Тихий поселок «Дубрава» утопал в осенней позолоте. Старые клены и березы, словно щедрые богачи, расточали свое золотое добро, укрывая улицы и крыши домов шуршащим, прохладным ковром. В этом частном секторе, где каждый дом был похож на своего хозяина, стояли рядом два особенных владения.
Дом Виктора Ивановича, sturdy, основательный, пахнущий деревом и печным дымом. Он достался ему от родителей, но Виктор Иванович перестроил его, вложив всю душу, оставив лишь старые, мощные бревна в основе, как хранят добрую память. А по соседству красовался новенький, с иголочки, дом Максима Петровича — с резными наличниками, верандой, застекленной по последней моде, и идеально ровным, будто сошедшим с картинки, забором. Максим тоже вырос здесь, но старый родительский дом без сантиментов разобрал на дрова, расчистив место для новой жизни.
Они были соседями с пеленок. Вместо по песчаным дорожкам поселка, вместе хулиганили, вместе поступали на водительские курсы. И сейчас, выйдя на пенсию — Максим на четыре месяца раньше Виктора — они продолжали идти бок о бок, но уже по невидимой ниточке молчаливого соревнования.
Виктор Иванович, выходя на крылечко с утра, потягивался на хрустящем осеннем воздухе и с удовольствием думал:
— Вот она, свобода. Отдохну наконец-то, душой и телом. Балка в сенях скрипит, подпишу ее на днях. Потом огород под зиму готовить, картошечку сажать. И Максим не сидит сложа руки, стучит, пилит. Дом, он как живой, требует постоянной ласки.
Они дружили семьями. Помогали друг другу без лишних слов: то забор поправят сообща, то машину завести в лютый мороз. Оба — бывшие шоферы, «колесные волки», проехавшие сотни тысяч километров по дорогам страны. И была в их прошлом общая, немного смущающая теперь, тайна: возможность что-то «прихватить», привезти с рейса. Кто-то плохо лежит — а у нас дом, хозяйство. Алкоголь не жаловали, лишь по большим праздникам позволяя себе стопку-другую за душевной беседой.
Жена Виктора, Людмила Степановна, тридцать лет проработала в школе учительницей литературы. Супруга Максима, Валентина Васильевна, была душой местного детского сада. Жены были подругами-неразлейводами, могли часами сидеть на кухне за чаем, то восхищаясь мужьями, то тихонько их ругая, чтобы те не услышали.
Но под этой идиллией, этим миром и покоем тихо тлел вечный двигатель их существования — тихое, невысказанное, глубоко запрятанное соревнование. Началось оно еще в молодости, с легкой, почти незаметной зависти. И касалось оно не только мужчин, но и их половин.
— Максим, а Виктор с Людой новую стенку купили, угловую, красного дерева! — влетала однажды Валентина в дом, сбрасывая пальто. — Нам нельзя отставать! У них гостиная теперь как с журнала! Нужно и нам что-то присмотреть, подороже!
И вот уже Максим Петрович везет на своем микроавтобусе новый гарнитур, еще более блестящий и массивный. Как-то раз Максим, похаживая по участку, решил, что места маловато. Перенес забор на добрый метр в сторону соседнего леска, освободив полоску ничейной земли. Высадили с женой рядок молодых яблонек. Виктор, увидев это, на следующей неделе совершил аналогичный подвиг и разбил на отвоеванной территории для Людмилы огромную клумбу, где та с тех пор выращивала царственные георгины и астры, затмевавшие скромные соседские яблоньки.
Потом были машины. Обе — в кредит. Оба — с тяжелым вздохом, но с горящими глазами. Они никогда не говорили об этом вслух, но бдительно следили за каждым шагом друг друга, выискивая малейший повод для нового витка гонки.
У Виктора и Людмилы была дочь, Катюша. У Максима и Валентины — двое: сын Сашка и дочка Аленка. Детские просьбы звучали как эхо взрослого соперничества.
— Мам, пап, а у Катьки платье новое, с кружевами! Я тоже такое хочу! И туфельки блестящие! — прибегала с улицы Аленка.
И конечно, ей покупали платье еще наряднее. Катюша, в свою очередь, влетала в дом с криком: «У Аленки туфли лаковые, красивыееее!» И вот уже Виктор везет дочь в город за самой модной парой.
Потом у Сашки появился велосипед. Аленка быстро научилась на нем кататься. Катюша, естественно, тоже захотела. И конечно, у Виктора Ивановича к следующему утру во дворе стоял велосипед для его принцессы — больше, ярче, с корзинкой и звонком.
Дети выросли. Девчонки поступили в один институт, приезжали на каникулы вместе, не подозревая о тихой войне отцов. Сашка отслужил в армии, женился, остался в другом городе. А негласная битва продолжалась, став главным смыслом и топливом для двух уже немолодых сердец.
Однажды осенним вечером Виктор, дремля перед телевизором под одеялом, услышал знакомый рокот соседского микроавтобуса. Он нехотя подошел к окну. Возле своего гаража стоял сияющий Максим Петрович. Увидев в окне соседа, он широко, победно улыбнулся и помахал рукой.
— Привет, Максим! Опять добыча? — крикнул Виктор, открывая форточку.
— Привет, сосед! Не прозеваешь у нас ничего! — засмеялся Максим. — Брус привез, отличный! Баньку пора обновлять, совсем засиделась!
Виктор закрыл окно и мрачно сообщил жене:
— Вот ведь везет же Максиму. Устроился охранником на новостройку. И ни разу не возвращается с пустыми руками. То краску, то доски, то кирпичи. И машину специально такую взял, чтобы таскать. Жадность.
В груди у Виктора Ивановича заныло знакомое, едкое, горькое чувство. Он завидовал. Завидовал не брусу, а этой мальчишеской удачливости, этой возможности что-то урвать, привезти, похвастаться. Этой победе.
На следующий день Виктор Иванович, отринув мечты о спокойной пенсии, пошел устраиваться на работу. «Сосед работает, деньги зарабатывает, а я буду сидеть? Вдруг он еще выше нас поднимется?» — терзали его мысли. Он устроился охранником в «Энергосбыт». Чистый, теплый пост, телевизор, можно даже вздремнуть. Но унести было нечего. Сидя в уюте, он с тоской думал: «Вот Максим на холоде, в будке, зато с добычей ездит. Жадность. Обычная жадность».
Они старались перещеголять друг друга во всем. Это стало их болезнью, их зависимостью, их вторым дыханием.
Когда Валентина узнала, что Людмила Степановна щеголяет в новой норковой шубке, в доме Максима грянул гром.
— Максим! Немедленно собирайся! Виктор своей норку купил! Я тоже хочу! Денег не хватает? Поедем, возьмем кредит! Сейчас же!
Они купили шубу. Длиннее, дороже, с более густым мехом. Валентина ходила по поселку, как королева, а Максим Петрович сиял от счастья. Они победили. Ненадолго. И пусть потом пришлось месяц жить на макаронах и тушенке, но кто это увидит? Главное — не ударить в грязь лицом. Их жизнь превратилась в гигантское шоу для одного зрителя — соседа через забор.
Очередная смена Виктора Ивановича тянулась сонно и однообразно. Осенний дождь стучал в окно поста. Он дремал, полулежа в кресле, перед телевизором мерцали какие-то образы. Его резко вырвал из полудремы пронзительный звонок мобильного. Сердце екнуло — ночью звонят либо к очень плохому, либо к очень срочному.
— Виктор? — голос жены звучал странно, сдавленно, будто она плакала или задыхалась. — Я не могла дождаться утра… У нас тут… Случилось непоправимое…
Он вскочил, сжимая трубку так, что кости белели.
— Что? Что случилось? С Катей что?!
— Нет… С Максимом… Вечером он приехал на своей газели, что-то разгружал, плитки какие-то… Закончил, сел в кабину… и упал. Сразу. Сердце. «Скорая» приезжала, констатировала… Его больше нет, Виктор.
Тишина. Только дождь барабанит по стеклу. Виктор медленно опустился в кресло. В ушах звенело.
— Максим? Умер? Не может быть… — он бормотал что-то бессвязное. Здоровяк, работяга, никогда не жаловался. И вот… сердце. Прямо так, на своем посту, с очередной «добычей». «А ведь я тоже на смене, — мелькнула страшная мысль. — И тоже ночью. И тоже не молод. Может, и меня так… И зачем? Ради чего? Ради того, чтобы не отстать от него? А теперь… от кого отставать? Его же нет».
Он чувствовал пустоту. Глухую, зияющую. И стыд. Дикий, пронзительный стыд за все свои мысли, за всю эту глухую зависть. И бесконечную, щемящую жалость к ушедшему другу-сопернику.
— Нужно помогать Валентине, — первым пришло практическое, деревенское. — Дети далеко, одни они не справятся. Нужно организовать все.
Похороны выпали на удивительно теплый, солнечный октябрьский день. Казалось, сама природа решила проводить Максима Петровича в последний путь с миром и благодатью. Народу собралось много — его знали, уважали, многим он помог и делом, и советом, и тем же «привезенным» добром.
Виктор Иванович стоял у свежей могилы, сняв шапку, и смотрел, как опускают гроб. Он смотрел на рыдающую Валентину, на повзрослевших, бледных детей, и мысли путались, текли сами собой.
«Место хорошее выбрали. Рядом с его родителями. Земля мягкая, податливая, копалась легко. На пригорке — сырости не будет. И погода… Господи, какая погода. Уйти в такой день — это ведь тоже знак. Тоже… удача».
Он отошел в сторону, давая место другим, прошелся по знакомым тропинкам кладбища, навестил могилы своих отца с матерью. Воздух был прозрачным и медовым от последнего осеннего солнца.
Проводив всех, Виктор Иванович еще ненадолго задержался у холмика, засыпанного венками и цветами. Он стоял и думал. О жизни. О быстротечности. О глупости.
«А я-то… а меня как похоронят? В такую же погоду? Или в слякоть, в дождь? Или мороз будет, и земля мерзлая, комьями? Ломы будут ломать… А ему повезло. Максиму повезло и в последний раз».
И тут его осенило. Он застыл, пораженный этой простой и ужасающей мыслью. Он стоял на кладбище, только что похоронил своего старого друга, товарища по детству и самому долгому соревнованию в жизни, а его последней, самой горькой и ядовитой мыслью была… зависть. Зависть к тому, в какой день его похоронили.
Он завидовал мягкости земли, солнцу в небе и тишине осеннего дня. Он все еще продолжал гонку. Один. В своем сознании. И от этой чудовищной, нелепой, абсолютно ненасытной правды по его спине побежали леденящие мурашки. Он так и не понял, что зависть — это тот единственный грех, который не приносит ни капли удовольствия. Он лишь оставляет после себя бесконечно пустое поле для следующей битвы, на котором уже не осталось никого, кроме тебя самого.