Поезд, словно огненный змей, яростно разрезал густую пелену снегопада, мча сквозь бескрайние, засыпанные белой пылью поля. За окном, сливаясь в сплошную молочную муть, мелькали призрачные силуэты спящих лесов и темные пятна одиноких деревень. Стекло леденяще холодное, изнутри затянутое призрачной паутиной конденсата, мерно вздрагивало в такт стуку колес — этот гипнотический, убаюкивающий ритм «тыды-щ-тыды-щ-тыды-щ» был единственным звуком, нарушающим звенящую тишину плацкартного вагона.
Регина отложила в сторону книгу, строчки которой упрямо расплывались перед глазами, отказываясь складываться в осмысленный текст. Виной всему было странное, гнетущее чувство, источник которого находился здесь же, в купе. А источником этим была ее попутчица — молчаливая, почти бесплотная женщина, подсевшая на одной из крошечных, занесенных снегом станций ранним утром.
«Хотя… странная? — мысленно одернула себя Регина. — Почему странная? Едет себе и едет». Но рациональные доводы разбивались о реальность. Та женщина, представившаяся утром тихим «Мария», за весь день не спустилась со своей верхней полки, чтобы поесть или просто размять затекшие limbs. Она либо лежала, отвернувшись к стене, либо сидела, скорчившись калачиком, уставившись в заснеженную круговерть за окном. И взгляд ее был невыносим — пустой, отрешенный, наполненный такой вселенской тоской и обреченностью, что от него по коже бегали мурашки. Таким взглядом смотрят на мир люди, потерявшие всё, даже надежду.
Мужчина с соседней нижней полки полчаса назад вышел на какой-то безвестной станции, и в их отсеке плацкарта остались только Регина и ее немая спутница. Боковые места также пустовали. Поезд на этом непопулярном направлении и в несезон был полупустым, что лишь усиливало ощущение изолированности, камерности и какой-то мистической предопределенности этой встречи.
Вдруг женщина наверху пошевелилась. Бесшумно, как тень, она сползла по лесенке и, не глядя по сторонам, побрела в сторону туалета. И Регину осенило: да, она и правда слезала только по этой нужде. Больше ни для чего. Неужели у нее совсем не было еды? Сердце Регины, само недавно пережившее тяжелую утрату и потому обостренно чуткое к чужой боли, сжалось от внезапной догадки.
Не раздумывая, она полезла в свою сумку-холодильник. Дочь, провожая, наготовила ей целый пир: вареные яйца, аккуратные бутерброды с сыром и колбасой, домашнее печенье, термос с чаем. Регина торопливо разложила это изобилие на столике, как раз в тот момент, когда Мария вернулась и уже собиралась карабкаться обратно на свою невольную скалу отшельничества.
— Послушайте… — голос Регины прозвучал неожиданно громко в тишине вагона. — Простите за бестактность, но… вы целый день ничего не ели. Не хотите ли чаю? Или бутерброд? У меня много, честное слово, одна не справлюсь, всё пропадет.
Мария остановилась, медленно обернулась. Ее глаза, темные-темные, как два бездонных колодца, встретились с взглядом Регины. В них мелькнуло что-то — не то испуг, не то стыд.
— Спасибо, — прошептала она едва слышно. — Я не хочу.
— А я думаю, что вы просто стесняетесь, — мягко, но настойчиво парировала Регина. — Нельзя голодать всю дорогу. Это же вредно. Давайте, присаживайтесь, будьте как дома. Моя дочь, Настенька, снабдила меня так, будто я в кругосветку отправляюсь, а не на пару суток. Помогите, а то действительно выкидывать придется.
Она увидела, как в этих глубоких колодцах-глазах что-то дрогнуло, пошатнулась ледяная защитная скорлупа. Да, она угадала. Женщина была не просто голодна. Она была в отчаянии.
— Пожалуйста, — кивнула Регина в сторону еды. — А я пока за кипятком сбегаю. Чаек с дорогой попутчицей — что может быть лучше?
Вернувшись с дымящимся металлическим чайником, она застала Марию сидящей у столика, сжимающей в худых, нервных пальцах яйцо. Она ела медленно, почти церемонно, будто отвыкла от самой простой человеческой еды.
— Меня, кстати, Регина зовут. Еду от дочери домой, в Иваново. А вас?
— Мария, — был все тот же тихий, безжизненный ответ.
Больше — ни слова. Ни «куда», ни «откуда». Молчание повисло вновь, но теперь оно было не таким гнетущим. Регина налила чай в два стакана, вложила в руки Марии один из них. Та взяла, согревая озябшие пальцы.
Глядя на ее согбенную спину, на тонкую шею, на руки, изборожденные прожилками и следами непростой работы, Регина чувствовала, как внутри нее растет щемящее, острое чувство жалости и любопытства. Это было не праздное любопытство, а глубокое, материнское желание понять, разгадать тайну этого страдания.
— Знаете, Машенька, — начала она, сама не зная, почему перешла на уменьшительно-ласкательное, — в поездах люди часто рассказывают друг другу то, что никогда не скажут самым близким. Потому что знают — встретились на час, и больше никогда не увидятся. Словно в исповедальне. Вас будто что-то невидимое, но очень тяжелое придавило. Вы едете туда, куда не хотите?
Мария подняла на нее взгляд. В ее глазах стояли слезы, готовые вот-вот хлынуть потоком.
— Хочу, — выдохнула она, и голос ее впервые сорвался. — Очень хочу. Но я еду туда, где мне уже никто не рад. Где я никому не нужна.
— Господи, так зачем же ехать? — искренне удивилась Регина.
— Потому что больше некуда! — И тут плотина прорвалась. Тихая, сдержанная женщина разрыдалась — некрасиво, по-детски всхлипывая и захлебываясь горькими, копившимися годами слезами. Регина, не раздумывая, пересела к ней, обняла за худые, трясущиеся плечи.
— Выговоритесь, милая, — прошептала она. — Выговоритесь, и сразу станет легче. Куда вы едете? Что случилось?
— Я еду домой, — рыдала Мария, уткнувшись лицом в плечо Регины. — Только вот дома у меня… вроде как и нет. И дочь уже не моя… и муж… стал совсем чужим человеком…
Воспоминание. 1987 год.
Для Маши мир всегда был ограничен околицей ее родной деревни, уютной и предсказуемой. Она выросла в семье, где пахло свежим хлебом и яблочным вареньем, где любовь и взаимовыручка были не красивыми словами, а самой тканью бытия. Вышла замуж за улыбчивого, крепкого Валерия, работавшего механизатором на МТС. Их свадьба гремела на всю округу, а ровно через год в их маленьком домике зазвучал мелодичный смех крошечной Лизоньки.
Казалось, сама судьба им улыбнулась. А когда Лиза чуть подросла, Марии предложили место второго кладовщика на новом складе на окраине села. Оклад был по деревенским меркам царский, и будущее виделось безоблачным и светлым.
Но вскоре в этот идеальный мир стали просачиваться тревожные сигналы. Маша стала замечать странные несоответствия. Ушла вечером — в углу стояли три коробки со сливочным маслом. Пришла утром — две. Исчезали мешки с крупой, банки с тушенкой. Она делилась своими наблюдениями со старшим кладовщиком, Галиной Владимировной, женщиной с каменным лицом и цепким, колючим взглядом.
— Галина Владимировна, я вчера точно видела двадцать банок на второй полке, сегодня шестнадцать! Куда они делись?
Та лишь раздраженно хмурила нарисованные брови.
— Сама говоришь, последняя ушла. Кому я могла доверить ключи? Кроме нас двоих, их ни у кого нет. Может, тебе показалось? Устаешь, наверное, с малым ребенком. Голова кругом идет.
— Но почему ключи не у сторожа? — не унималась Маша.
— Так исстари заведено. Ключи — только у материально ответственных. Сторож — он для проформы. Его дело — по периметру пройтись да в милицию позвонить, если что.
Мария чувствовала подвох, но не могла понять, в чем он. Она ни разу не позволила себе унести даже крошку, а Галина Владимировна всегда уходила на час раньше нее. Загадка казалась неразрешимой.
А потом грянул гром. Внеплановая ревизия. И — огромная, вопиющая недостача. Всю вину мгновенно и бесповоротно возложили на Марию.
Молодая женщина металась, как загнанная зверюшка, пыталась оправдаться, кричала о пропажах, которые она фиксировала. Но ее слова разбивались о ледяную, отточенную уверенность Галины Владимировны.
— Ни о чем таком она мне не докладывала! — голос старшего кладовщика звенел фальшивой праведностью. — Признавайся, Машка, таскала домой гречку, тушенку, масло. Признаешься — срок меньше дадут. Ты последняя всегда уходила, ключи только у нас. Кто еще?
— А может, это вы?! — вырвалось у Марии сквозь рыдания.
— Ах так?! — Галина Владимировна вспыхнула гневным, театральным возмущением. — Вину на начальство вздумала переводить? Да позовите-ка сторожей, Макара и Василия! Пусть скажут, видели ли они меня здесь после работы хоть раз!
Сторожа, смотря в пол, единогласно подтвердили: Мария — последняя, они ее и провожали, и встречали. Галину Владимировну — никогда.
Дома, рыдая в жилетку Валерию, Маша не могла понять:
— Валер, как?! Как они могли? Они же в сговоре! Все понимают же!
Валерий, сам бледный и растерянный, сжимал кулаки:
— Конечно, в сговоре. Галина выносила, делилась со сторожами. А тебя подставили. Надо бороться, Маш! Надо добиваться правды!
Но бороться было нечем. Никаких доказательств. Только их слово против слаженного хора троих. На суде ее не слушали. Судья, усталая женщина в очках, без эмоций зачитала приговор: семь лет лишения свободы за хищение в особо крупных размерах.
У Марии перехватило дыхание. Семь лет. Украдена молодость. Украдена жизнь с дочерью, которая только-только начала говорить «мама».
— Нет! Я не виновата! За что?! — ее отчаянный крик повис в гулкой тишине зала. — У меня же дочка маленькая!
Молоточок сухо стукнул по дереву. Приговор вступил в силу. Ее, зареванную, почти невменяемую, повели под конвой мимо рыдающей матери, бледного как полотно Валерия и испуганно плачущей Лизоньки. В дверях зала она увидела Галину Владимировну. Та стояла с каменным, самодовольным лицом.
— Будь ты проклята! — выкрикнула Маша, и в ее голосе была вся ненависть, на какую только было способно ее любящее сердце. — Ты ответишь за это! Когда-нибудь справедливость восторжествует!
Лагерь стал серым, бесконечным кошмаром. Каждый день был похож на предыдущий и наполнен одной лишь тоской. Тоской по дому, по теплым рукам матери, по сильным объятиям мужа, по смеху дочери. Как она там, ее малышка? Кто заплетает ей косички? Кто читает сказки на ночь?
Спустя полгода пришло письмо от Валерия. Письмо, которое стало новым ударом. От сердечного приступа скоропостижно скончалась ее мама, Валентина Семеновна. Опора, поддержка, самый родной человек. Валерий писал, что едва справляется, и что только ее подруга детства, Таня, помогает им пережить это горе.
— Танюша, родная, спасибо тебе, — бормотала Маша, выводя дрожащей рукой слова ответного письма.
— А Таня-то кто? — спросила ее сокамерница, Надежда, отбывавшая срок по схожей, «экономической» статье.
— Подруга. С пеленок. Как сестра родная. Вот видишь, и письмо свое в конверт вложила. Пишет, что будет Лизе нянькой, поможет Валере. Я так ей благодарна…
— Глупая ты, Машка, — покачала головой Надежда, женщина с потухшим взглядом и глубокими морщинами вокруг губ. — Не торопись с благодарностями. Лучше напиши мужу, чтобы сам за ребенком смотрел. Чужая помощь к добру не всегда.
— Зря ты так, — слабо улыбнулась Мария. — Я Танюше доверяю, как себе. Она самый близкий человек.
— Эх, Маш… Именно самые близкие и ранят больнее всех.
Прошло два года. И предсказание Надежды сбылось с пугающей, зловещей точностью. Маша, получив очередное письмо, упала на жесткую койку и разрыдалась в голос, уткнувшись в жесткое ватное одеяло.
— Ну почему? За что? — повторяла она, как заведенная.
Надежда молча села рядом, обняла ее.
— Бывает, детка, бывает. Сколько я таких историй наслушалась. Не подружки — родные сестры семьи рушат. А тут два года бок о бок, о ребенке заботится. Ну как не сблизиться?
— Он… он на развод подал, — выдохнула Маша, сжимая в руке листок, на котором корявым почерком Валерий сообщал, что они с Татьяной «так сложилось» и просят у нее прощения.
— Подал… Логично. Но знаешь что? Хорошо, что сейчас. У тебя еще время будет прийти в себя, остыть. Больнее было бы на воле, когда ты ждешь встречи, а тебя таким ножом в спину.
Мария в порыве бессильной ярости разорвала письмо в клочья. Боль и обида были всепоглощающими. Но Надежда, привыкшая искать хоть какую-то опору в падении, нашла ее и для Маши.
— Хоть за дочь будешь спокойна. Таня-то к ребенку всегда хорошо относилась, ты сама говорила. Значит, у девочки есть ласка и забота.
— Да… — прошептала Маша, вытирая слезы. — Это единственное, что меня сейчас держит.
Годы шли, острая боль притупилась, превратившись в привычную, ноющую тоску. Отбыв пять лет, Маша подала прошение об условно-досрочном освобождении. И — о чудо! — пришел положительный ответ.
В декабре 1992-го она сидела в поезде и ехала в родную деревню. Но в душе не было радости. Ее переполняли леденящий страх и гнетущая неизвестность. Что ждет ее там? Примет ли ее дочь? Сможет ли она вообще когда-нибудь что-то доказать?
— Да уж… — тихо выдохнула Регина, когда Мария, сбиваясь и смахивая предательские слезинки, закончила свой рассказ. — И что теперь будешь делать? Дочь забирать?
— Конечно! — в голосе Марии впервые прозвучала твердая нота. — Только вот… Судимость. Отдадут ли мне ее? Меня вроде не лишали прав, но…
— А жить где будешь?
— Мамин дом пустует. Только вот с работой… В нашем селе все друг про друга всё знают. Для всех я — воровка. У нас же, как известно, просто так не сажают, — горько усмехнулась она.
Регина молча порылась в своей сумке, достала потрепанный блокнотик и ручку. Четко вывела на листке свой адрес и протянула его Марии.
— Вот. Возьми. Если совсем прижмет, если невмоготу будет — приезжай. Или напиши.
Мария смотрела на листок с немым вопросом в глазах.
— Почему? — наконец выдавила она. — Вы меня совсем не знаете. Вдруг я вас обманываю? Вдруг я и правда та, за кого меня считают?
— Я чувствую людей, — просто сказала Регина. — Мне дочь всегда говорит: «Мама, у тебя вместо кожи радар». Если я ошиблась, и ты моя доверчивость обернется против меня, то ты ответишь за это не передо мной, а перед Богом. А я в него верю. Верю и в то, что испытания даются нам по силам. И что добро, сделанное человеку, никогда не пропадает зря. Я живу одна, дети взрослые, в Вологде. Тебе у меня будет тихо и спокойно. И твою тайну я унесу с собой.
— Спасибо вам, — голос Марии дрогнул. — Огромное человеческое спасибо. Но… я постараюсь справиться сама.
— Как знаешь. Но листок не теряй. Мы, оказывается, почти соседи. От тебя до меня два часа на электричке.
Мария аккуратно сложила хрустящий листочек и убрала его во внутренний кармашек своей поношенной куртки. Они еще немного посидели в тишине, допивая остывший чай, а потом улеглись спать. Утром, ровно в восемь, поезд остановился на ее станции. Мария, кивнув на прощание Регине, вышла на перрон, занесенный снегом.
Регина, провожая ее взглядом, была спокойна. Она была абсолютно уверена, что поступила правильно. В этом мире, таком жестоком и несправедливом, нужно держаться друг за друга. Иначе просто не выжить.
Они ждали ее. Валерий и Татьяна встретили Марию на пороге ее же родного дома. Они растопили печь, прибрались.
— А где Лиза? — первым делом спросила Мария, окидывая взглядом знакомые до боли стены и не видя следов присутствия ребенка.
— В школе, — поспешно ответил Валерий. — Учеба же, второй класс.
— Я встречу ее после уроков, только… — Мария прошлась по комнате, открыла дверцу старого шкафа. — А где ее вещи? Когда вы их принесете?
Наступила неловкая пауза.
— Маш, послушай, — начал Валерий, избегая ее взгляда. — Пусть Лиза пока поживет с нами. Так… так будет лучше для нее.
Внутри у Марии всё похолодело, будто ее окунули в ледяную прорубь.
— Что значит «поживет»? Ты не хочешь отдавать мне дочь? Меня не лишали родительских прав!
— Я не против общения! — запротестовал он. — Но ты же сама понимаешь… Тебе надо встать на ноги, найти работу, жилье обустроить. А пока пусть будет с нами. Она же привыкла.
— Маша, правда, так лучше, — тихо, почти шепотом, вставила Татьяна, глядя в пол.
Мария смотрела на них — на бывшего мужа и бывшую лучшую подругу — и в ее душе клубилась буря из боли, гнева и горького недоумения.
— Скажите мне прямо, глядя в глаза, — ее голос звучал хрипло, — за что? Разве я сама виновата в том, что случилось? Разве я хотела бросать мужа и ребенка? Вы оба… вы оба знали правду! И вместо того чтобы поддержать, вы добили меня!
— Маша, прости, — заплакала Таня. — Мы не планировали… Я просто помогала. Когда Лиза болела, сидела с ней. Два года я была для нее почти мамой, зная, как ты переживаешь. А потом… потом был Новый год. Мы остались одни… что-то помутилось в голове. Я пыталась бороться, говорила себе, что это неправильно. Но нас будто магнит притягивал друг к другу. Валерий ведь тоже мужчина, ему было тяжело одному все эти годы…
— Тяжело? — Мария горько усмехнулась, глядя на Валерия. — Тебе было тяжело ждать жену? А каково было мне там, представляешь?
— Маш, не надо, — он поморщился. — Если нужна будет помощь — деньгами, чем-то — всегда обращайся. Ладно? Мы пойдем.
— Приведите Лизу сегодня. Я должна ее увидеть.
— Хорошо, — кивнула Татьяна.
После обеда она привела девочку. Семилетняя Лиза, с большими, как у отца, глазами, робко жалася к Татьяне.
— Лиза, это твоя мама. Помнишь, я тебе фотографии показывала? — сказала Таня.
Мария смотрела на свою кровинку, на это прекрасное, незнакомое существо, и сердце ее разрывалось на части. Она не знала, какая у дочки любимая сказка, как она засыпает, о чем мечтает. Пять лет украли у нее всё это.
— Значит, ты моя мама… — медленно проговорила Лиза. — Мама Таня показывала твои фото. Но ты там была красивее.
Словно ножом по сердцу. «Мама Таня». Мария вздрогнула, ее взгляд встретился с взглядом бывшей подруги.
— Не смотри на меня так, — прошептала Татьяна. — Она зовет меня «мама Таня», чтобы отличать. Я никогда не скрывала от нее, что у нее есть родная мама. И фото твои показывала, и письма читала.
— Я заберу ее, — с холодной уверенностью заявила Мария. — Вот устроюсь на работу, и заберу.
— Не торопи события, Маш. Пусть она сама решит, где ей лучше.
И конечно, Лиза, хоть и с детским любопытством разглядывала родную мать, тянулась к Валерию и Татьяне — к тем, кто был ей привычен, кто растил ее все эти годы. Мария была для нее чужой, призраком из прошлого.
А с работой, как на зло, ничего не складывалось. Куда бы она ни обращалась в селе — в магазин, на почту, даже на ту же ферму — везде ее встречали настороженно, а то и откровенно враждебно. «Бывшую зэчку» никто не хотел брать на работу. Она дошла до того самого склада. Из него ее буквально вытолкали, не дав и слова сказать. Заведовала там все та же, процветающая и уверенная в себе, Галина Владимировна. Она лишь ядовито ухмыльнулась Марии из-за своей конторки и сделала знак сторожу выпроводить «незваную гостью».
Помыкавшись месяц в унизительных и безрезультатных поисках, Маша в отчаянии села на электричку и поехала в город. В руке она сжимала тот самый, уже истрепанный листок с адресом Регины.
Дверь открылась почти сразу, будто ее ждали.
— Я знала, что ты придешь, Машенька. Проходи, родная, проходи.
Маша, не в силах сдержаться, разревелась прямо на пороге. Все ее взрослое, стоическое терпение лопнуло.
Регина, не говоря ни слова, взяла ее за руку, втянула в квартиру, помогла снять поношенное пальтишко.
— Ничего, ничего, детка. Всё теперь будет хорошо. Сейчас чайку с ромашкой заварю, картошечки пожарю с грибочками, поедим да подумаем, как жить дальше. А может, наливочки? С малиной, своей, домашней. Согреешься, успокоишься.
— Мне так стыдно, — шептала Маша, всхлипывая. — Но мне больше не к кому было идти.
— Какой стыд? Какая неловкость? — отмахнулась Регина. — В жизни всякое бывает. Говорят, времена такие пошли, что человек человеку волк. А я в это не верю. Вытри слезы, всё расскажешь, а там видно будет.
Уже через три дня Мария вышла на работу формовщицей в частной пекарне. Регина работала там технологом и уговорила хозяина, человека простого и не склонного к предрассудкам, дать Маше шанс.
С первой же получки Маша попыталась отдать Регине часть денег.
— Это что еще за выдумки? Убери!
— Это за жилье. За еду. Я не могу сидеть у вас на шее.
— Да ты у меня всю квартиру до блеска отдраила, готовишь как в ресторане! Я тут как сыр в масле катаюсь! Деньги не возьму.
— Я настаиваю, — упрямо сказала Маша. — Иначе я буду чувствовать себя вечной должницей и приживалкой.
Раз в месяц Маша ездила в деревню навещать Лизу. Отношения потихоньку налаживались, девочка начинала узнавать в этой тихой, печальной женщине свою мать. А взяв отпуск, Маша, с разрешения Регины, привезла Лизу в город.
— Мама Таня беременна, — сообщила Лиза по дороге, разглядывая пробегающие за окном поля.
— Вот как? — удивилась Мария. Она ничего не заметила.
— Я вчера слышала, как она папе говорила. Она у врача была.
Острая, жгучая волна ревности и боли накатила на Марию. Но она сдержалась. Ничего уже не изменить. Прошлое не вернуть.
— Скажи, Лиз, а ты не хотела бы пожить со мной тут? — осторожно спросила она.
— Мам, я пока поживу с папой и мамой Таней, хорошо? — ответила девочка. — Я их люблю. И у меня там подружки…
Маша молча кивнула, глядя в окно, и смахнула предательскую слезу. «Когда-нибудь, — подумала она. — Когда-нибудь она скажет это и мне».
Эпилог
Татьяна родила двойню — двух крепких мальчишек. Ирония судьбы заключалась в том, что почти в то же время, когда ее бывший муж во второй раз стал отцом, обрела свое женское счастье и Мария. Ее сердце растопил Николай, работник той же пекарни, мукосей, сильный и молчаливый мужчина с добрыми глазами. Он проявлял к ней внимание с самого первого дня и относился к ее прошлому с удивительным тактом и пониманием.
Машу несказанно радовало, что Николай жил в соседнем доме, а значит, она могла так же часто видеться с Региной, своей спасительницей, ставшей ей по-настоящему близким человеком.
В 1996 году Мария родила Николаю сына, которого назвали Евгением. Материнство во второй раз стало для нее исцелением, новой, светлой страницей жизни.
А Лиза… Лиза переехала к матери только в 2000-м, поступив в городской колледж. Повзрослев, она смогла, наконец, осознать всю глубину трагедии, произошедшей с матерью, и проникнуться к ней не просто детской привязанностью, но глубоким уважением и жалостью. Она научилась не делить свою любовь, а умножать ее, находя место в сердце и для отца с его новой семьей, и для матери, на долю которой выпали такие страшные испытания.
Что касается Галины Владимировны и ее подручных сторожей, то справедливость, хоть и с огромным опозданием, но все-таки восторжествовала. Склад перешел в частные руки. Новый хозяин, разбирая старые, пыльные архивы и проводя свою ревизию, быстро вышел на все «левые» схемы и хищения. Галину Владимировну и ее сообщников попросту выгнали с работы в самое голодное и сложное время, когда даже пенсии задерживали на месяцы. Остаток дней им пришлось доживать в бедности и всеобщем презрении, расплачиваясь за свое давнее предательство. Для людей, годами живших за чужой счет, это наказание оказалось страшнее любого тюремного срока.