страха или протеста. Она лишь внимательно посмотрела на мать своим пронзительным, словно насквозь видящим, взглядом.
— Нет, мамочка. Не надо его бросать. Он хороший. И он не виноват, что пьет. Это болезнь. Я тебе обещаю, что больше этого не будет. Никогда.
— Детка, милая, как ты можешь обещать? — с горечью сказала Марина. — Он и сам тысячу раз обещал. Поплачется, попросит прощения, а через месяц-другой, стоит только где-то «понюхать» — и все по новой. Загул, скандалы, увольнение…
Соня вдруг улыбнулась своей таинственной, не по-детски мудрой улыбкой.
— Я тебе сейчас кое-что расскажу, только ты не смейся, ладно? Мне летом приснился один сон. Очень настоящий. Ко мне пришла старенькая, седая бабушка. Вся такая светлая. Она сказала, что она моя прабабушка Люба, мамина бабушка. И что она передаст мне свой волшебный дар. Что я смогу лечить и людей, и зверюшек, и смогу… э-э-э… — девочка нахмурилась, вспоминая точное слово.
— Предсказывать будущее? — тихо подсказала Марина, и по ее спине побежали ледяные мурашки. Она знала семейные истории. Знавала и о даре, и о прабабке Любови, которую в селе за глаза называли ведуньей. Дар обошел ее саму и ее мать стороной, и Марина всегда тихо радовалась этому.
— Во! Точно! — обрадовалась Соня. — Так она и сказала. И она мне уже кое-что показывает. Я сегодня папу легко усыпила, когда он буянить начал. Она мне рассказала, как. И еще… — девочка понизила голос до конспиративного шепота, — она меня научила, как папу от водки навсегда отучить. Вот он проснется, и я это сделаю. И у нас все будет хорошо. Ты увидишь.
Марина смотрела на дочь с растущим ужасом и изумлением. Ребенок говорил абсолютно серьезно, без тени фантазерства. В ее глазах светился странный, древний огонек.
Примерно через два часа в гостиной послышались стоны. Егор начал приходить в себя. Соня, которая сидела в кресле-мешке неподалеку и читала книжку, тут же отложила ее и подошла к дивану. Марина замерла в дверях, сердце колотилось где-то в горле.
Егор сел, обхватив тяжелую, раскалывающуюся голову руками. Лицо его было землистым, глаза мутными.
— Папа, — тихо, но четко сказала Соня. — Посмотри на меня. Прямо в глаза.
— Отстань, Сонька, — простонал он, пытаясь отвернуться. — Мне плохо, голова раскалывается. Давай потом, в другой раз.
— Нет, — голос девочки не дрогнул, но в нем вдруг послышались слезы. — Смотри на меня. Пожалуйста.
Эти слезы, звучавшие так неестественно, заставили Егора повернуть голову. Он уставился на дочь с раздражением и недоумением. И замер.
В этот момент в комнату вошла Марина и застыла на пороге. Картина была сюрреалистичной. Муж сидел на диване, не мигая, смотря на Соню широко раскрытыми, остекленевшими глазами. А Соня, отступив от него на полшага, подняла правую руку ладонью вперед. И заговорила. Но это был не ее голос. Это был низкий, грудной, проникновенный и невероятно властный женский голос, идущий из самых глубин веков. В нем звенела сталь и могущество.
— Запомни, Егор, — звучало в звенящей тишине комнаты. — С этой минуты, с этого самого мгновения, ты навсегда отрекаешься от вина зеленого, от водки горькой. Она станет тебе хуже яда змеиного, противнее желчи песьей. Не коснется она更多更多 твоих уст, и дух ее проклятый не проникнет в твой дом. И не поднимешь ты больше руку на жену свою, Марину, ибо рука твоя онемеет, а совесть загрызет, как червь ядовитый. Слово мое крепко. Слово мое лепко. Да будет так!
Марина, затаив дыхание, наблюдала за мужем. Он сидел, загипнотизированный, не в силах отвести взгляд от своей дочери, и его лицо постепенно становилось восковым, бесцветным.
— Ты меня услышал? — прогремел чужой голос.
Егор словно очнулся от транса. Он моргнул, и в его глазах вспыхнула знакомая вспышка гнева, протеста против этого абсурда. Он набрал воздуха в легкие, чтобы крикнуть, прикрикнуть на эту игру, но Соня опередила его. Ее рука снова поднялась, и голос Прабабушки Любы зазвучал еще суровее, обретая зловещую, неумолимую силу.
— А КОЛЬ ОСЛУШАЕШЬСЯ, — грянуло так, что задрожали стекла в окнах, — коль дрогнет твоя воля слабая, КАМНЕМ твое тело станет, и будешь ты лежать, немой и неподвижный, как пень полегший, до скончания дней своих, в муках и беспамятстве! Внемли же! Теперь услышал?
Лицо Егора исказилось от неподдельного, животного ужаса. Он смотрел на эту хрупкую девочку с глазами, пылающими неземной силой, и безвольно, как марионетка, кивнул, раз за разом, не в силах вымолвить ни слова.
И вдруг все закончилось. Напряжение спало. Соня опустила руку, странный свет в ее глазах погас. Она будто вышла из невидимого облака, потянулась, по-детски наивно утерла кулачком глаза и сказала уже своим обычным, звонким и чистым голоском:
— Ну, я думаю, дорогие мои родители, что у нас теперь все будет просто замечательно!
Она весело подпрыгнула и вприпрыжку побежала в свою комнату, словно только что показывала кукольный спектакль. Ошеломленные Марина и Егор остались стоять посреди гостиной, не в силах вымолвить ни слова, обмениваясь взглядами, полными смятения и непонимания.
— Что… что это сейчас было? — наконец выдохнул Егор, его голос сиплый и разбитый.
— Лечебный сеанс, — тихо ответила Марина. — От алкоголизма. От твоего.
— Что за чушь ты несешь? — он попытался вернуть себе хоть крупицу привычного контроля, в его тоне зазвучали нотки прежнего раздражения. — Вы что, сговорились тут меня, больного человека, разыгрывать? Глупости какие-то!
Он с трудом поднялся с дивана, кряхтя, и, пошатываясь, побрел на кухню. Марина молча последовала за ним. Он налил себе стакан воды из-под крана и с жадностью выпил залпом. Тогда Марина, движимая внезапным порывом, подошла к шкафчику, достала оттуда его же, припрятанную на «черный день» и наполовину полную бутылку водки. Она налила небольшую стопку и, поднося ее к его лицу, спросила с вызовом:
— Ну что, хочешь на опохмелку? Выпьешь?
И тут произошло нечто необъяснимое. Егора всего передернуло. Он затрясся, лицо его перекосила гримаса абсолютного, физиологического отвращения. Он резко отшатнулся от стопки, словно от раскаленного железа, и, зажав рот рукой, пулей вылетел из кухни в направлении ванной комнаты. Сквозь закрытую дверь послышались звуки сильнейшей рвоты. Водка так и осталась стоять на столе, нетронутая.
Через несколько минут Егор, бледный как полотно, вернулся. Увидев бутылку и стопку, он снова содрогнулся и крикнул, закрывая глаза:
— Да убери ты это немедленно! Прочь! Меня от одного вида мутит!
Марина с невиданным наслаждением выполнила его просьбу, вылив проклятый напиток в раковину.
С тех пор Егор перестал пить. Совершенно. Окончательно. Само слово «водка» вызывало у него рвотный рефлекс. Жизнь в семье стала налаживаться. Он нашел новую работу и дорожился ею. В дом снова вернулись покой и тихая радость.
Как-то раз Марина спросила у Сони, сидя рядышком на кухне за вечерним чаем:
— Сонечка, а как же ты так смогла? Папу… исцелить? Ведь это же так… сложно.
Дочь улыбнулась своей таинственной улыбкой.
— Это не я, мамочка. Это прабабушка Люба. Она мне тогда сказала: «Не пугайся, внучка, но я сама через тебя этого окаянника от горькой отучу. А ты пока в сторонке постоишь. Тебе в здоровой обстановке расти надо, в полной семье, под защитой». Вот она все и сделала. А я… я просто со стороны смотрела.
— Со стороны? — не поняла Марина. — Как это?
Соня ласково потрепала мать по руке, смотря на нее с бесконечной, немного снисходительной нежностью, с какой умные взрослые смотрят на детей.
— Мам, тебе этого все равно не понять. Пока. — Она легко поднялась, поцеловала ошарашенную мать в щеку. — Все, я пошла уроки делать.
И ее маленькая, но невероятно взрослая дочь, та, что спасла их всех своим странным, унаследованным даром, спокойно пошла делать домашнее задание. У нее впереди была долгая жизнь, полная тайн, и Марина знала, что это было только начало. Начало чего-то большого, светлого и по-настоящему волшебного. И сердце ее замирало от благодарности и трепета.